Он снова очутился на проспекте Сан-Жуан. Упорно и свирепо возвращалось давящее чувство одиночества. Никогда еще Беппино не чувствовал себя таким одиноким, таким вычеркнутым из жизни. Мужчины двигались мимо, женщины двигались мимо, машины двигались мимо. Огни, голоса, гудки. А он — один. О, если бы услышать знакомый голос, встретить друга! Кого-нибудь, с кем можно поделиться чувствами и последними монетами, звеневшими в кармане.
Он и сам не понимал, когда это успел растратить столько денег, выбросить на улицу целое состояние. На оставшиеся гроши ничего уж нельзя сделать. Ни открыть свой салон, ни войти в пай со старым Маструччо — ничего. Всё кончено. О, если бы встретить товарища! Он вдруг заметил, что с того момента как получил деньги, ни с кем не говорил, ни с кем не обменивался. мыслями, жил, как эгоист, в лихорадке удовольствий, приобретений, в страхе быть ограбленным. Он понял, что ошибся, что поступил дурно. Даже старухе-матери и той дал малость какую-то, и то неохотно. А дона Ассунта еще ему вернула немножко — на расходы, на прихоти. Он краснел от стыда, вспоминая это.
— Бандит я, вот что!
Он остановился на углу, где толпились люди. Что там? Ах, бродячие музыканты. Один напевал:
Кутеж… Ему вдруг стало весело. Он почувствовал себя самостоятельным мужчиной. Кутеж… Он зашел в какой-то бар. Спросил фруктовой воды. Да нет, смешно, лучше пива. Хотя пиво не любил — горькое, мутит от него. Ничего, можно запить кофе. Выпил — и вышел на вечерние улицы, опять безнадежно одинокий, среди ярких огней, слепым пятном падающих на лица нарядных мужчин, которые зачем-то смеялись. О, если б встретить товарища!
И вдруг, как нарочно… Там, по другой стороне улицы, шел Луиджи. Первым побуждением было перебежать улицу под носом у движущихся автомобилей, окликнуть… Но он удержался. Придется объяснять, отвечать на вопросы. Выслушивать упреки. И, что еще хуже, подвергаться насмешкам. Он так и видел широкую, со сломанным зубом, улыбку Луиджи: «Ах, мы теперь аристократы, да?!»
Как вдруг случилось, что он стал так далек, так чужд товарищей? Сейчас между ним и Луиджи не было ничего общего. А ведь ему так нужен был друг, с которым можно поделиться. Где искать его? Среди людей другого класса, клиентов салона для чистки обуви? Но разве он теперь стал выше своих товарищей — чистильщиков? Как будто бы да, и как будто бы нет… А хорошо бы встретить кого-нибудь из бывших клиентов! Тот рассказал бы что-нибудь интересное, поводил бы по незнакомым местам, зашли бы в какое-нибудь кабаре, куда он один идти не решался. Он ведь одет теперь с иголочки, рубашка шелковая, сапоги на толстой подошве, часы… с ним не стыдно водиться… Он остановился у двери бара. За одним из первых столиков сидел агент управления рекламы, у них еще контора рядом с салоном. Он сейчас заговорит с этим агентом… Вошел, как бы случайно, остановился перед молодым человеком, поклонился. Тот сначала не узнал его. Наконец, вглядевшись, равнодушно махнул рукой, заинтересованный входящим в эту минуту газетчиком.
Кровь бросилась в лицо Беппино, сердце наполнилось бесконечной горечью. Он сел за первый попавшийся столик. Официант подошел, остановился, провел мокрой тряпкой по мраморной доске. Сказал что-то.
— А? — спросил Беппино, мысли которого были далеко.
— Что подать?
— Всё равно.
— Кофе?
— Пусть кофе…
— Кофе, на второй в центре, крикнул официант буфетчику.
Этот голос исходил, казалось, издалёка и уходил далёко. Кто-то подошел, заскрипел отодвинутым стулом, удалился. Он пил свой кофе в каком-то забытьи, словно был не собой, а кем-то посторонним. Всё казалось таким далеким, таким чужим, таким бессмысленным, таким бесцветным. Дона Ассунта, Луиджи, салон, Шелковая Рубаха… Он поднялся, как лунатик. Он хотел идти. Идти, не зная куда. Без направления. Идти в ночь. Внутрь ночи. По жизни. Из жизни. Он был один. Один.
— Эй ты, тип!
Пальцы официанта схватили его за рукав.
