Комендант выплюнул дым, вскочил и, напирая ляшками на стол, долго крыл Фишбейна в душу, в кровь и в печенку.
— Что вы? Что с вами, господи? — растерялся Фишбейн и почувствовал, что под ним трещит табуретка.
— Господи, господи! Во! — выпалил комендант и поднес красный волосатый кулак к носу Фишбейна.
Помните ли вы, что происходило в то время? Скрежетали корнями архангельские леса. Кровь отчаянных бойцов орошала землю Украины, Кавказа и Крыма. Из республики еле уносили ноги генералы, адмиралы и батьки. Американские и европейские корабли покидали негостеприимные берега. Флаги — эти кумачевые огни революции — ярче играли в советской стране. Ленин подымал руку на новых недругов: на голод, холод и разруху.
В те дни Цецилия получила письмо. Оно было написано на серой бумаге, и буквы скакали на нем, как галки. Она позвала Додю, он взглянул на письмо, сказал:
— Конечно от папы! — и стал читать:
Дорогая Цилечка!
Я слава богу живъ и здоровъ. Погода стоитъ теплая и у меня въ буркахъ сильно потѣютъ ноги. Я все уже обдѣлалъ и голову даю на отсѣченiе, что до меня никто столько вагоновъ не закупалъ. Можешь спать спокойно; мукой, картофелемъ и капустой мы обезпечены на два года.
Ты пишешь, что хочешь мѣнять старье на масло, — такъ мѣняй! Здѣсь масло на дензнаки не продають, а ситецъ я вымѣнялъ. Если ты попдешь въ деревню к нашей молочницѣ одѣнь шерстяные чулки, теплые кальсоны и накутай на себя побольше. Въ вагонахъ ужасный сквознякъ и холодные клозеты.
Цѣлую тебя и Додю. Твой Аронъ.
Р. Б. Мои полосатые брюки не мѣняй, их можно залатать и носить на службу!
У Цецилии сердце не камень, — она прослезилась:
— Такой человек, такой человек! Обо всем помнит, Все в семью несет. Обойди всю империю, такого мужа не найдешь!
Додя положил письмо на стол. Он знал, что в таком состоянии мать становилась доброй, и попросил у нее денег. Она вынула из фартучного кармана синюю пятитысячную кредитку.
— Я тебе недавно давала! У твоего отца не банкирская контора!
— Давала по пятачку! На это нельзя в кафэ сходить! — возразил Додя и выпросил у матери еще десять тысяч.
Он был не в своей тарелке: его бездельничанью пришел конец. Утром он читал лекцию в девятом караульном батальоне, обучал красноармейцев русской литературе и добросовестно рассказывал об Антиохе Кантемире. Слушатели плохо понимали этого сатирика. Может быть, Додя сам не понимал! Но числясь на действительной военной службе и получая паек, он не хотел думать об этом. У Доди был помощник — Петька, который организовывал батальонную библиотеку и покупал книги. Додя ему завидовал, потому что Петька толково вел дело: и люди и сам не в обиде!
Вечером Додя работал в домовой конторе. Отец оставил ему штамп и печать. Додя возился с продовольственными карточками, выдавал удостоверения и, как секретарь домкома, принимал жильцов. Другой раз кто-нибудь из них закипятится, прибежит, вот-вот от Доди клочья полетят, — но где тут! потопчется на месте, высморкается и тихонько пойдет. Еще похвалит: мол, тяжело вам, Давид Аронович, за нас отдуваться! Додя улыбнется, предложит сесть и, как отец, — от него Додя многому научился, — раскроет перед собеседником кожаный портсигар с рассыпной «Ирой».
Додя не мог справиться с комендантом, который продолжал наступление: вселял новых жильцов и контролировал кассу.
— Дьявол, а не человек! — отзывался о нем Лавров. — Так и прет на рожон, сладу нет!
Комендант заставил жильцов по очереди убирать снег на дворе, а с лета подметать двор и выносить мусор. Его пугали удостоверениями со службы, от докторов, из театра, — он назвал всех саботажниками и обещал показать кузькину мать. Кузькина мать — это вам не крестная мама! Жильцы взялись за лопаты и тачки. Они отговорили Додю жаловаться в жилищный отдел: другого назначат, тот не то что уплотнит, а совсем выгонит, — жалуйся кому хочешь!
