К несчастью для мальчика, его все знали. Народ, теснившийся в балагане, немедленно открыл в шкуре мистера Потта смешного маленького Вороненка. А если б кому и пришло в голову усомниться, то старый, презренный хозяином укротитель был тут как тут, с целой бандой мальчишек, оплаченных, чтоб сорвать номер.
Имя Вороненка, произнесенное старым укротителем, мгновенно передалось из уст в уста. Грубый хохот потряс парусинные стены балагана, поколебав канаты. Мистер Потт, испугавшись, вошел в клетку тигра. Зверь, завидев друга, улегся у его ног, счастливо потягиваясь и катаясь по земле. Публика почувствовала себя так, словно ее обворовали, заставляя восхищаться каким-то уличным мальчишкой, награждать его теми же аплодисментами, какие полагались артистам с мировым именем. Отставной укротитель, засунув два пальца в рот, огласил цирк отчаянным свистом. Публика бешено затопала ногами, сотрясая парусинный полог. На арену полетели шляпы, трости, стулья. Все орали. Острые свистки протыкали воздух. Началась полная неразбериха.
И тут произошло невиданное. Вороненок ощутил в своей нераскрытой душе стремление отомстить этим людям. Непривычный к раздумью, он действовал без колебаний. Открыл дверцу клетки и выпустил тигра. Зверь выбежал на арену, испуганный свободой. В публике произошла мгновенная перемена. Свистки и крики сменились давящей тишиной. Зверь принялся бродить по арене в растерянности. Какой-то человек в задних рядах испустил крик ужаса и принялся карабкаться по одному из канатов, поддерживающих свод палатки. Этот крик был сигналом. За ним последовало беспорядочное бегство. Люди отталкивали друг друга, наступали на детей. Беглецы натыкались на сиденья, кто-то, обсыпаясь опилками, покатился по арене. Некоторые падали, и обезумевшая толпа проходила по ним. Беглецы прорвали канаты, и полог цирка рухнул, разбивая светильники, гася свет, превращая всё в темный сгусток ужаса, переходящего в безумие.
Было много крови. Тигр понюхал воздух и, с раздувшимися ноздрями, с оскаленной пастью, ринулся, завыв, в ночь, полную стенаний. Когда несколько позже удалось восстановить частичный порядок, оказалось, что есть убитые и раненые; одни были раздавлены, другим оторвало руки, какой-то старик, видимо, напоролся животом на что-то острое, некоторые умерли, сидя на своем месте, от страха…
Вороненка посадили в тюрьму, тигра пристрелили.
Многие помнят еще этот странный процесс, в котором я был одним из двенадцати присяжных. И единственным, кто голосовал за помилование маленького негра. Вороненок был осужден на много лет…
В первые месяцы заключения в исправительной тюрьме его можно было видеть недвижно сидящим на иолу камеры, в трагическом молчании, словно это был не живой человек, а лишь тень какого-то другого узника, давно умершего и забытого в этом темном застенке.
…В день Сан-Педро, вечером, праздничный шар был поднят в воздух. Для этого Матеус влез на крышу, привесив шар на палке к концу длинной веревки, и застыл так в позе рыбака на ловле крупной рыбы. Внизу, во дворе, полном оживленного движения, заключенные раздвигали шар, тянули в разные стороны, дули в отверстие диаметром с целых полметра. Шар округлялся, рос, качаясь и подпрыгивая из стороны в сторону по всему двору. В отверстие, сделанное из обруча бочки, с двумя, крест-накрест, медными брусками прикрепили фитиль из ваты и тряпок, пропитанных дегтем и керосином. Потом украсили шар гирляндами, ракетами, хлопушками.
Ночь пришла траурно-черная, грозовая. Пуска праздничного шара ждали с нетерпением. Город встревоженно вглядывался в небо. Улицы полнились народом. Люди стояли даже на крышах.
В семь часов пришли служащие тюрьмы со своими семьями, журналисты и гости. Огромный пузатый шар со всех сторон окружили любопытные.
Переговорив с директором, Матеус, дрожа от радостного волнения, поджег фитиль. Веселое зарево полыхнуло в огромном чреве шара, облизнув его изнутри. Бумажная оболочка звонко затрещала, разрывая стягивающие ее со всех сторон бечевки. Дважды шар пытался взлететь, но возвращался вниз, удерживаемый толстыми канатами. Клубы черного дыма поползли по земле. В верхней части шара бумага, сильно растянутая, разгладившаяся, становилась прозрачной, выставляя на свет весь сложный костяк веревок и скреплений.
Послышался залп, потом торжественное: «Пускайте!» Матеус живо обрезал ножом путы. Шар подпрыгнул. Но вдруг быстрая тень кинулась к нему, ухватив его за самую пасть, возле фитиля. Шар словно бы заколебался… И в следующее мгновенье метнулся ввысь, унося Вороненка, изо всех сил вцепившегося обеими руками в перекладины, с выражением просветленного мученичества на лице.
Глухой стон прошел по толпе. Женщины, объятые таинственным ужасом, попадали на землю.
А шар уносился все выше. И никакого дуновения, ни одной тучки. Все ветры дремали. Вороненок крепко держался за деревянный обруч. Над его головой взлетали ракеты, взрывались шутихи, обжигая ему руки, опаляя лицо. Плотное облако густого дыма обвило ему голову, не давая дышать. Вздетые вверх руки начинали стынуть, ладони болели, соскальзывали… Город внизу являлся ему огромной светящейся рекой. Только тут ему стало страшно. Но шар уносился все выше и выше. Отчаянным усилием Вороненку удалось сдвинуть свое тело в пустоте, чтоб протянуть правую руку сквозь кольцо, удерживавшее шар, когда он еще был на земле. Потом он повторил это и с левой — будто раскинул крылья на фоне ночи. А шар уносился всё выше.
Внезапная боль заставила мальчика закричать. Это фитиль догорал, брызгая ему на голову слезами раскаленной смолы. Курчавые волосы стали огненной шапкой; огненные ящерицы побежали по лицу, за ушами. Платье на нем загорелось, но такое оно было бедное и ветхое, что пало с него пеплом, не коснувшись тела. И он всё жил, жил всеми чувствами, всей своей первобытной душой еще не вошедшего в жизнь человека. Шар, протыкая воздух, уносился всё выше.
И огненные слезы долго еще падали на землю, поглощая по каплям его тело. Но он всё жил, жил и делал отчаянные усилия, чтоб не упасть, в то время как шар шел вверх, теперь уже отвесно и стремительно, сияющий, унося его из тюрьмы в синюю свободу.
Антонио Балдуино сидел на холме, глядя, как внизу загорался огнями город. Всходила луна, где-то играла гитара, чьи-то голоса пели тоскливые песни. Кабачок Лоуренсо Испанца был полон людей, собравшихся здесь, чтоб побеседовать за стаканом вина и почитать газеты, которые хозяин покупал специально для посетителей.
Рубашка у Антонио Балдуино всегда была запачкана, потому что он целыми днями бегал по улицам и закоулкам, шлепая по грязи вместе с другими мальчишками. Хотя ему было всего только восемь лет, он командовал целой армией мальчишек, весь день шнырявшей взад-вперед по холму Калек и по другим, ближним холмам.
Зато вечером уж никакие игры не могли увлечь его: по целым часам сидел он неподвижно на склоне холма, всегда на одном и том же месте, глядя, как зажигались огни города. А город был совсем близко и в то же время так далеко… Он ждал этих огней со страстной жадностью, как влюбленный. Была какая-то сладкая истома в этом ожидании. Он пристально вглядывался в темноту, и, не отрывая глаз от города, ждал. Сердце его начинало колотиться сильнее, когда спускалась ночь и темнота затопляла дома и улицы, а снизу доносился неясный шум: это люди возвращались с работы, мужчины говорили о делах прошедшего дня или ужасались какому-нибудь преступлению прошедшей ночи.
Антонио Балдуино, которому лишь изредка приходилось спускаться в город, да и то ненадолго, потому что тетя всегда торопила его и не давала глазеть по сторонам, казалось в эти вечерние часы, словно вся жизнь города проходит перед ним. Он прислушивался к таинственным шорохам, волной поднимавшимся по склонам холма, и чувствовал, что каждая жилка в его теле бьется в такт этим незнакомым звукам, звукам жизни и борьбы. Ему казалось в такие минуты, что он уже взрослый, что он живет такой же кипучей жизнью, как все эти люди там внизу, что он тоже должен каждый день куда-то спешить, за что-то бороться. Его глаза блестели, и не раз хотелось ему сбежать вниз, взглянуть поближе на великолепное зрелище жизни города в эти сумеречные часы…
Дул ветер, резкий и холодный. Но мальчик ничего не чувствовал. Он всё прислушивался к шуму внизу, становящемуся всё громче и громче. Смех, крики, пьяные голоса, обрывки разговоров о политике, тягучее пенье нищих «подайте, бога ради», звон переполненных трамваев — ничто не ускользало от него. Медленно, капля за каплей, он с наслаждением пил жизнь города.
Как-то раз он был потрясен до глубины души. Он так и остался стоять, весь дрожа, когда услышал… Там внизу, в темном городе, кто-то плакал, какая-то женщина, и слышны были голоса людей, которые ее успокаивали… Антонио Балдуино слушал этот жалобный плач, пока скрин проходящего трамвая не заглушил его. И когда плач затих, он постоял еще с минуту, затаив дыхание. Но женщину, верно, уже увлекли куда-то, больше ничего нельзя было различить. Он задумался и целый день потом вспоминал об этом; ему даже есть не хотелось, а вечером он не пошел играть с товарищами. Тетя сказала:
— Просто непонятно, чем забита голова у этого мальчика… Он или дурак, или хитрец, каких мало…
Иногда по улицам проезжала, гудя, «скорая помощь». Антонио Балдуино, восьмилетнему мальчику, страшно хотелось узнать, что случилось, куда она едет, кто там страдает и почему…
Он не отрываясь глядел на ряды фонарей: что же творится там, в полосе света? В такие минуты ему очень хотелось сделать что-нибудь приятное другим негритянским мальчишкам, жившим на холме Калек. Если бы кто-нибудь из них подошел к нему сейчас, Антонио Балдуино был бы с ним ласков, не толкался и не дрался бы, как обычно, и не ругался бы дурными словами, которым рано выучился. Он дотронулся бы рукой до жестких курчавых волос друга и прижал бы его голову к своей груди. А может, и улыбнулся бы. Но мальчишки были далеко и совсем даже не думали об Антонио Балдуино. А он был один и глядел на огни. Он различал силуэты людей, проходящих мимо. Мужчины и женщины… Наверно, вышли на прогулку. А позади, на холме, перекликались гитары, негры собирались группами, поболтать. Старая Луиза кричала:
— Бальдо, иди обедать!.. Прямо беда с этим ребенком…
Тетя Луиза заменила Антонио Балдуино отца и мать. Об отце мальчик знал только, что звался он Валентим, что был отчаянный храбрец и в молодости участвовал в крестьянских войнах, что очень нравился женщинам, что много пил и как-то, когда был очень пьян, попал под трамвай и погиб. Всё это Бальдо знал по теткиным рассказам — она часто вспоминала брата и говорила о нем с соседями. И всегда хвалила:
— Такой был красавец — засмотришься! Но зато уж и задира, и пьяница, каких мало…
Антонио Балдуино слушал и молчал. Отец представлялся ему настоящим героем. Он-то уж, наверно, всегда бродил по оживленным улицам в час, когда зажигались огни. По рассказам старой Луизы, по случайным эпизодам, которые она припоминала, мальчик пытался представить себе отца.
Мечта рисовала ему отца решительным и бесстрашным, совершающим героические поступки. Антонио Балдуино смотрел на огонь и всё думал и думал: какой же он был, отец? Все подвиги, все романтические приключения, о которых когда-либо слышал, он приписывал отцу, а иногда даже уверял, что его отец и не на такое был способен! Когда он играл с другими негритянскими мальчиками и те спрашивали его, кем он хочет быть, Бальдо говорил:
— Я хочу быть, как мой отец…
Товарищи подтрунивали над ним:
— А что ж такого особенного сделал твой отец?
— Разное…
— Да уж, наверно, он не смог бы целый автомобиль одной рукой поднять!
— Не смог бы? Да он целый грузовик поднимал…
— Грузовик?
— Доверху набитый…
— Да кто ж это видал, Бальдо?
— Тетя моя видала… Вот спроси ее! А если не веришь, то лучше скажи прямо и выходи драться…
Много раз он лез в драку, защищая память героя отца, которого никогда не видел. На самом деле он защищал память воображаемого отца, такого, каким он, Бальдо, представлял его себе и которого очень любил бы, если б только застал в живых.
О матери Антонио Балдуино ничего не знал…
Он бродил по холму, свободный, еще не любя, еще не ненавидя. Он был чист сердцем, как лесной зверь, и не было у него других законов, кроме инстинкта. Он мчался как ветер вверх и вниз по холму, скакал верхом на метле, за неимением лошади, он говорил мало, но улыбался широко.
Рано стал он заправилой среди всех окрестных мальчишек, даже теми, которые были гораздо старше его, он безраздельно командовал. Он отличался большой храбростью и богатым воображением. У него был меткий глаз и верная рука, он лучше всех стрелял из рогатки, и в глазах его загорались искры, когда он бросался в драку. Они играли в разбойников. Он был всегда атаманом. Порой он забывал, что это только игра, и дрался всерьез. Он знал все скверные слова и целый день отчаянно ругался.