— Хотел уйти не заплатив, мошенник?!
Был день святого Иосифа, этого старого, бородатого и лысого святого в алой тунике, спадающей с плеч, с посохом из миндального дерева, чудесным образом ожившим цветами, — святого, почитавшегося за покровителя семьи еще со времен далеких дедов, от которых ничего больше в доме и не осталось.
Да, это был его день, если судить по указанию календаря. И в глубине домашней молельни, на возвышении, озирая с высоты своего роста в две пяди целую свиту второстепенных святых фигурок, с букетом ирисов у ног, святой весь сиял в отблеске свечи, набожно зажженной в его честь.
Так вот он и стоял в освещении и славе, удачливый плотник из Вифлеема, избранный богом, как чистейший среди чистых, чтоб быть верным хранителем Пречистой девы и ее божественного сына.
Следуя старинному обычаю, передаваемому из поколения в поколение, старенький замусоленный святой получал каждый год в один и тот же день, предназначенный ему календарем, искренние знаки внимания, доверия и любви в виде букета ирисов, разливавших аромат у его ног, и свечи, горящей и оплывающей над его головой…
Трое детишек, внезапно ощутив, что они одни и свободны от какого-либо взрослого вторжения, порешили между собою произвести подробное обследование домашней молельни, двери которой сегодня — только сегодня! — были так гостеприимно для них открыты. Жоржи, старший, был инициатором плана и руководил операцией. Жоржи был не малыш какой-нибудь, а сознательный человек пяти лет, самой природой избранный в грозные атаманы банды. Неистощимый изобретатель проказ, бесстрашный нарушитель порядка, раздающий щедрой и сильной рукой трофеи и затрещины, Жоржи был чтим восторженно и слепо.
Он храбро подтащил к шкапчику, на котором стоял кивот со святыми, стул; взгромоздил на него Жоаозиньо, мелкий возраст которого, насчитывающий три года, мешал ему без поддержки заниматься такого рода высшим пилотажем…
— Теперь ты! — отдал он команду, обращаясь к сестренке и великодушно протягивая ей руку помощи. Выполнив, таким образом, обязанности атамана и покровителя, Жоржи, в свою очередь, вскарабкался на стул, поместясь за двумя подчиненными.
И все трое — в восхищении — занялись обследованием святых жителей молельни.
Был там святой Петр, с глазами, полными раскаяния в том, что отрекся от божественного учителя, и смутно глядящими в потолок. В руке он держал золотой ключ, коим отпираются для избранных душ врата вечного блаженства, а у ног его сидел традиционный петух, довольно неискусно вырезанный из дерева, раскинув крылья, правое короче левого, вытянув шею, по длине подобающую скорее аисту, чем петуху, и прислонив к голубой тунике святого свой почти квадратный гребень.
Напротив святого Петра, с белым барашком у ног, засученных по колени, и с румяным моложавым лицом, святой Иоанн опирался левой рукой на длинную кривую своего пастушьего посоха, протянув вперед правую в величии благословения или проповеди.
Святой Франциск, в своей длиннополой черной рясе, являл вид тихого смирения, со взглядом, опущенным долу, и с лицом, обрамленным небывалого размера бородой свинцового цвета.
Заключала коллекцию маленьких святых изящная фигурка мадонны, несчастной матери с глазами, полными слез и обращенными к небу, с молитвенно сложенными руками и с символическим мечом, воткнутым в грудь по самую рукоятку.
Первое, что привлекло внимание младшего брата, был барашек святого Иоанна.
— Животный! — сказал он, указывая пальчиком.
— Не животный, — поправил Жоржи, — а баран.
— Кусается?
— Нет, — разъяснил старший брат, — только бодается.
— Но у него рог нет, — вставила Виви.
Жоржи не понравилось это вмешательство, посягающее на его авторитет знатока животного мира. Он оборвал:
— Дура! Бодается головой.
— Боюсь… — сказал Жоаозиньо.
— Он не по правде баран, — заверил Жоржи, — не вредный. Вот гляди…
Схватил за загривок барашка святого Иоанна и потянул. Слабый гипс не выдержал и треснул: голова обезглавленного барашка осталась в руке у Жоржи, независимая от тела.
— Что ж нам теперь будет? — испугалась Виви. — Я говорила…
Виви, заметьте, ничего не говорила по данному поводу.
Жоржи, однако, был человек храбрый и решительный; он быстро сунул в карман отторженную часть барана, заметив: