„Действительно, евреи Сделаны из Того теста, из которого лепят богов… Между тем, как одни из них валяются в отвратительнейшей грязи торгашества, другие достигают высшей вершины человечества…“.
„Богатые евреи, как и богатые русские, как и богачи всех стран, в союзе друг с другом давят, гнетут, разъединяют рабочих“.
Конечно, ни вы не знаете Фишбейна, ни он вас не знает. То, что он вас не знает — понятно, но то, что вы его не знаете — удивительно! В доброе старое время из десяти встречных девять указали бы адрес Арона Соломоновича. Он был старостой московской хоральной синагоги, был первым благотворителем в Москве, запросто заходил к Полякову-старшему, и пристав городской части, не говоря о городовых, козырял ему фи каждой встрече.
Не стоит рассказывать о том, что отец Фишбейна был не бедным человеком. С ним можно было говорить о чем угодно; но когда дело доходило до денег, он ругался, кричал, что его грабят, что его уже ограбили, и не давал ни копейки. Фишбейн был интересным молодым человеком, ему хотелось сшить себе новенькую пару, купить барышне цветы, перекинуться в стуколку, — чего ему не хотелось? Сначала он брал из кассы по трешке, по пятерке. Когда отец уезжал на ярмарку, он выуживал по красненькой и по четвертной. Долго ли можно выдержать такую каторгу? Однажды Фишбейн получил по доверенности отца порядочную сумму, положил ее в карман и сказал себе:
— Арон, не будь дураком! Твой отец сидит на деньгах, как курица на яйцах, и такой случай может не повториться. Бери деньги и начинай жить, как человек!
Он взял деньги и умышленно поселился в паршивых номерах. Отца хватил удар. Фишбейн похоронил его, купил место на Смоленском рынке и стал торговать. Он мерз, унижался и экономил. Когда у него накопилась сумма, на которую он мог открыть магазинчик, — его нос не понравился околоточному надзирателю. А вы знаете, что такое околоточный надзиратель? Он нашел в палатке Фишбейна якобы краденый товар, пригрозил ему тюрьмой, и Фишбейн отдал этому мерзавцу все, что имел.
Тогда Фишбейну было восемнадцать лет. Он знал цену деньгам, достигал вершины счастья, и все полетело к чортовой матери. Он поступил приказчиком в московскую фирму «Кантор и Ко». Он служил, и как служил! Его били по голове: хозяин — аршином, бухгалтер — мемориалом, старший приказчик — куском вельвета. Его били, а он изворачивался и добивался своего. Он стал главным коммивояжером фирмы, получал сто целковых и суточные. Купцы в провинции издевались над ним:
— А, носик приехал! Наше вам с огурчиком!
Другие чуть ли не плевали в физиономию:
— У жидов не покупаем, — вот бог, а вот порог!
Но Фишбейн уговаривал их, как маленьких, и шел против всех фирм: тафту Сижэ он продавал дешевле на четвертак, чем сам Сижэ, и наживал на сижевском канаусе по полтиннику. За ним бегали представители фирм, как за полицеймейстером. Он уже командовал над своими мучителями у Кантора, его приглашали к себе другие московские фирмы. Он бросил службу у Кантора и поступил на триста целковых к теплорядскому Вишняку. Фишбейн переманил к нему всех покупателей Кантора, Кантор ловил его на улице и на квартире, рвал на себе волосы и кричал, что дает Фишбейну четыреста, пятьсот, шестьсот, и сверх жалованья полпроцента! Вишняк стал так торговать, что через год построил себе каменный дом и двухэтажную дачу в Богородском. Когда Фишбейна призвали на военную службу, Вишняк заявил ему:
— Идите спокойно! Я буду высылать вам жалованье!
Он получал это жалованье так же, как его покойная бабушка. Через три месяца Фишбейн получил отсрочку по близорукости и вернулся в Москву. Он пришел к Вишняку и сказал:
— Здравствуйте! Теперь или вы подохнете, или я подохну!
Три года он гнул Вишняка в бараний рог, увел всех его покупателей к старику Кантору, подкупил старшего вишняковского приказчика и торговал той же материей, что и Вишняк, дешевле на десять процентов. Он чуть не поругался с Кантором, первым своим компаньоном, но достиг своей цели: Вишняк стал полным банкротом. Фишбейн скупил за бесценок вишняковский товар и открыл собственный магазин. Он бил приказчиков аршином по голове, глумился над фабрикантиками и имел таких покупателей, что пальчики оближешь! Шутка ли сказать: Фишбейн монопольно скупал на московском рынке весь манчестер.
