— Что ты делаешь здесь, душа грешная?
Маленький, сгорбленный, шуршащий мелкими осторожными шажками, явился перед ним, словно из земли, старичок.
— Что с тобой приключилось, малый? — спросил он опять и долго и даже как-то дерзко осмотрел мальчика с головы до ног. — Пойдем, — сказал он наконец.
Шико последовал за ним в глубину крохотного поселка, до самого последнего домика. Где-то вблизи слышалась тихая гитара и чья-то тихая, гнусавая песня. Маленькое грустное окошко мигало навстречу им колеблющимся отблеском фонаря. Старик отпер дверь. Старик и мальчик вошли в дом. В первой комнатушке, с деревянными скамьями и почерневшим столом, с иконкой святого Себастьяна на стене, старик, спиной к гостю и как бы скрываясь от его взгляда, долго зажигал керосиновую лампу.
— Ел? — спросил он кратко.
Шико смотрел на него вытаращенными глазами. Старик поморщился и пошел по коридору не оборачиваясь, словно был один в доме. Мальчик последовал за ним.
— Можешь располагаться тут, — сказал старик, поставив лампу на корзину, и вышел, не взглянув на гостя.
Комнатушка была крохотная под низко нависшей соломенной кровлей. И вся забита ненужным хламом. Топчан был узкий и грязный, с засаленным тюфяком. У Шико защекотало в носу, он хотел удержаться, но чихнул. Воздух здесь был душный, пахло плесенью, кожами и застарелым потом. Положив узелок с платьем на пол, Шико развернул кулечек, данный ему в дорогу Розарио, и стал жевать пересохшим ртом маисовую лепешку, разломавшуюся на мелкие кусочки. Потом опустился на колени и, перекрестившись дрожащей рукой, забормотал: «Господи, ради всего святого, огради ты нас от врагов наших. Во имя отца и сына и святого духа, огради, по жалуйста». И еще три раза прочел молитву Матери Божьей, для храбрости. Топчан скрипел ужасно, когда он, одетый как был, лег на краешке, сжавшись в комок, словно опасаясь занять чье-то место. Хриплый женский голос в другой комнате говорил что-то, он не разобрал слов. Потом умолк. Керосиновая лампа наполняла его чулан тенями. И вдруг, словно кто-то дунул на нее, погасла. Шико лежал недвижно, с открытыми глазами. Ему казалось, что не уснет. Мышь заскреблась под топчаном и перебежала в угол, где лежал у стены какой-то хлам. Когда она заскреблась там снова, мальчик уже не слышал. Глубокий сон сковал его.
Он проснулся, испугавшись, когда петух под окном захлопал крыльями и прокричал. Весь словно переломанный, Шико сел на постели. Другие петухи, подальше, подтвердили, что настает еще один день. Он почувствовал себя словно за решеткой в этой душной, покойной, чужой тишине. Он поднялся, открыл бесшумно дверь и вышел в коридор. Надо было бежать, обрести свободу. Долго и с трудом отворял засов наружной двери. Кто-то кашлянул там внутри дома, может быть, женщина с хриплым голосом, готовая, наверно, соскочить с кровати… Вот и мостик через ручей. Шико перебрался на ту сторону, держась за перила из тонких жердей. Теперь уже можно было различить дорогу. Лохматый щенок суетливо подбежал к нему и радостно лизнул ногу. Потом, любопытствующе подняв уши, пролаял разок, настраиваясь, и вдруг умолк, глядя на мальчика на почтительном расстоянии. Трава была влажная от росы. Цикада тоненько распиливала легкий воздух рассвета. В двух шагах, скрытый под сводом сомкнутых высоких трав, ручей журчал своей чистой прохладной водою. Прежде чем выйти на дорогу, Шико остановился и взглянул на небо, еще утыканное звездами. С минуту все вокруг него хранило молчание. Даже ручей прервал свой прозрачный шепот. Природа вместе с мальчиком затаила дыхание. Холод сгустился и щекотал ему щеки. Шико вдруг вспомнил, что забыл что-то: узелок с бельем остался там, в доме старика. Но он и не подумал вернуться. Ему хотелось только идти вперед, достичь цели. Прошло немного времени, и солнце вырвалось, одетое во все цвета, из-за внезапно разбуженных и еще туманных гор.
