— Вот ведь как! Растеряли, значит, свою родню. Что ж, бывает… — Замечание было сделано как-то уж очень безразлично и спокойно. — Так уж вы не забудьте — ключик под коврик положите. Мне уйти на часок надо.
Евдокия Терентьевна еще раз оглянула комнату и вышла. Было похоже, что Потанин говорил правду, никак не был связан с братом-карателем. Как видно, прожил жизнь самостоятельно. И то хорошо. Рада за человека.
У Андрея Сергеевича омрачилось настроение. Еще в Чите он предчувствовал, что таких разговоров ему не избежать, коли захотел навестить родные места. Прошло чуть ли не пятьдесят лет. Очевидец события Филя, наверное, уже умер, ведь ему в то время было никак не меньше полусотни, но люди помнят. И хотя хозяйка гостиницы ни словом не обмолвилась о трагедии на заброшенной шахте, Андрей Сергеевич понял, что она сказала не все, и Дмитрия, конечно, не забыла. Что ж, такое забыть нельзя. Пепел Клааса стучит в грудь — так, кажется, говорил правдолюбец и народный мститель Тиль Уленшпигель?
Было не по себе и немного грустно. Андрей Сергеевич включил бритву и продолжал бриться, но уже без прежнего воодушевления.
После отчетно-выборного собрания прошло уже около трех месяцев. Вновь избранный секретарь партийного комитета «Электрики» Владлен Петрович Соловьев понемногу входил в курс дел. Правда, давалось все нелегко. Казалось, ничего сложного — подготовить бюро, подготовить собрание, собрать и сдать в сберкассу взносы, побывать в цеховых организациях, — никаких особых способностей не надо. Это так, когда смотришь со стороны, а на самом деле…
Даже директору и тому лучше: жмет и жмет себе по одной линии, по хозяйственной. А у партийного секретаря и на хозяйственные темы довольно размышлений, а тут еще плывут и плывут дела самые разнообразные и калибров всевозможных. То одно, то другое. Вчера день прошел, не заметил, когда и кончился, а оказалось, что дела никакого не сделал и без дела минуты не сидел. Отливки, черт их задери!
Не стало отливок на моторной сборке. А подают те отливки соседи, машиностроители. Скооперировались с ними на свою беду! Думали: если рядом, — выколачивать будет легче. Как бы не так! Полдня звонил директор, разговаривал и так и сяк: как директор с директором, как человек с человеком, и по-дружески, с шуткой-прибауткой, и ябеду в горком пообещал настрочить. