С ловкостью, присущей племени тапуйо, Жозе плыл всё дальше, ведя свою пирогу причудливыми зигзагами меж всех этих торчащих из воды стволов, не задев ни одного из них.
Он положил весло на дно лодки и, хватаясь то за какую-нибудь лиану, то за низко повисшую ветку, то за выступ ствола, продвигался толчками и рывками, иногда и сам ложась на дно, чтоб не ударить голову обо всё это хитросплетение.
Внезапно что-то, казавшееся на первый взгляд одной из всех этих лиан, повисших направо и налево, только лишь, быть может, потолще других, что-то случайно задетое краем лодки резко раскрутилось на полусгнившем стволе старого, поваленного наводнением дерева и просвистело в воздухе в сторону индейца. Это была исполинская сукуружу, самая страшная змея Нового Света. Жозе, увидевший ее, лишь когда она взвилась для прыжка, едва успел, оттолкнувшись от ближайшего ствола, отвести лодку немного назад. Но от резкого толчка он потерял равновесие и, ударившись о корму, сел в лодке.
Прыжок змеи был хорошо рассчитан: он почувствовал, как тело ее пронеслось почти вплотную мимо его лица.
Едва лишь, однако, бросил он взгляд в ту сторону, где словно плыла в воздухе змея, как она вся грозно напряглась, выгнув шею, выдвинув раздвоенный язык, со злобной угрозой глядя на человека, уже крепко обвившись хвостом вкруг другого палого дерева. Жозе схватил весло, готовый поспешно отступить. Змея, увидев, что противник взмахнул какой-то ветвью, почувствовала себя в смутной опасности и, еще более ярясь, изо всей силы взвилась в воздух. Но челн, гонимый крепким веслом, уже отплыл от места опасной встречи. Просвистев блестящей стрелой вдогонку, змея впилась в острый борт кормы и, укрепившись, метнула свой могучий хвост в сторону индейца, обвив кольцом его руку, держащую весло, поднятое в эту секунду для защиты. И, подняв голову, рванула свое тело с раскрытой шипящей пастью прямо в лицо Жозе. Правой рукой защищая лицо, Жозе ловко схватил левой яростно ускользающее тело, и яркая живая спираль билась теперь в сильных пальцах человека, которые опасность сделала железными, как клещи.
И вдруг змея отпустила его левую руку с веслом… Жозе, однако, сразу понял, что это — лишь новая стратегия. Пестрая стрела нацелена была теперь на его шею, чтобы, сжав ее железными кольцами, задушить противника просто и сразу. Быстрый как мысль, едва почувствовав, что узел, стянувший его руку, расслабляется, Жозе сделал последнюю, героическую попытку победить своего грозного врага — с силой пригнул он страшную голову ко дну лодки и крепко поставил на нее ногу. Вовремя: хвост змеи уже пружинился вокруг его шеи, проскальзывал под руку, чтоб перехватиться узлом у него за спиной. Но змея не успела привести в исполнение свой хитрый замысел: крепкая ступня индейца давила ей голову, силы ее убывали. Жозе быстро вытащил из-под сиденья свой короткий рыбацкий нож и отрубил страшную голову. Кольцо раздвинулось, длинное черное тело бессильно упало в воду… Голова с раздвоенным языком, еще трепещущая, осталась на дне лодки…
Когда битва закончилась, Жозе спокойно продол-жал свой путь сквозь переплет затопленного леса, самые запутанные места которого миновал с поразительной находчивостью. Добравшись до суши, он выскочил из лодки, втянул ее по темному песку берега подальше от воды и, взяв из лодки голову змеи, забросил далеко в чащу.
Это было обязательно необходимо, чтобы голова и тело не соединились и змея не ожила — он по-детски верил этому народному поверью. Выполнив этот древний обычай, он взял свой нож и пошел в глубь чащи, прорубаясь сквозь зеленую стену, крепко ступая по густому ковру из палых листьев и сучьев, ломко хрустящих под его широкими индейскими ступнями.
В этот вечер, едва стемнело, все в доме Арауаку разошлись, как обычно, по своим комнатам. Бертрана тяжко ворочалась в своем гамаке, в предчувствии бессонной ночи. Все ее боли словно сговорились сегодня и разом осадили ее. Она так стонала, что слушать боязно. Впрочем, она сама сознавала ошибку, в какую ввергло ее сегодня упрямство и обжорство: после обеда, состоявшего из рыбы и мандаринов — тяжелая пища, по ее мнению, — она выпила стаканчик вина, настоянного на орехах пальмы тукума, сущий яд. Так что теперь бедняжка мучилась…
Раздираемая болью, терзаемая бессонницей, она не могла вынести той несправедливости, что ее служанка клюет носом, задремывая, в головах гамака, где сидела сегодня с самого обеда. И, привстав и схватив свой бич, старуха быстрым хищным движением опустила его на согнутую узенькую спину, взревев:
— Бездельница проклятая!.. Я чуть не умираю, а она спит! Немедленно бери стакан и завари мне чай из сидальцеи! — И застонала: — Ах, святой Луис Гонзага, не оставь меня, грешную…
Бенедита вышла, плачущая, дрожащая, с металлическим стаканом в руках. Там, на дворе, в кухне под драным навесом Жозе Тапуйо, ожидавший ее, спрятавшись за очагом, неожиданно шагнул ей навстречу, еще более напугав и без того уж насмерть перепуганную девочку. Но не успел сорваться с ее губ крик испуга, как он, стараясь сделать свой глухой грубый голос как можно мягче, произнес обычное свое «не плачь…» и, низко нагнувшись к девочке, сказал ей что-то на ухо. После переговоров, длившихся несколько мгновений, Жозе поднял своей мощной рукой девочку, посадил к себе на плечо и быстрым шагом направился в сторону черной зубчатой стены леса, возвышавшегося почти сразу за домом на фоне полного звезд неба…
Не прошло и четверти часа, как люди услышали далеко отдающийся, скрипучий голос старухи, в бешенстве взывавший:
— Бенедита!.. Бенедита!..
Это было привычно и никто не обратил внимания. А тем временем, углубляясь в темную чащу, индеец шел всё дальше и дальше, неся на плече испуганную девочку.
Бенедита судорожно цеплялась дрожащими ручками за шею дяди Жозе, плотно зажмурившись, чтоб не видеть зловещей тьмы леса. Примерно через чае они уже достигли того места, где на берегу лесного озера индеец оставил свою лодку. Он посадил девочку на дно и, взяв свое большое плоское весло, стал грести в сторону большой воды. Его вел верный инстинкт и врожденная, наследственная наука диких племен, заменявшая ему свет под темной кровлей ветвей, в плотном каркасе толстых стволов, за непроницаемой путаницей лиан. Когда топь лесного озера осталась позади, неподвижное квадратное лицо индейца осветилось довольной улыбкой, со странной иронией раскрывшей его всегда плотно сомкнутые губы, обнажив белый и крепкий ряд зубов. Он с силой проткнул веслом молчаливую, спокойную воду, рывком бросив челн вперед, словно выпустив стрелу из индейского лука.
А в только что оставленном ими доме старая Бертрана, сорвав голос в крике, билась в своем гамаке, с пеной у губ, действительно чуть не задохнувшись от ярости. Людям, которые в конце концов прибежали на ее крики, она могла только прохрипеть, чтоб немедленно нашли Бенедиту. Поскольку, обшарив всё кругом, посланцы вернулись без девочки, старуха весь остаток ночи вопила как одержимая, крича, что если найдут беглянку, она убьет ее своими руками.
Окружной судья, толстый, приземистый и лысый, величественно вошел в зал и сел между прокурором и писарем за длинный стол, покрытый потертым зеленым сукном с желтой бахромой, продольно разрезающий помещение на две части. Взяв медный колокольчик, он резко встряхнул его, наполнив зал суда визгливым звоном.