Тропинка вилась через лес, как темный туннель под густо-зеленым сводом. Ясный день остался там, снаружи, вместе со своим солнцем, своим ясным небом, своими белыми, вздыбленными облаками. Шико с трудом пробирался средь лиан, колючих кустов, путаных стеблей омелы. Он боялся наступить на змею, притаившуюся где-нибудь в куче сухих листьев. И в какое-то мгновенье, услыхав шорох где-то вблизи, остановился резко, с бьющимся сердцем. Но то был маленький лесной кролик, перебегавший чащу в своей вечной игре в прятки, который вдруг замер на тропинке, испуганно блестя глазками. Зверек и мальчик с минуту глядели друг на друга, невинные, беззащитные. Потом каждый последовал своей дорогой. Стало легче, когда чаща распахнулась, открыв голые, опаленные поля, с целым войском муравейников и кочек, теряющимся вдали, печальным, нелепым и скучным. Шико вновь вышел на дорогу, радуясь, что лес остался уже позади. Вереница ослов, нагруженных хворостом, поравнялась с ним. Впереди мерно звенел бубенцами толстый вожак, каких здесь любовно называют «папашами».
— Добрый день, — сказал погонщик…
Снова он встретил людей, только когда за поворотом дороги увидел дом с загоном для скота. Он приблизился со всяческой осторожностью и заглянул в глубь загона — все здесь было по-обычному: спокойные, важные коровы с бубенцами на шеях, пенящееся в ведрах молоко, свежий запах навоза и батраки, стоящие группами у забора, видно, переселенцы из засушливых мест, нанявшиеся на ферму.
— Привет, — сказали Шико.
Теплое парное молоко сладко забулькало в горле, в пустом желудке. Потом живот раздулся и стал остро болеть. На лбу выступил холодный пот. Шико отошел шатаясь, его тошнило, в глазах помутилось. Отойдя далеко, уже в открытом поле, он лег на спину, обратив лицо в бескрайное небо, по которому черные грифы висели, недвижно и высоко распластав крылья. Он почувствовал сладкое дремотное одурение. Бабочка пролетела, потрепыхалась над его головой и села ему в волосы. Шико поймал ее и, вскочив на ноги, долго рассматривал, осторожно придерживая на ладони. Потом резким движением отдал назад ветру, который и подхватил ее, гоня и подбрасывая, покуда она не скрылась из виду.
Голод после полудня сделался еще острее, но Шико решил не думать о еде, покуда не доберется до дома тети Доры. Теперь он шел, оглядываясь по сторонам, любуясь на птичек. Наполнил свой карман камешками и метал их в черно-синих ани, взлетающих из кустов и садящихся вблизи него у обочины дороги. Он бросил это занятие, только уж подходя к городу, чьи разбросанные, как картофель, невысокие дома встретили его покоем и солнцем. Когда он вышел на главную улицу, часы на церковной башне лениво пробили четыре.
Ферма тети Доры находилась на другом конце, уже за городом. Невольно Шико свернул направо, в проулок, где жил прежде. Ноги у него болели, он устал, платье было изорвано и в ныли. На руках и на ногах чернели шрамы. Немногие прохожие, повстречавшиеся ему на пути, словно и не замечали худенького мальчика, спешившего на свидание с чем-то неведомым ему самому. Он шел с трудом, припадая на ногу. Вот его дом, наконец. Он остановился на другой стороне. Тот же дом с окошками, выходящими на улицу, с дверью посредине, с калиткой, ведущей в сад. Первое к забору манговое дерево было видно с улицы. Дверь и окна были закрыты. Дом был мертв, без папы, без мамы, без теплого очага, без кота и собаки. Шико вспомнил мать. Она лежала в гробу с закрытыми глазами, такая спокойная, недвижная, как этот дом с затворенными окнами. Двое мальчишек, с силками для птиц, подошли, остановились под первым окном, где спали когда-то старшие дети. Заметили Шико на другой стороне, с минуту поглядели на него, удивленные. Они не знали, кто был этот растрепанный мальчик с печальным лицом. Тихо, словно сконфузясь, Шико пошел прочь, как уходит собака, что случайно забрела на какую-то улицу, а сама — не с этой улицы, не из этого дома, не этих хозяев, ничья.
А ферма тети Доры осталась меж тем такою же, как прежде. Те же ворота вели во двор, тот же плющ струил по стенам свои зеленые стебли. Он дернул за кольцо, толкнул засов, и звон колокольчика возвестил, как в былое время, о его приходе. Он был голоден, но сильней всего мучила его жажда. Он пересек двор, выложенный длинными плитами и заглянул под веранду, где обычно оставляли лошадей те, кто задерживался в доме на время, достаточное для того, чтоб выпить чашечку кофе с домашним печеньем. Ни одной лошади — только маленькая ломаная повозка. Он поднялся по высоким ступеням к двери под навесом в шапке густо разросшихся бромелий. Он не удивился бы сейчас, если б дверь вдруг отворилась, и на пороге, поправляя тяжелый узел черных волос, показалась его мать. На мгновенье он остановился в нерешительности. Обернувшись, поглядел на пыльную под солнцем дорогу. Ему хотелось пить, сейчас уже до смерти хотелось пить. Вдалеке запряженная волами телега мерно и лениво скрипела вверх по холму.
— Это что за оказия? — Внезапно дверь раскрылась, и на пороге возникла тетя Дора, перепуганная. — Ты ли это, Франсиско? — назвала она его от неожиданности полным именем.
Голос был точь-в-точь как у матери. Тетя Дора, такая прямая и статная, водрузила на нос очки и подошла к Шико.
— Благослови тебя бог, сынок.
Взяла его руки, заглянула в лицо и отпрянула в ужасе:
— Святая Мария, что они сделали с ребенком! Ах, если б твоя бедная мать увидела тебя в таком состоянии, как бы она горевала!
И, схватив его за руку, увлекла в дом. Растерянно ткнула на стул в столовой и засуетилась, бормоча:
— Сейчас, сейчас, чадо божье, я тебя в другой вид приведу.
Комната была погружена в теплую, добрую, родную полутьму. Стулья вокруг стола, буфет со стеклянными дверцами, картина Тайной Вечери на стене — все здесь дышало покоем. И в углу, как полагается, — кувшин. Толстый, запотелый, домашний. Пузатый кувшин со свежей прохладной водой, с глазу на глаз с мальчиком, мучимым жаждой. Кувшин из красной глины, на белом камне в углу комнаты — это и был предел его желаний, за этим он и шел так далеко, об этом и печалились его тусклые глаза, бескровное личико, худенькие кривые ноги.
— Сейчас я тебя накормлю, Франсиско, — сказала тетя Дора, хлопотливо входя в столовую.
Но в эту минуту резко зазвонил колокольчик у ворот. Тетя Дора и Шико замерли, испуганно глядя друг на друга. Крепко подкованный конь твердо протопал по плитам двора и остановился, фыркая, у крыльца. Тетя Дора подошла к окну и, сразу все поняв, бросилась на веранду.
— Эй, отворите! — крикнул сеньор Родолфо, всходя на крыльцо и звеня шпорами.
— Сеньор Родолфо, сердца у вас нет! — с гордой холодностью отозвалась она.
— Оставьте это, дона Дора, я приехал за своим воспитанником, — сказал сеньор Родолфо, хлопнув хлыстом по голенищу. — Это все — баловство.
