Судья, выслушав «про» и «контра» и навалившись на стол, где давно уже чертил на четвертушке бумаги какие-то каракули, изображая свою подпись с разными росчерками и в разных направлениях, составил на листочке краткое резюме дебатов и представил оное сеньорам присяжным, подробно разъяснив, как им следует отвечать на поставленные вопросы.
Через полчаса присяжные вернулись в залу, ответив утвердительно на основные вопросы и подтвердив, таким образом, что Жозе Тапуйо действительно убил маленькую Бенедиту со всеми отягчающими вину обстоятельствами, предусмотренными Уголовным кодексом. Ввиду такого решения присяжных заседателей судья присудил преступника к наказанию, предусмотренному статьей сто девяносто второй, а именно к пожизненной каторге, в связи с тем, что, как постановили присяжные, других существенных доказательств, кроме признания самого преступника, не существовало.
В пять часов вечера все дружно покинули зал суда, ужасно усталые, раздраженные и зверски голодные, почему и разбежались так быстро в разные стороны, бормоча:
— Черт его знает до чего утомительно!
Прошло дня два, три после судилища, и вдруг по городу поползли странные слухи… Что будто на лодке из округа Тромбетас приехали какие-то люди, а с ними — девочка, и будто девочка эта как две капли воды похожа на Бенедиту, за убийство которой был только что осужден на пожизненную каторгу индеец Жозе Тапуйо. Некоторые любопытные даже ходили в гавань — взглянуть на девочку. Но там ее уже не нашли, ибо судья, как только до слуха его дошла столь неожиданная информация, приказал этим людям с девочкой явиться немедленно. Отец девочки показал, что в день, записанный в деле Жозе Тапуйо как день убийства Бенедиты, ранехонько на рассвете, индеец приехал к ним — а живут они очень далеко от дома Фелипе Арауаку — и привез их дочку, сказавши, что отдает ее родным потому, что «белая» сильно ее обижает. Из этих слов, но шрамам и синякам на дочкиной спине, да еще из того, что сама она рассказала, родители поняли, что так оно и есть. В благодарность за доброе дело они попотчевали гостя кофеем и водкою. Он выпил и сразу же уехал, а дальше им про него ничего не известно. Ну, они и решили поехать поглядеть… Таковы были, в кратких чертах, показания отца Бенедиты.
Опросили девочку. Она, тихонько и грустно, рассказала, как «хозяйка» «обижала ее кнутом», как «дядя Жозе» ее «жалел» и ночью «отнес в лес» и, посадив в лодку, привез домой, «чтоб не трогали».
Судья велел записать эти показания и приказал немедленно привести осужденного. Когда индеец увидел Бенедиту, беглая улыбка на мгновенье осветила его неподвижное лицо.
Судья спросил:
— Ты знаешь эту девочку?
— Бенедита…
— Зачем ты сказал, что убил ее и зарыл в лесу?
— Я…
— Зачем ты сказал это, предоставив суду возможность требовать твоей смерти и осудить тебя на пожизненную каторгу?
— Я хотел добро ей сделать…
Излишне было бы говорить, что приговор был отменен и Жозе Тапуйо остался на свободе. Не знаю, что с ним сталось потом. В одном лишь я твердо уверен: что он умер — если он уже умер — в полном неведении относительно высоты и благородства своего поступка. Есть такая притча, а может, быль про волков… Облава. Раненый волк, истекающий кровью, ползком спасался от пуль, посылаемых рукою человека. Но, увидев слепого вожака, которого ждала неминучая гибель, он просунул ему в пасть свой хвост — вместо посоха… Слепой вожак и раненый поводырь вместе достигли опушки, где кончался лес…
Только и была минута покоя, когда все сели, потому что вагон сразу завизжал и поезд тронулся. Тут лишь, глянув еще разок, все ли налицо и точно ли в безопасности, дона Лаура вспомнила, что она все-таки дама общества. Выпятила грудь, втянула живот, чтоб лучше уместиться в корсете, и попыталась подобрать все эти завиточки, капавшие ей на лицо, затылок и оба уха. И вздохнула с облегчением — наработалась!
По совести сказать, ничего она не наработалась. Уложила всё учительница немецкого. Негритяночка Марина оказалась совершенно непрактичной в свои четырнадцать мечтательных лет — ну что это за служанка? Соуза-Коста, муж, так тот умел только платить — платить, это было по его части, никто не умел столь невозмутимо извлечь из кармана бумажник, и дать на чай вдвое больше, чем нужно. А про все другое муж говорил, что это «женское дело». Учительница немецкого всё уложила и, к счастью, без особых осложнений. Чемоданы были честно набиты, и сумки, саквояжи, портпледы, перчатки, дети, шляпы, Марина, муж, учительница немецкого, корзина с этими — как их? — бутерами и бродами для детей, всё было на месте. Дона Лаура поправила одним пальчиком ворот платья, съехавший вправо, вздохнула — и почувствовала, что счастлива. Учительница немецкого сидела как раз напротив. Младшие дети уже вскарабкались на сиденья, ретиво мяли коленками чехлы из искусственной кожи и смотрели в открытые окна.
— Твер… Твердоплодная! Мамочка, станцию зовут Твердоплодная!
— Я знаю, Лаурита, сиди ты тихо, поняла?
Соуза-Коста отнял от глаз газету при вскрике Лауриты. Но улыбнулся — дочка уже читает, подумайте! Дона Лаура несколько смешалась, видя, как пассажиры с ближайших сидений обернулись на крик. Взглянула на мужа и покачала головой, недовольная. Но Соуза-Коста сидел, уткнувшись снова в газету, на своем месте через проход, в окружении остальной мелюзги. Карлос, рядом с отцом, тыкал локтем в Марию Луизу. Сестра отворачивалась, сердитая.
Напротив Соузы-Косты негритяночка Марина, застыв и вцепившись обеими руками в скамью, в экстазе, с открытым ртом, с выпученными глазами, наслаждалась. Поскольку они в прошлом году ездили в Рио ночным экспрессом, это действительно было первое Маринино путешествие на поезде — ее заветная мечта. Автобус никак ее не привлекал — так, чепуха и свистка не дает, чего уж там… Даже когда за ней приехали с дачи от доны Лауры на легковой, так и та свистка не давала, ну что вы! И в свои четырнадцать лет Марина таила от всех эту тайную страсть, из-за которой день за днем своей уже долгой жизни карабкалась на железнодорожную насыпь, откуда смотрела на поезда, чудесные поезда, проносившиеся мимо. Дом ее отца, плотника, стоял как раз, где рельсы поворачивали и поезд давал свисток, и этот свисток укоренился в ее сердце, как твердое мерило достоинства транспорта вообще.
Одно только Марине казалось еще интереснее, чем поезд, — зубная боль. Она даже богу молилась, прося послать ей зубную боль, ну хоть крохотную болечку, очень уж ей казалось красиво, если повязать щеку красным платком и так ходить. Красотища! Когда она еще у отца жила, так даже плакала от обиды, потому что соседский мальчик всегда ходил со щекой, перевязанной большим чудесным платком, и весь похудел от стольких зубов, выдернутых безо всякого обезболивания. А у нее, как нарочно, зубы все целые, ровные, белые такие… Она плакала.
Лаурита усердно читала по складам:
— Ка-шо… Кашовая, мамочка! Это станция Кашовая!
Мария Луиза сердито наклонилась:
— Камышовая, Лаурита! Вот дурочка!
Карлос фыркнул. Его тоже развлекало путешествие на поезде — забавно, право. Весть о переезде с дачи волновала его целый день, в основном по причине учительницы немецкого. Он давно уже старался принять солидный вид взрослого мужчины. В конце концов, если человеку больше двенадцати… А сегодня утром, поймав учительницу одну, он обнял ее так крепко, что она даже, кажется, покраснела. Но сейчас его занимало только путешествие. Он купил журнал, попытался читать, как папа, но — увы! — притворяться не умел. И журналы все забрала Мария Луиза, эта уж, правда, настоящая дама, нарядная, серьезная, сидит нога на ногу, подражает учительнице немецкого, в перчатках и действительно читает.
Поезд уже проехал предместья, так радостно пропетые Лауритой, и тряско мчался на всех парах. Небо было в тучах, но тихая утренная свежесть уже ушла. Из-за низких туч солнце жгло истово. Воздух был светел, даже ярок, и глаза смыкались от бившей в них тоненькой, острой, безжалостной пыли, всё противно запорошившей. Все пассажиры уже закрыли окна и очень недовольно косились на открытые, у которых расположилась наша семья. Некоторые, с задних скамей, шумно чистились, возмущенные, чтоб «эти люди» поняли наконец… Учительница немецкого заметила и тихонько сказала доне Лауре. Последняя — бог мой, эти дети! — переполошилась и накинулась на мужа:
— Фелисберто, закрой окна, в конце концов! Смотри, какая пылища!
Муж отложил газету, готовый встать, но вагон так качнуло на повороте, что все повалились набок, а Соуза-Коста сел прямо на учительницу.
— Извините, фрейлейн.
Карлос уже закрыл свое окошко, но Марии Луизино закрывать не хотел — закрывай сама, подумаешь! Учительница взглянула на него. Он вспыхнул — встану, не встану? Нет, не встану, что она мне за указка! — но все же поднялся неохотно, закрыл окошко, наступив Марии Луизе на ногу. Сел, мрачный, и гордо уткнулся в газету, всем назло.
Лаурита с плачем уступала отцу закрыть окошко:
— Ах, папочка!.. Так я не смогу читать, как зовут станцию!
— А ты читай через стекло, Лаурита.
— Ах, я через стекло не умею!
Альдинья вот совсем не мешала. На коленях в углу сиденья, едва доставая до спинки, глазела на пассажиров задних рядов и сыпала смешками в сонного мальчика, сидящего с мамой на скамье напротив. Мать была толстая норвежка и ехала куда-то с шестилетним сыном. Вначале она невольно улыбалась, с удовольствием глядя на вкусную мордочку Альдиньи, но потом забеспокоилась. Девочка смеялась специально для ее мальчика. Мальчик, очень смущенный, не зная, можно ли ему тоже смеяться, спросил маму. Она отвечала ему суровым взглядом. И малыш вернулся в тупость хорошего воспитания, вяло глядя в окно. Но его разбирало любопытство: смеется ли еще девочка, и он с опаской, коротко на нее взглядывал. Альдинья всё больше увлекалась.
Норвежка помахала платочком — жарко! — и нарочно поменялась с сыном местами. Но вагон так дергало, что мальчик, пересаживаясь, ударился головой о скамейку напротив. И сел, громко ревя. Норвежка взглянула на Альдинью с негодованием, и учительница немецкого, хоть и сидела спиной, поймала этот взгляд. Ей стало стыдно — и она строго приказала Альдинье сидеть тихо. Но дети, поскольку родители были тут, не слушались учительницу.
Альдинья присела с гримаской, поджав под себя одну ногу, только чтоб не сидеть как надо. Ее снедало желание взглянуть, что делает мальчик, и она стала качаться на согнутой ноге, чтоб утешиться. Но поезд сделал еще одно сальто-мортале и бросил ее в сторону матери, учительница немецкого попыталась удержать, Соуза-Коста поднялся, чтоб помочь, и новый рывок поезда бросил его на учительницу немецкого. На сей раз удар был что надо. Дона Лаура страшно перепугалась. Негритяночка зажала рот рукой, оцепенев. Мария Луиза, Карлос, Лаурита — все смотрели в ужасе. Соуза-Коста меж тем — ах, убить бы кого в эту минуту! — бормотал, сгорая со стыда:
— Фрейлейн… про-стите! Про-кля-тый по-езд…
Лаурита хотела пить и требовала воды. Альдинья, совсем растерявшись от всего вокруг, тоже вздумала что-нибудь попросить и изобрела, что хочет есть. Умирает от голода. И стонала:
— Мамочка… кушать хочу!
— Господи, доченька, но еще рано!
Лаурита при мысли о еде пришла в возбуждение. Карлос тоже. Негритяночка тоже. Мария Луиза тоже… однако, едва оторвавшись от журнала, чтоб узнать, чем все это кончится, вспомнила, что она — взрослая, поспешно подняла журнал к самым глазам и, притворись, что читает, ждала, как решит мать. Катастрофический голод охватил всю колонию.