— Это хорошо, — одобрил Рабинович. — Я тоже по утрам подметаю и убираю.
— Разве вы против того, чтобы это делала прислуга?
— Я привык это делать своими руками!
Цецилия подернула правым плечом и захлопнула дверь. Она полагала, что Рабинович — студент, интеллигентный человек, оценит ее заботливость, и никак не ожидала такого ответа, Цецилия обиделась, и, как всегда, ее мирное настроение перешло в воинственное. Она пошла в кухню, надела фартук и стала провертывать мясо для котлет: мясорубка визжала под ее руками, придавливаемое ножом мясо брызгало кровью, на столе, к которому была привинчена машинка, плясали и звенели тарелки, ложки и терка. Взяв кусок рубленого мяса, она отшлепала его, как по ягодицам новорожденного, и сыпала на мясо толченый сухарь, как соль на рану. Заметив, что ее полотенце висит не на месте, она накинулась на Лушу:
— Я должна для всех иметь полотенце! Мой муж должен работать на них, они мало с него дерут! Ты, кажется, не первый год у нас служишь, видишь, что хозяйки нет на кухне, — могла бы сказать!
— Я говорила ей, барыня, — защищалась Луша, стругая морковку для супа, — а она смеется!
— Я скажу мужу, — она будет с кровью смеяться!
— Зачем так грозно? В другой раз вы оботритесь ее полотенцем! — сказал Рабинович, войдя в кухню. — Товарищ Луша, нет ли у вас кипятку?
— Здесь хозяйка я, а не товарищ Луша! — крикнула Цецилия, удерживая старуху за рукав. — Наливайте кипятку из водопровода!
— Ладно, — ответил Рабинович и взял свой чайник, — пойду к жене товарища Василия: она здесь такая же хозяйка, как вы!
Через минуту Цецилия ругала себя за то, что не дала ему кипятку. Она не могла себе представить, как она допустила такую глупость: придет муж, узнает и начнет браниться. Только вчера он прочел ей лекцию о том, как нужно обращаться с коммунистами, и в первый же раз она сплоховала. В этот момент она была готова отдать Рабиновичу весь бак с кипятком и разрешить жене дворника вытираться круглый год любым полотенцем.
После ужина супруги пили чай в своей единственной комнате — в спальне. Цецилия нарочно сказала мужу:
— Наш жилец совсем не похож на большевика. Он чистоплотен и любезен!
— Он тебе покажет любезность! — постращал ее Фишбейн и перешел на шопот. — Говорят, он — бывший чекист!
У Цецилии задрожала рука, и она не могла положить мужу абрикосового варенья. Она показала Берточке глазами на вазочку и на мужа. Берточка вытащила правую руку из длинного рукава вязаной жакетки, положила Фишбейну варенья и проговорила:
— Можно мне уйти? Я не хочу чаю.
— Счастье мое, — ответила Цецилия, — ты совсем мертвая! Что с тобой?
Заслонив лицо рукой, Берточка заплакала, встала и поплелась из комнаты. Цецилия вздохнула, улучила минутку, когда муж отнял глаза от блюдца с вареньем, и спросила:
— Она наплакала себе опухоли! Может быть, ты скажешь ей, что с Додей?
— Ничего ей не сделается! Карасик звонил мне, что Додя придет завтра — послезавтра.
Фишбейн допил чай и отставил стакан. Он сел на кровать и снял штиблеты:
— Загнали в одну дыру, как собаку. Скажи людям, до чего притиснули меня, — не поверят! Если понадобится сразу тебе и мне поставить клизму, придется бежать к соседям. Это по ихнему: диктатура пролетариата!
— Тш! — прошептала Цецилия пальцем указала на стену, за которой помещалась комната Рабиновича.
Фишбейн приложил ухо к степе: в комнате было тихо.
— Он в объятьях Морфея, — сказал Фишбейн.
— В чьих?
— Морфея. Это известный греческий бог!
— А! — зевнула Цецилия.
Она разделась, надела чепчик с розовыми ленточками и легла в постель. Которую ночь она мучилась холодностью мужа: он ни разу не приласкал ее, — ляжет, повернется на бок и уснет. Она объясняла это его нервным расстройством, но ей было сорок лет, и она не мирилась с таким отношением. Цецилия откинула край одеяла, выставляя на показ голые руки, плечи, грудь, и принимая ту позу, в которой ее больше всего любил муж. Фишбейн положил часы на стул и выключил свет. Как только Цецилия почувствовала его рядом с собой, она тотчас подвинулась к нему. Он поспешно отодвинулся.
— Арончик, тебе нездоровится?
— Да, я давно болен, — проговорил он. — У меня приступы фининспекции.
Цецилия обняла его и прижалась к нему. Он отстранил ее руки, отпихнул ее и повернулся на другой бок. Это обозлило Цецилию. Она отползла на противоположный край кровати и, желая уязвить мужа, сказала в темноту:
— Если бы рядом со мной лежал господин Шпильман, он не вел бы себя так!
— Я бы тоже так не вел себя, — ответил Фишбейн, — если бы рядом со мной лежала госпожа Шпильман!
Май стоял горячий. Мухи — зеленые, серые, черные с красными крапинками — суетились, стукались о стекла, о потолок и чинно усаживались на стол. На дворе, в садике, пушились опрятные тополя и упирались грудью в железный палисадник. На крыше мальчишки гоняли голубей, и голуби белыми гирляндами тянулись в небо. Озорные воробьи играли в чехарду, балансировали на проволоке, и, глядя на них, каждый сказал бы, что жизнь — хорошая штука!
Перед отъездом на дачу морили клопов. Фишбейн надел фартук, влез на стремянку и, обмакнув перо в жестянку с керосином, мазал за бордюром:
— Вылезайте, товарищи! — говорил он клопам. — Циля, Луша, держите крепче: здесь, гнездо на гнезде!
Эта облава на клопов, которые, как зайцы от собак, удирали со всех ног от Фишбейна, привлекла внимание Рабиновича. Дверь спальни была открыта, он увидал Фишбейна в фартуке и засмеялся.
— Не смейтесь! — упрекнула его Цецилия. — Вы не знаете, как они кушали нас по ночам!
— Кушали? — переспросил сверху Фишбейн. — Ничего себе кушали! Кололи, как иголки, и пили кровь, как пиявки! Удивляюсь вам, товарищ Рабинович, почему они вас не беспокоят?
— Я отодвинул кровать от стены, — серьезно ответил Рабинович, — и клопы подохли с голоду!
Цецилия улыбнулась, Луша хихикнула и прикрыла рот фартуком, — стремянка покачнулась:
— Сумасшедшая, он же разобьет себе голову! — крикнула Цецилия и извинилась перед Рабиновичем.
Он сказал Керосин тут не поможет. Паразитов надо уничтожать паром. Пар уничтожает зародыши.