Больше Шико не слушал. Опрометью бросился он из столовой, пробежал внутренние комнаты, выбежал через заднюю дверь, понесся, не разбирая дороги. Несколько кур, спугнутых им, кинулись у него из-под ног и громко раскудахтались. Шико остановился только у мельницы, за огородом, в низине. Прислушался. Сердце в нем рвалось от быстрого бега и от страха. Пышные деревья скрывали от глаз дом тети Доры, там, наверху. Земля здесь была сырая и темная. Все было покойно, тихо, и даже ворчанье воды, глухое и ровное, только сгущало сонную тишину этого места. Мельничное колесо крутилось равномерно, словно вздыхая после каждого поворота. Казалось, из этого вот укромного уголка ночь приходит каждые сутки на ферму тети Доры.
«Шико! Франсиско!» — Эхо повторило там, вверху, голоса гостя и хозяйки.
Мальчик спрятался на мельнице. Холодное дыханье воды обдало его. Он забыл, что ему уже так давно хочется лить. Весь напрягшись, он ждал.
— Франсиско! Шико! — настаивали звавшие его голоса сеньора Родолфо и тети Доры.
Он провел рукой по лицу, шрам от кнута крестного заныл при этом прикосновении. Бегство, долгий путь через лес, по пыльной дороге, ночь в доме чужого старика, эта ужасная жажда — все могло оказаться бесполезным. В усадьбе крестного жизнь его будет как прежде, вечно одна и та же, как этот ручей, что бежит и бежит неустанно, или как мельничное колесо, что все вертится, и вертится, и вертится. Крестный всегда повсюду найдет его, теперь-то уж он постоянно будет его бить.
Шико зажмурил глаза и бросился… Мельничное колесо запнулось, попробовало было продолжить вечную свою работу, но под конец стало. Внезапная тишина нарушила мир этого укромного уголка. Только вода продолжала свой бег, теперь бесполезный.
— Франсиско! Шико! — крики приближались, все более громкие, словно ничего не произошло.
Но мельница остановилась. И ночь, подступив, уже не позволила увидеть, как вода за мельницей окрасилась красным.
На верхней площадке неоконченного зданья, в теплом ветре, раздувающем рубашку на спине, человек беседует с морем, с сумерками, с падающей ночью. Взгляд его отдыхает на знакомых точках пейзажа, медленно обводит окрестность, ловит неверные очерки улиц. Копакабана стелется внизу, будто каменная плантация небоскребов.
Зачем возвращать воспоминанья? Северино пробирается между балками, досками, ведрами с известью, убегая от видения стоящих в ряд блоков, песка, кажущегося еще белее в полосе вечерних огней. Правда, зачем ворошить воспоминанья? Лучше бы отогнать их поглубже. Окунуть свое одиночество в веселый шум общего разговора, продлить подольше совместную работу, совместную жизнь стройки… Но не всё зависит от нас… Когда шум работ стихает, Северино поднимается на самую высокую галерею строящегося дома, чтобы долгими часами, в одиноком молчании, погружаться в горизонты воды и бетона.
Еще не так давно перед его глазами ночь мела обожженную землю, и стрекот цикад застилал пыльную вялую траву, и оголенное небо без туч, и ненужные теперь песни пастухов. Приросшие к красно-горячей земле, ноги дубели, устав ждать туч, способных в какой-то прекрасный день устелить равнину влагой.
Высохшие лица, поваленные столбы заборов, животные с печальными глазами. Чего ждать? Оставалась только дорога по ту сторону ограды. Тогда он скинул сандалии и пересек вброд реку — напрямик, навсегда.
Зачем воспоминанья? Лицо Северино хмурится, крупная рука неверно машет в пустоту. Мало-помалу старые картины гаснут, и проступает противостоящее, соседнее — цементная кладка для перил, подъемник в виде большой доски на канатах. Он отыскивает глазами блок, ноги сами делают первые шаги. Уйти отсюда… туда, вниз, к людям, забыть ночь и всё на свете. Он хватается за веревку, приводит в движение железный брус и спускается всё ниже и ниже вдоль позвоночника пустых этажей. Вот огромная слепая стена, дальше — самые высокие перекрытия, за ними — верхушки деревьев, потом стройные ряды столбов. И, после мягкого толчка, он чувствует рыхлую, развороченную землю… и вот идет по огромному, пустынному «холлу» к дощатой ограде.
— Как, ты еще не ушел?