Судья был хмур, лоб его прорезали досадливые морщины. Вот уж пять дней, как заставляют его каждый день напяливать эту черную судейскую мантию и этот узкий старый фрак, в котором он задыхается и которым почти что и не пользовался с далекого дня своего вступления в должность, и всё для того, чтобы просиживать в суде бесконечные часы, когда для всех очевидно, что в данном случае это совершенно бесполезно: всё равно не удастся собрать должное число присяжных — уговорить можно только городских, поскольку крестьяне заняты сбором урожая какао и никуда не хотят отлучаться.
Судья поставил колокольчик на место, рядом с чернильницей, и обвел взглядом зал — холодный, с ободранными стенами, покрытыми бурыми пятнами сырости. Ему показалось, что сегодня здесь больше народу. На тяжелых креслах у стен сидели с одной стороны городские, держась свободно и развязно, словно у себя дома, переговариваясь и пересмеиваясь, дружески пренебрежительным взмахом руки приветствуя писаря, легким наклоном головы здороваясь с судьей. Аккуратные сюртуки сидели на них свободно, в полном ладу с непринужденностью их поз и манер, а отглаженные брюки — у большинства белые — с безукоризненной складкой сверху донизу ровным отворотом касались начищенных до блеска ботинок. По другую сторону сидели поселяне, которых можно было безошибочно узнать по неловким позам, приглушенным жестам, смущенной полуулыбке на лице и еще — по платью. Словно воткнутые в свои стулья, ровно поставив ноги в тяжелых сапожищах на маленький квадрат пола, они сидели, закованные в непривычное городское платье, носимое лишь в редкие дни праздников, судов, или выборов, когда волей-неволей приходилось ехать в город. Толстые — суконные или вигоневые — длиннополые куртки, извлеченные на свет божий из семейных сундуков; кричаще пестрые жилеты, где солидно висели цепочки из фальшивого золота, купленные, верно, за настоящие; чистые, грубого полотна рубахи, старательно отутюженные холщовые штаны, а в особенности густо начищенные сапожищи, от которых шел на всю комнату запах сала — всё это являло картину принарядившихся по-воскресному крестьян. Чтоб обуздать непослушные свои шевелюры, они намазали жиром волосы, и к этому второму резкому запаху, исходившему от них, примешивался еще третий — дешевого одеколона или розовой воды домашнего изготовления. Некоторые, не в состоянии долго терпеть обувь на ногах, привыкших к свободному союзу с землей, незаметно стянули с себя сапоги и осторожно поставили под стулом, робко поджав ноги в толстых, грубых и очень пестрых носках. Неловко сидя на своих стульях, они дружно потели, словно под палящим солнцем, полузадушенные тугими воротничками и цветистыми галстуками, завязанными каким-то чудовищным узлом под самым горлом. Каждую секунду они вытирали пот со лба большим ситцевым платком, который затем, осторожно сложив у себя на коленях, клали на стул рядышком, в широкополую шляпу, повернутую тульей книзу.
И оба ряда, и городской и сельский, неотрывно глядели на одного человека — преступника, сидевшего на маленькой скамье между двух солдат в неопрятной полицейской форме за маленьким столиком, тоже накрытым куском зеленой материи, скорее напоминавшей мирную скатерть. Тревожно шепчась, люди указывали на него друг другу.
Человек этот был Жозе Тапуйо. Он сидел, сохраняя в лице обычную свою неподвижность, спокойный и, видимо, безразличный ко всей этой судейской волоките. Он только лишь двигал время от времени руками, да и то больше, чтоб почесать голову, или переставлял ноги, явно стесненный ограниченным пространством скамьи, столь тесной для человека его племени, привыкшего к вольной жизни среди необозримых лесов. Судья, удобно откинувшись на ручки своего кресла, повернулся в сторону сухонького, в поношенном пиджачке, человечка и сказал:
— Сеньор, огласите список присяжных.