В то время Фишбейн сосватал вишняковский дом Вахромееву из Рыбинска. Это был крупный купец, либерал, каких мало, и он предложил Фишбейну вместо куртажа квартиру в четыре комнаты. Фишбейн не хотел ехать один, а отказаться от квартиры было жалко, и он решил жениться. У Кантора росла единственная дочь, Циля. Девушка, как все девушки богачей: в меру толста, в меру умна и в меру обучена музыке и французскому. Она хотела мужа покрасивей и побогаче, чем Фишбейн, хотя он был выше среднего роста, имел все на своем месте: глаза, нос, рот, и совсем был не похож на еврея! Но старик Кантор сказал «да», и они повенчались. С этого дня фортуна повернулась к Фишбейну лицом, и он без остановки лез вверх и вверх. Прежде всего: германская война. Существуют такие чудаки, которые признают войну и идут в солдаты. Фишбейн же, как это теперь говорится, отроду был антимилитаристом. Вахромеев устроил ему поставочку для интендантства, вторую он сам получил, а третью, генеральную, они провели вдвоем. После этого Фишбейн купил фабрику, стал потихоньку работать радомэ и от радомэ перешел к другим тканям. В одном магазине ему стало тесно, и он подумывал о солидном помещении с представительным швейцаром в дверях. Тогда произошла неприятность.
На глазах Фишбейна студенты вытащили из автомобиля и арестовали помощника градоначальника Заккита. Фишбейн видел красные флаги, слышал марсельезу и все-таки ничему не верил. Он пришел домой и сказал жене:
— Помяни мое слово, Цилечка, это все штучки Пуришкевича. Они нарочно это подстроили, чтобы выведать, кто против них и кто за них. Голову даю на отсечение, что будет такой погром, какого еще мир не видел!
И в первый раз в жизни он ошибся: Романов в самом деле отказался от верного дела и оно перешло в руки Керенского. Любезный Александр Федорович, сам того не зная, много хорошего сделал Фишбейну: во-первых, Фишбейна избрали председателем домкома, и он стал главнее Вахромеева в вахромеевском доме; во-вторых, еще бы годик, — Фишбейн не то что вахромеевский дом, три бы таких дома купил!
Но Фишбейн понял, что дело обстоит не так просто. Уже в июле он заставил домком завести охрану: железные ворота обили досками, в десяти шагах от них поставили другие — деревянные с бойницами, и от этих ворот провели по всему дому сигнализацию. Жалованье на охрану собирали по подписке. Фишбейн внес пополам с Вахромеевым кругленькую сумму и устроил штаб. Это говорится «штаб», а на самом деле в той же домовой конторе развесили винчестеры и поставили диван для дежурных. Дежурить наняли отставных и отпускных офицеров: они привыкли за это получать, а им привыкли за это платить. Сын дворника, Кирюшка, утопая по уши в отцовских валенках, топил печку, чистил ружья и ставил для офицеров самовар. Офицеры не только спали на диване и пили сладкий чай! Но что делать? Офицеры, по крайней мере, умели караулить и обращаться с оружием. Вахромеев — кандидат в учредительное собрание по списку партии народной свободы — смеялся над Фишбейном:
— Вы устроили настоящую крепость! Не хватает пушки, а то хоть с немцами воюй!
Ему было смешно. Когда пошла пальба в конце октября, он совсем не смеялся, этот Вахромеев.
— Кто был прав? — спросил его Фишбейн. — Я давно знал, что товарищи устроят нам тумел-мумел!
Фишбейн назначил начальником домовой охраны артиллерийского штабс-капитана, Хухрина: ему не хватало роста, живот у него, пожалуй, был в излишке, лицо — кровь с молоком, а ноги, как полагается конному артиллеристу, — колесом. Хухрин носил бекешу защитного цвета, кубанку из коричневого каракуля,
отлично щелкал шпорами и говорил, словно объезжал горячую кобылу:
— Но-о! Почему не на месте? Безо-браазие!
Фишбейн мог чем угодно поручиться, что никто не проберется на двор через ворота или через крышу. Это было опасно для дома: если-б перелез красногвардеец, обстреляли бы юнкера; если-б пробрался юнкер, открыли бы огонь красногвардейцы. С соседних крыш стегали залпами, подле ворот день и ночь бесился пулемет, падали раненые, царапали деревянную обшивку и просовывали руки под ворота.
Фишбейн не понимал, за что люди дрожат от страха в шестиэтажной мышеловке. Еще ничего, что дрожат, — голодают! Фишбейн всем давал продукты, а потом жена предупредила:
— Давай им побольше, чтоб у тебя руки отсохли! На чем я буду жарить пышки, если не будет масла? На водопроводной воде?
И Фишбейн велел секретарю домкома созвать общее собрание. Секретарь, т.-е. сын Фишбейна, Додя, нажал ладонью все кнопки сигнализации, и, когда жильцы высунули головы из форточек, дворник Василий во все горло сообщил о часе собрания. Кто не рад был в такое время хоть какому-нибудь делу? Через четверть часа Фишбейну доложили: «готово», и он сказал жене:
— Идем со мной! Все-таки будет лишний голос за!
Жена еще лежала в кровати. Она выпила чашку какао и просматривала старый номер «Журнала для хозяек». Шелковое одеяло съехало с ее молочного плеча, волосы после папильоток вились барашками, и она, как говаривал сам Фишбейн, выглядела чистокровной красавицей. Точнее никто не сказал бы. Белое, полное лицо Цецилии, каштановые волосы, слегка тронутые хной, голубые глаза, тонкие губы заставляли недоумевать: как все это могло попасть на такие широкие плечи, на длинное туловище с громоздким бюстом, короткими руками и отекшими ногами с плоской ступней? Цецилия слыла умной и доброй женщиной, и единственным ее недостатком была вспыльчивость. В такие минуты она махала руками, словно собиралась улететь, и кричала до тех пор, пока одышка не зажимала ей рта. Но и тогда Цецилия не давала себе покоя: она топала и шипела. Хухрин, — этот наглец, неудачно ухаживающий за ней, — неостроумно прозвал Цецилию помесью гардероба с гусыней…
— Когда они перестанут стрелять? — спросила Цецилия. — Меня всю ночь мучила мигрень! Укрой меня потеплее, я хочу чуточку уснуть!
Фишбейн укрыл ее и поцеловал в теплую шею. За ним прибежали во второй раз.
— Какая спешка! Кого, кого, а меня можно подождать! Не такие люди дожидались и еще считали за счастье дождаться! — сказал он и, надев шапку и шубу, пошел на собрание.
В зале стоял гвалт. Окружив штабных, жильцы слушали новые вымыслы о победе юнкеров. Фишбейн, кому нужно поклонился, кому нужно, пожал руку. Василий притащил атрибуты заседания: колокольчик и графин с водой. Додя влез на стул, сосчитал жильцов и крупно написал:
ПРОТОКОЛ
общего собрания жильцов по Никитскому бульвару дом № 2111.
Фишбейн расстегнул свою шубу на королевском меху — горностае (горностай он купил по случаю) и начал:
— Вы лучше меня знаете, что я блюду ваши интересы, все равно, как мои собственные. Когда нас выпустят на улицу — неизвестно; но известно, что вы не имеете продуктов. У меня тоже все на исходе, и положение наше хуже губернаторского. Чтобы как-нибудь прокрутиться, я предлагаю вам одну комбинацию! Скажу короче: в нашем доме помещается лавка всеми уважаемого Степана Гордеича…
Не успел он договорить фразы, как Лавров ахнул, поднялся со стула, расправил широченную бороду и приготовился говорить. Фишбейн тряхнул колокольчиком, — на Лаврова зашикали, замахали и потянули за рукав.
— Прошу хладнокровий! — крикнул Фишбейн. — Я спрашиваю вас: если мы войдем в лавку с черного хода, если мы честно перепишем товар, если мы честно распределим его, если мы… прошу хладнокровия!… честно уплатим Степану Гордеичу, кто скажет, господа, что это не коммерческий подход?
Что делалось в зале! Фишбейну кричали браво и аплодировали, как Шаляпину. Додя опять влез на стул, сосчитал число рук, — их было больше, чем жильцов. Он написал: „единогласно”. Через десять минут Лавров открыл дверь своей лавки и пропустил Фишбейна и членов домкома. Они увидали, что окна разбиты и в деревянных щитах светятся дыры толщиной в палец. Под самым носом щелкали выстрелы. Фишбейн повернул назад, и за ним боком вылезли остальные.
Дворники и добровольцы потащили в прачечную мешки с мукой, крупой, сахаром; кадки с квашеной капустой и солеными огурцами; бидоны с подсолнечным маслом, бутылки с квасом, эссенцией, экстрактом — чорт знает с чем! Коробки килек, сардинок, шпрот; банки с вареньем, медом, маринованными грибами; мороженых кур, поросят, судаков — целый Охотный ряд! В прачечной поставили прилавок, на прилавок — весы, совки, воронки. На конторку положили счеты, и за конторку сел казначей домкома, Степан Гордеевич Лавров. Члены домкома надели фартуки, засучили рукава и даже сморкаться стали при помощи трех пальцев. Фишбейн покрикивал, чтобы делали хороший поход, — все равно убытку не будет! К вечеру продукты расторговали.