Во время этих событий один Хухрин не терял мужества, подчинялся коменданту и неотступно следил за ним. Однажды штабс-капитан предложил Доде:
— Часиков в одиннадцать пойдемте в шестнадцатый. Картиночку покажу, — ахнете!
И Додя согласился.
Они застали коменданта пьяным, он играл на гармонике и пел «Стеньку Разина». Хухрин извинился за беспокойство и подмигнул Доде. Комендант (он был в нижней рубахе и разут) опустил на колена всхлипнувшую гармонику:
— Ты не смейся, друх! — проговорил он, пытаясь встать на ноги. — Такое наше дело! Банщик хуже бульварной девки. Девка может выбирать, а мы моем вперед! — Он поднялся, шагнул и дохнул на Додю ханжой: — С чужого грязь смоешь, а своя во где! — и ударил себя кулаком в грудь.
Додя отшатнулся от него, повернулся и шагнул к двери.
— Не, стой! — ухватился комендант за Додю. — Друх, выпей со мной! — Додя вырвал руку и быстро пошел. Хухрин догнал его и заглянул ему в глаза:
— Ну-с?
Из комнаты, под надрывный плач гармоники, вырвалась песня:
После занятий в домкоме, Додя навещал Сузи. Она вышла из тюрьмы и поселилась в отдельной комнате. Комната ее была похожа на бонбоньерку: лиловые ампли, тахта под персидским ковром, стол, покрытый бархатной скатертью, трюмо, на нем пудреница, пузырьки и безделушки. Сузи встречала Додю с радостью: поднесет к его губам ладонь, — он покраснеет, поцелует и вдохнет «Шипр Коти». Додя приносил с собой коньяк, закуску и шоколад. После ужина Сузи брала гитару, встряхивала кудряшками и пела. Доде казалось, что на ее китайском халатике оживают серебряные драконы и дразнят его острыми языками. Как-то раз Сузи прервала пенье и сказала, что Граур расстрелян. Додя обрадовался. Кто его осудит? Он утешал Сузи, гладил вздрагивающее плечико, — халатик оттопырился, и груди выглянули, как груши из листвы. Додя спрятал голову в колени Сузи, руки его забрались под ее халатик, щупали голые ноги и скользили по бедрам. Сузи ерошила его волосы, отталкивала от себя и шептала:
— Цалуй меня, цалуй!..
Додя лежал с ней под одним одеялом, она говорила, что не может жить без любви и без крупчатки. И Додя обещал ей любовь и крупчатку…
Он вернулся домой на рассвете. Цецилия не спала и ждала его в столовой:
— Я хотела о тебе явки подавать в участок! — встретила она сына. — Чтоб такой мальчишка шлялся по ночам, стыдно соседям сказать! Знает, что отец уехал, мать целый месяц одна, и хоть бы что! Для этого я тебя застила? Сама умирала от малокровия, а тебя кормила до году грудью!
— Могла бы не кормить! — крикнул Додя и, войдя в свою комнату, заперся.
Его ноги подкашивались. Он сбросил шубу на стол и, не раздеваясь, лег на кровать. Кружевная накидка оцарапала щеку, он сорвал ее и швырнул на пол. Теплые волны пошли от ног к голове, и в ушах воскрес шопот Сузи.
— Додинька! — крикнула Цецилия, стучась в дверь: — Иди есть! Я разогрела суп!
Додя не ответил, лег на живот и укутался с головой.
— Разогрела! — прошептал он себе под нос. — А. попросишь денег, шиш с маслом! Украду, тогда скажешь: Додинька!
Мягкая постель баюкала его, и он, как в полную ванну, стал погружаться в нее глубже, глубже — на дно.
Поезд стоял второй час. Люди лезли через окна, плакали дети, визжали женщины, а по их головам мешочники забирались на крышу. Санитары тащили на носилках защемленных, начальник заградительного отряда сгонял с площадки, с буферов и божился всеми матерями, что будет стрелять. К составу прицепили паровоз, он фыркал и отдувался.
— Кондуктор, мы едем, или не едем? — спросил Фишбейн, выглянув из окна. — У меня лопнуло терпение.
— Сейчас проверим багажный, и с богом! — успокоил его проводник и зашагал с красным фонарем.