Северино запел. Песня была старинная, дедовских времен, да нет, еще более седых времен, тех, когда ни городов не было, ни поместий. А праздники были, и музыка была, и народ плясал и рядился для веселья. Дед, бывало, говаривал: «Уж больше ста лет все то же самое». Заглянут в церковь, пойдут по улице с пляской, станут стучаться в дома. Хозяева смотрят в окна, улыбаясь. У калитки взрывалась песня:
Ноги Северино скользили по кирпичному полу, тело мягко клонилось в фигурах танца, пружинилось в такт музыке, задиристой, дробной.
Тут бы и войти, да хозяин дома, встав у двери, требует, чтоб гости раньше пропели еще два куплета, которые сейчас и припомнил каменщик, хлопая в ладоши в такт песне:
Негр Орландо и старый Антеро поднялись со своих мест. Северино продолжал петь, и голос его крепчал, а движения становились всё пружинистей. Товарищи никогда не видали его таким.
— Когда открывали двери, то все входили с пляской и пели жалостную такую мелодию, а слова веселые:
Он уже не рассказывал. Можно бы еще описать все вина и сласти, какими хозяйка дома благодарила за привет и почет. Но танец пошел всё шибче, невозможно было выбрать паузу, чтоб связать обрывки воспоминаний, пора было разрабатывать новый стих, петь новый куплет:
Северино помнилось, что эта шутливая песенка была из какого-то другого праздничного представления, кто-то пришел к ним из другой деревни и пел этот куплет, а их распорядителю понравилось. Он хотел было объяснить это товарищам, но увидел, как старый Антеро поставил в уголок палку и стал несмело шаркать ногами, спотыкаясь на ровном полу. И он продолжал на тот же мотив:
Среди колонн, в полутемном, недостроенном холле, трое мужчин плясали. Один — негр, другой — мулат, третий — белый. Только тот, кто держался в середине, знал слова, фигуры танца, барабанную дробь ладоней, отбивающих ритм. Но другие двое подхватывали припев и повторяли, стараясь не отставать от товарища:
Не прерывая танца, Северино приспосабливал к нему всё новые куплеты, какие мог припомнить, возвращаясь каждый раз к задиристому припеву. И руки сами собой двигались, крутя и встряхивая невидимые гремушки и трещотки.
Негр Орландо весь ходуном ходил, выводя фигуры своей самбы, а старый Антеро дергался и спотыкался невпопад, растрепанные волосы мотались по ветру. Внезапно легконогий, свободный в движениях, Северино заводил:
Другие двое подхватывали:
Топот всё шибче, повороты всё круче — трое мужчин дробно терлись плечами о колонны. Старик, негр и Северино об руку с далеким образом Розалии, смутным видением из алых лент и бумажных цветов… Праздничная процессия выходила на дорогу, это был момент, когда пастухи становились веселее и от сладкого вина еще тоньше пели флейты. В ритме барабанов рождалась негритянская чечетка:
Все трое пели громко, плясали легко. Голоса гасили шумы, летевшие с улицы, глухо ударяясь о деревянную ограду. Над кирпичами и кафелем, средь сваленных кучей досок и холмов асбеста веселый хор гремел:
Старый Антеро не видел столбов, кружившихся где-то в тени. Негру Орландо казалось, что он далеко отсюда и справляет магический африканский обряд. Северино легко скользил, протянув руки за милой тенью:
И когда время было петь следующий куплет, упала резкая тишина, и все остановилось. Руки Северино упали, видение Розалии погасло. Молчание гудело в ушах негра Орландо, стучалось в виски старого Антеро. Минута тянулась долго, отмеченная прерывистым дыханьем трех мужчин. Так они постояли, расслабленные, качающиеся, потом сели, вдруг оробев. Постепенно проявлялись окружающие предметы, ограда, первые ступени лестницы. Лай донесся из-за угла, визгливо ударился о мрамор стены. Трубка старого Антеро зажглась. Тогда негр Орландо поднял с полу щепку, стал ее разламывать и сказал:
— У меня сынишка тоже веселый. Ему нынче десять лет исполнилось. Головастый парень. Петь, плясать мастак…
Белыми зубами сверкнула улыбка. Старик Антеро и Северино внимательно слушали. Плотник посмотрел на товарищей и продолжал:
— Да вот… смышленый, бесенок. Никогда с ним хлопот не было. С малолетства в школу пошел, первую ступень уж кончает, учится и работает, всякую работу умеет. Сапоги чистит, заказы носит, на ярмарках возит тележки. Все его хвалят. Что проворный, мол, понятливый, чего не скажут. Жена капитана одного обещалась его в колледж устроить, если место будет.
Он замолк, встревожившись: может, товарищам не интересно.
— Ну что ж ты, Орландо!
Он улыбнулся португальцу и продолжал:
— Я даже иной раз нарочно иду на ярмарку взглянуть, как парнишка трудится. Приду, значит, встану в уголку у стены и поглядываю. Народ его подзывает, он и туда подбежит, и там подвернется, ровно зайчишка малый. Никто меня не заметит, я и не говорю никому, что отец. Приятно взглянуть, это точно.
Другие двое закивали головами, старый Антеро подтвердил:
— Это счастье, Орландо, жуткое счастье — такой сын.
Плотник улыбался и, всё улыбаясь, пригласил:
— Пошли поужинать к нам! Рождение у сына-то!
— Я б пошел, друг, конечно бы, пошел. Но как оставить здание без присмотра?
Негр Орландо замолк, сбитый с толку. Это точно… Хотел сказать что-нибудь старику, поискал слов, но сумел только вымолвить, будто извиняясь:
— Забыл я, дядюшка Антеро.
И сразу же:
— А ты, мулат непутевый?
Северино поблагодарил, запутавшись в извинениях.
— Пошли, парень.
— Так вот вдруг, без подарка?
Негр схватил его за руку:
— Да ты очумел, парень? Ничего не надо. Ты думаешь, мы справляем? Так, по-бедному… Посидим вместе…
Они направились к выходу. Старик отворил дверь, пододвинул поближе скамейку. Он двигался медленно, кряхтя, о чем-то сетуя со своим португальским пришепетом, добродушно, впрочем. Потом сел.
— Доброй ночи, дядюшка Антеро. Как жалко…
— Всё хорошо. Я вроде как там, с вами.
Худое лицо было мирно. Хорошее лицо.
— Погляжу на гуляющих, на влюбленных, на машины.
Они простились. По длинной улице шаги еще поскрипели, удаляясь, потом погасли. Повыше деревьев, подальше огней в высоких окнах, холм ждал, когда они зашуршат среди его лачуг.
Пожалуй, самое яркое, что я помню из моего детства, — это первый день в школе, куда меня отдали воспитанником, и первое наказание, которому я подвергся сразу же на первом уроке.
Мы жили тогда в деревне, в двух шагах от Тремембе, тихого, чистенького городка, лениво растянувшегося на правом берегу Параибы, капризной реки, неистово петляющей по широкому приволью долин.