— Чтоб у Троцкого вскочило столько чириков, сколько рублей мне стоила эта печать!
Если б кто нибудь сказал Фишбейну, что Траура арестуют, он посмеялся бы над этим чудаком. Когда Додя получил повестку от следователя Ревтрибунала, Фишбейн позвал сына в кабинет и посадил его перед собой:
— Что бы тебя ни спросили, ты сперва подумай, а потом отвечай, — учил он Додю. — Имей в виду, что ты должен говорить голую правду; только не говори, что Траур бывал у нас дома. Скажи: Сузи заходила, а он заезжал за ней. И лучше много не болтай. Ответь: — не знаю, не видал, и молчи! Понял?
— Понял!
— Что понял?
— Буду молчать!
— Осел! Будешь молчать, — тебя посадят! Я тебе русским языком говорю: говори сколько хочешь, но не выговаривай все! Понял?
— Понял!
— Повтори!
Додя испуганно посмотрел на отца, заморгал глазами и заплакал. Цецилия услыхала, распахнула дверь и закричала:
— Ты оставишь ребенка в покое или нет? Не то что успокоить его, он доводит его до слез. Прямо сумасшедший человек!
— Кто, я сумасшедший? — обиделся Фишбейн.
— Нет, я сумасшедшая, — отрезала Цецилия, взяла сына за руку и увела его из комнаты…
В одиннадцать часов Фишбейн пришел в «Центроткань». В лавке было холодно, служащие ходили в шубах, в бурках и прятали распухшие пальцы в карманы, Они говорили об отступлении Колчака, спорили и пили морковный чай с сахарином. Фишбейн не знал, радоваться ему — или горевать? Генерал повернул назад, погрома не будет, и это — очень хорошо. Но Фишбейн должен опять служить в «Центроткани» и смотреть, как его собственный товар лежит на чужих полках. Этот товар давно не давал ему покоя. Он велел сложить все куски в отдельный шкаф, часто вынимал их, развертывал и гладил шелковую материю.
— Нет, вы только пощупайте! Видали вы когда-нибудь такой товар?
И служащие божились, что никогда такого шелка не видели, а некоторые недоумевали: кому нужен в такое время шелк? Этот вопрос очень тревожил Фишбейна: дорогой товар лежал в сохранности, никто его не требовал, и начальник хозчасти предлагал уступить его другому учреждению.
Фишбейн каждый месяц производил учет товара, показывал все возрастающую стоимость шелка и оттягивал обмен. У него и без того болело сердце: жены начальников узнали о шелке и брали себе без очереди и нормы на блузочку да на юбочку. Когда Фишбейн отмеривал материю, руки его дрожали, и он горячо желал женам подохнуть до той минуты, пока они наденут платье из его шелка. Он сказал начхозу, что на днях обменяет всю партию шелка на ситец, и начхоз (есть еще на свете добрые люди!) приказал ему не отпускать ни одного вершка шелковой материи.
Фишбейн заглянул в «Известия» и покачал головой:
— Ну и спешку же вы нагнали, ваше превосходительство! — пошутил он над Колчаком. — Говорят, вам хороший пропеллер вставили и пожелали попутного ветра!
Служащие захохотали. За обедом, глотая пшенную кашу, они передали эти слова другим, и сам начальник хозчасти похвалил Фишбейна. Но ему было не до похвалы: он звонил по телефону домой, и Цецилия сказала, что Додя вернулся, плачет и ничего не говорит. Фишбейн насилу досидел до шести часов. Он прибежал домой потный и злой. Додя пил кофе и ел пышки. Снимая в столовой шубу и шапку, Фишбейн спросил:
— Что слышно?
— Ничего! — успокоил его Додя, отхлебывая с блюдечка.
— Как ничего? Тебя допрашивали?
— Нет!
— Что же, ты танцовал в Трибунале?
— Тоже нет!
Тут вмешалась Цецилия, упросила мужа сесть и рассказала ему, что Граур давал своим служащим удостоверения и, подделывая подписи на ведомостях, получал за них жалованье, продукты и обмундирование.
— Настоящий жулик! — воскликнул Фишбейн. — Чтобы так хапать, — надо уметь! Как же теперь комиссия по формированию?
— Расформирована! — произнес Додя и откусил половину пышки.
— Напихал полный рот и говорит: — рас-фыр-мы-рована! — передразнил его Фишбейн. — Ты думаешь, легко получить военную службу в Москве? Хотя, что тебе беспокоиться, у тебя есть отец, он за тебя будет бегать, а ты будешь пописывать! Негодяй!