Должностное лицо встало из-за стола, открыло засаленную тетрадь и, проведя полупрозрачной рукой с желтыми ногтями по жестким редким волоскам, в качестве бороды торчащим на остром подбородке, принялось читать осипшим голосом длинный список простых имен, снабженных фамилиями, позаимствованными больше из священного писания, или, точней, из иллюстрированного календаря для домашнего обихода и надобностей общественной жизни. Из рядов присяжных раздавались нестройные: «здесь» и «на месте», пропетые на разные голоса. Судья тем временем рассеянно подсчитывал бумажки, сложенные вчетверо, которые извлекал из странного зеленого в желтую полоску сосуда, похожего скорее на похоронную урну, раскладывая с поразительным флегматическим спокойствием на зеленом в чернильных пятнах сукне.
Установив точное число присутствующих, судья снова положил бумажки в свою похоронную урну:
— Сорок восемь. Внимание! Начинаем жеребьевку.
Едва произнес он эти слова, как низенькая дверь судебного зала отворилась, с трудом пропустив еще одно должностное лицо — высоченного мулата с всклокоченной шапкой волос, который, припадая на обмотанную тряпкой больную ногу, вел за руку мальчонку лет шести, одетого в аккуратный коричневый костюмчик, с аккуратно зачесанными назад волосиками на маленькой бледной головке. Судья поставил перед ним свою урну и, встряхнув, сказал:
— Тащи.
Мальчик, не впервой уже принимавший участие в подобной церемонии, сунул худую ручку в урну и стал вынимать бумажки, отдавая судье, который громко читал содержащееся в каждой имя. На некоторые имена прокурор, недавно закончивший студент в золотом пенсне на тонком носу, или защитник, худой юноша с маленькими живыми глазками, откликались категорически:
— Отвод.
Крестьяне наблюдательно перемигивались, досадуя, что отведенными оказывались только франты — городские. А они, несчастные, должны будут здесь весь день потеть! И правда, совет присяжных составился из двенадцати человек скромного вида, медлительных и тяжеловесных, — сразу видно, что из деревни. А городские шумно покинули зал суда, посылая насмешливые улыбки облапошенным простофилям и благодарные взгляды прокурору и защитнику, избавившим их от столь скучного занятия.
Избранные противной судьбой стали рассаживаться у длинного стола в другом конце комнаты, без всякого этикета кладя на него локти. Некоторые старались всё же сохранить торжественность, присущую их высокой миссии вершителей правосудия, и неотрывно смотрели на преступника, словно стараясь высмотреть явное доказательство совершённого преступления на этом неподвижном, бесстрастном, бронзовом лице.
Судья вызывал присяжных по одному. Он стоял, выпрямись, между прокурором и писарем, тоже прямыми, торжественными и строгими, держа на вытянутой руке маленькую апокрифическую библию в черном кожаном переплете со штампом Нью-Йоркского Библейского общества, всю изъеденную тараканами, и произнося слова клятвы: «Клянусь говорить правду и только правду, повинуясь лишь Богу и Закону. Клянусь отдать свой голос за справедливость и со всею искренностью высказать свое решение в данном судебном разбирательстве. Клянусь…»
Крестьяне, осторожно приближаясь и положив задубевшие темные руки на означенную святую книгу, выдавливали, сквозь зубы и словно нехотя, искомый судьею ответ:
— Клянусь.
И чинно возвращались на свои стулья, натыкаясь друг на друга и тяжко волоча свои сапожищи.
Закончив церемонию клятвы, когда все присяжные уже снова сидели, как аршин проглотивши, судья сделал знак подсудимому, сказав:
— Подойди.
Жозе неловко поднялся и опасливо подошел к длинному столу с зеленым сукном.
— Ты должен отвечать на вопросы, которые я буду тебе задавать, — сказал судья, обращаясь к индейцу. — Отвечай четко, без запинки и говори правду. Понял?
Подсудимый молчал.
Судья начал допрос.
— Как твое имя?
Индеец молчал, в задумчивости, словно не понял этого простого вопроса.