— Очень больше, — успокоил ее Фишбейн и, положив хронометр в футляр, спрятал его в карман.
Фишбейн прикинул в уме общую стоимость кулона и часов, не забыл об японском сервизе, и подумал, что, в сущности, Карасик — порядочный человек. Другой бы просто напросто согласился на развод и потребовал обратно два стакана бриллиантов. Фишбейн никак не мог бы их отдать, потому что камни были давно пущены в оборот. Он поблагодарил доктора и признался:
— Мне очень неприятно, что мы имели с вами такой разговор. Я и жена постараемся повлиять на Додю. Правда, Цилечка? Конечно, — почти запела Цецилия. — И вы, мехутн, поговорите с Додей. Он считает вас передовым деятелем.
Горничная принесла упакованный в корзине из-под яиц сервиз. Фишбейн завернул корзину в газету, перевязал ее веревкой, как кусок дорогого шелка, и, подняв на пальце, заявил:
— Вот вам заграница: большой сервиз — легче пуха!
Когда супруги выходили от Карасика, их радушное настроение подогрелось действием бенедиктина. Цецилия спускалась боком, держась за перила и медленно переставляя ноги; Фишбейн шел сзади, неся корзину, и уверял жену, что она своей походкой волнует его.
Они шли по Петровке. Улица опустела, но витрины магазинов были ярко освещены. Супруги смотрели на каскады разноцветных материй, белья, верхней одежды, на радугу оранжевых цветов, драгоценных камней, лоснящихся мехов, узкогорлых бутылок вина, кустарных игрушек, конфект и шоколада. Фишбейн чуть ли не впервые столкнулся со всем этим лицом к лицу, и самолюбие старого купца ужалило его в сердце:
— Настоящие маги и волшебники! — воскликнул он. — Действительно, у них есть товар, но покупателя у них нет. Приличный человек к ним не пойдет, а их брат не имеет денег. Если бедняк и купит что-нибудь, так это будет такой дрэк, что он через два дня побежит к нам. Мы его умаслим и всучим тот же дрэк, но под другим названием и дороже!
Цецилия не слушала мужа, она была занята своими мыслями, и, дав мужу высказаться, взяла его под руку и проговорила:
Додька не понимает, что за человек доктор! У него столько везде напихано, что Додька может всю жизнь прожить без всякой заботы. Берта для него — прямо клад!
— Я вообще не понимаю Додю! — ответил Фишбейн, крепко прижимая руку жены к себе. — Что он так волнуется! Как-будто мужчина должен жить с женской грудью, а не с женщиной!
Пять лет Фишбейн обходил все рифы и мели, пять лет думал о завтрашнем дне, чтобы на завтра думать о следующем. И вот поставили перед ним самый простой барьер: жилтоварищество, — сказали: «гоп», — и как Фишбейн ни тужился, ни понукал себя, — не мог перепрыгнуть. У него ли не было знакомых? Задыхаясь под тяжестью шубы, он бегал по учреждениям, тормошил людей, имеющих и не имеющих отношение к жилищному вопросу, и они выслушивали, сочувствовали и спрашивали его о здоровьи. Фишбейн понял, что на этот раз никто не поможет ему. С разбегу он подумал, что жилтоварищество дома № 2/11 по Никитскому бульвару — самый сильный зверь в Москве, и, не видя исхода, пошел прямо в пасть зверю.
Ступин принял его вежливо, предложил папиросу и, словно речь шла о давно решенном вопросе, сказал:
— Хорошо, что пришли! Мы выписали по месяцам недостающие суммы. Когда будете платить?
Фишбейн прочел выписку и увидал, что все недочеты произошли по вине казначея. Он обругал Лаврова черносотенцем и попросил привлечь его к ответственности. Но Ступин отказался:
— Вы работали вместе! Где он виноват, где. вы, нам трудно разобраться. Мы подадим на вас, а вы укажите на него!
Эта фраза добила Фишбейна: чтобы доказать вину Лаврова, надо было вызвать свидетелей, а Фишбейн не мог ни на кого рассчитывать. Бывшие члены домкома, завидев Фишбейна, спешили скрыться или делали вид, что в этот момент их интересует небо, фонарь, ворона, — все, что угодно, кроме самого Фишбейна. Хухрин — единственная опора Фишбейна, — испугался, взял взаймы денег и уехал на Украину. Конечно, штабс-капитан мог показать в пользу Фишбейна, но какой вес имели бы его показания, если у него, по выражению Ступина, рыльце было в пушку.
С этого дня Фишбейн начал торговаться. Он не пропускал ни одного приема Ступина и ни одной цифры на выписке. Когда перед ним раскрывали протоколы домкома, под которыми стояла его подпись, возражения его разлетались в пух и прах. Фишбейн применил всю свою опытность в бухгалтерии и весь свой навык в уговаривании. Он жонглировал курсовой разницей, выторговывал каждую копейку и требовал рассрочки и скидки.
Однажды днем на квартиру Фишбейна пришел Ступин и новый управдом. Дома была Цецилия. Управдом вынул из кармана рулетку, Ступин потащил ленточку, и они вымерили жилую площадь. Управдом запирал, кто в какой комнате живет, и долго добивался от Луши, — точно ли она занимает гостиную, и есть ли у Фишбейна жилец. Старуха отвечала невпопад, ссылалась на барыню и, совсем сбитая с толку, пустилась в слезы. Составив опись площади и живущих на ней, управдом дал подписаться Цецилии и заставил безграмотную Лушу поставить на листе три креста. Цецилия предложила Ступину чаю, — он засмеялся:
— Скоро вселю к вам жильцов, — пообещал он, — тогда приду на новоселье!
Цецилия приняла валериановых капель. В ее голове никак не умещались последние события: она знала, что все повернулось на старый лад: открылись лавки, Эрмитаж, оперетка; муж имел магазин, текущий счет, несгораемый шкаф; они устраивали вечера, женили сына, хорошо одевались и жили, не стесняя себя ни в чем. И когда все так прекрасно устроилось, ее заставляют подписать с Лушей договор, называют в лицо паразиткой, словно ее муж не трудится в магазине, на бирже, на нижегородской ярмарке — в двадцати местах! Она поведала о своих обидах Фишбейну и упрекнула его:
— Тебе нужно было обязательно лезть в председатели! Побыл год и довольно! Так нет! Не тронь тебя, — ты бы до смерти выбирался и командовал, Куропаткин мой!
Как ни раздумывал Фишбейн, как ни жалел, он отсчитал тысячу двести рублей золотом, аккуратно разбил деньги на пачки и перевязал их. Он спустился с деньгами в домоуправление, и деньги тянули его, как повешенный на шею камень. Задыхаясь, ощущая дрожь в коленях, он постоял перед дверью и повернул назад. В который раз он доказывал себе, что заплатить необходимо, что все равно суд встанет на сторону жилтоварищества, и тогда не только с Фишбейна получат деньги, но, как говорили юристы, его посадят на шесть месяцев и конфискуют имущество. Он опять пошел в домоуправление. и уже поздоровался со Ступиным, уже полез в карман за деньгами, — и выдернул руку из кармана. Его прошиб пот, пальцы похолодели, и в эту минуту Фишбейн понял, что не в состоянии расстаться с деньгами. Когда Ступин обратился к другому жильцу, Фишбейн бросился вон из комнаты.
— Возьми эти деньги, — попросил он жену, вбежав в спальню, — и отнеси этим кровопийцам! Пусть они подавятся моими рублями. Господи, почему я не уехал за границу? Разве там поступают так с купцами?
Цецилия положила деньги за блузку и, окинув мужа недобрым взглядом, ушла. Фишбейн запел от радости, вспомнил, что не обедал, и велел Луше разогреть суп и жаркое. Он положил на тарелку маслин, — они были мясистые и жирные, — и с наслаждением уничтожал одну за другой.
— А не могут ее обсчитать? — подумал он. — В курсе она ничего не понимает! Потом они не станут со мной разговаривать: получили и кончено! Как же быть?
Он совсем забыл, что у него во рту косточка, и проглотил ее:
— Ой! — воскликнул он, откашливаясь. — От этой жизни можно подохнуть! Нашел кого послать: жена — тоже человек!
Он побежал в переднюю, накинул на себя шубу, и никак не мог найти шапки. Он шарил на вешалке, заглядывал под нее, искал в столовой, в кабинете, достал с гардероба картон, развязал его и надел соломенную шляпу. Он столкнулся с Цецилией в подъезде. Она обдала его горячим шипеньем:
— Сумасшедший, сними шляпу!
Через неделю Фишбейн разгружал гостиную. Мебели было много, он не знал, куда ее девать, и Луша поставила мебель в коридор и в кухню. Золоченые ножки кресел (фамильная гордость!) торчали из кучи дров, — обитый парчей диван лежал вверх ножками в передней, ломберный столик был прижат в угол подле раковины. Когда Луша, подавая на стол, тащила из кухни по коридору кастрюлю со щами или несла самовар, Цецилия шла за ней следом и ежесекундно кричала, чтобы она была осторожна, и, сохрани бог, не капнула на мебель.
— У Ступина болит голова о каких-то приезжих, — рассказывал Фишбейн жене, — будто бы они ночуют на вокзале. Спрашивается, зачем они ехали в Москву? Пусть едут обратно и ночуют там, где ночевали! Из-за них должен страдать я, а не Ступин! Хороший благотворитель за чужой счет!
Ключ от гостиной Цецилия сдала в жилтоварищество. Управдом осмотрел комнату, маляр побелил потолок, подклеил обои, и в комнату переехал Василий со своей семьей. Открыв дверь, Цецилия увидала его с мешком за спиной, за ним — Кирюшку в отцовских валенках и с клеткой, в которой билась канарейка, а за Кирюшкой — жену Василия с грудным ребенком на руках. У Цецилии потемнело в глазах, — Фишбейн проводил жену в спальню и уложил на постель. У него сердце лопалось от злобы, но, весело потирая руки и подмигивая дворнику, он говорил:
— С новосельем, товарищ Василий! Моя жена велела спросить: вам не помешают наши ореховые тумбочки?
Василий развязал мешок, вытащил из него подушки, рваное одеяло и белье. Он согласился, чтобы тумбочки стояли в его комнате. Фишбейн пожал ему руку, помог приколотить гвоздь для клетки и дал Кирюшке денег на ириски. Его гостеприимство перешло границы: он принес из столовой стул для жены дворника и уговорил ее выпить стакан молока. Василий побежал в дворницкую за остальными вещами, Кирюшка поскакал к моссельпромщику, ребенок уснул, и Фишбейн на цыпочках ушел от своих жильцов.
— Я — несчастный человек! — произнес он, садясь возле лежащей жены. — Кого мне поселили? На их валенках больше грязи, чем в приличной мусорной яме. У них на руках цыпки, по ним, наверняка, бегают вши, а они будут лазить в одну ванну и сидеть на одном стульчаке со мной. Что я могу сказать им, когда они — мое правительство?
Цецилия отвернулась от него. Фишбейн поцеловал ее в затылок:
— Я пойду в магазин, — проговорил он, — там у меня тоже война!
Цецилия лежала и тихо всхлипывала. Она жалела себя, несчастную женщину, у которой разрушали налаженное хозяйство, и впервые разочаровывалась в муже, который сдавал свои позиции и стал за панибрата с дворником. О, если-бы Цецилия была мужчиной! Она бы ни за что не пустила Василия в квартиру, повела бы с ним такой разговор, что ему бы стало жарко! Пусть на нее подали-бы в суд, в милицию, самому прокурору, она до последнего издыхания, как собака, рвала-бы на куски всякого, переступившего порог ее жилища…
Она услыхала голос Луши:
— Барынь! Барынь! Диван ошпарили!
— Что ошпарили? Кто ошпарили? — воскликнула Цецилия и, вскочив с постели, побежала в кухню.
Она с шумом опрокинула в коридоре кресло и зацепилась юбкой за ножку. Луша, бежавшая за ней, распутала юбку хозяйки и с ужасом заметила, что от кресла отскочил кусочек резьбы. Старуха поплевала на кусок, приклеила его и поставила кресло на прежнее место.
Цецилия убедилась, что диван — краса гостиной стиля ампир — был залит похлебкой. Пятно растекалось по парче жирным осьминогом, и каждое щупальце присасывалось к ее сердцу. Спиной к ней, у плиты, возился Василий, на нем была синяя рубаха без пояса и калоши на босу ногу. Он разжег примус, поставил сковороду и отскабливал ножом пригорелую картошку. От негодования Цецилия потеряла дар речи: она зашипела, замахала руками и двинулась на дворника. Василий снял с примуса сковороду и разинул рот. Цецилия закатила глаза, затопала и, выставив ногти, протянула руки. Тогда Василий, хлюпнув калошами, шагнул, слегка присел и, хлопая себя по ляжкам, испустил тот ошарашивающий звук, которым до смерти пугал по ночам кошек. Цецилия попятилась, ахнула и с несвойственной ей быстротой бросилась вон из кухни.