Цецилия встала между мужем и сыном, но Фишбейн топнул ногой и ушел в кабинет. Он снял со стены портрет Траура, разрезал картон, вытащил фотографию и разорвал ее. Потом вызвал по телефону Константина Константиновича и просил его подыскать для сына место, дающее отсрочку по воинской повинности. Бочаров пообещал нащупать почву в том батальоне, где он работал, и в свою очередь пожаловался Фишбейну, что никак не может достать крупчатки. Фишбейн ответил, что разузнает о муке в «Центроткани» и при первой возможности пришлет ее Константину Константиновичу на квартиру.
— Он на мне зарабатывает больше, чем я на нем, — подумал Фишбейн и решил в воскресенье поехать к военному врачу.
Но в воскресенье утром Фишбейна подняли с постели: в домовую контору пришел комендант и потребовал председателя домкома.
В течение пяти месяцев члены домкома бомбардировали жилищный отдел, и отдел обследовал, пересматривал и откладывал назначение коменданта. Кто думал, что все это плохо кончится? Начальника отдела сменили, а новый отклонил ходатайство домкома и выдал коменданту на руки мандат. Фишбейн не волновался во время октябрьской перестрелки: тогда враги были вне дом«. Теперь враг проник в его королевство, и он бросился в бой. Комендант спокойно встретил его, показал список уплотняемых и список вселяемых.
— Сегодня день отдыха, — заявил Фишбейн, сдерживая себя, — прошу вас зайти завтра!
— Будя завтраками кормить! — отмахнулся комендант. — Видно, в концентрашку захотел!
Он взял под мышку свой портфель, шмыгнул носом, и прежде, чем Фишбейн успел ответить, вышел из конторы. Что же, Фишбейн должен бежать за ним? Он велел Хухрину обойти намеченные к уплотнению квартиры, предупредить и успокоить. Жильцы прибежали к Фишбейну на квартиру: когда будут уплотнять? не избрать ли комиссию? кого уплотнять в первую очередь? Списков коменданта никто не признавал, каждый кричал о несправедливости и предлагал новый план уплотнения. Фишбейн видел злые лица: король не узнавал своих поданных. Днем домком заседал, и впервые Все члены домкома говорили и голосовали. Вечером Хухрин ходил с ревизионной комиссией по квартирам и под ей беспристрастным оком вымерял жилую площадь. В понедельник комендант пришел с милицией и уплотнил по своему списку. Когда Фишбейн вернулся со службы, в доме начиналось сражение между старыми и новыми жильцами. Старые жильцы повесили замки и не пускали новых туда, куда царь пешком ходит. Такая охрана царского трона вывела новичков из терпения, они пожаловались коменданту, и он сбил молотком все замки. Старые жильцы кричали, что это — кража со взломом, но комендант пригрозил:
— В другой раз заколочу сортиры! Бегайте в прачечную, коль так ндравится!
Фишбейн не ожидал от коменданта такого напора. У него мелькнула мысль, что его квартиру тоже могут уплотнить. Еще бабушка на двое сказала: полагается ли Луше отдельная комната, и может ли племянник рэб Залмана, не ночуя, считаться жильцом? Когда Фишбейн вообразил, что чужие люди придут в его квартиру, замарают ковры, испортят мебель и станут смотреть ему в рот, он решил итти напролом.
Комендант поселился в шестнадцатом номере. Фишбейн послал дворника узнать, дома ли он, и, получив утвердительный ответ, сам отправился к нему. В комнате коменданта стоял разлезшийся комод, на комоде бутылки, стакан, в стакане торчала вобла. У окна находился кухонный столик, подле него два табурета, один на трех ногах, другой, прислоненный к стене, на двух. Была еще в комнате раскладная кровать, неразвязанный узел и повешенная за ремень на гвоздик гармоника.
— Тоже обстановочка! — заметил себе Фишбейн и, садясь, предложил: — Будем говорить откровенно. Я сам страдал от империализма. Вы видите, что мы с вами имеем дело с врагами советской власти. Если бы я за вас шел открыто, меня переизбрали бы. Это так же верно, как я вас вижу!
Фишбейн открыл мельхиоровый портсигар и протянул его коменданту, но комендант вынул из кармана курительную бумагу, махорку и стал крутить козью ножку:
— Может, это верно, — заявил он, — только я беспременно должон уплотнять! — и, закурив, он пустил синюю струйку дыма.
— Об этом мы с вами договоримся! — подхватил Фишбейн. — Верьте мне, пока я председатель, вам не будет плохо. Я не люблю, чтобы кто-нибудь мне делал задаром!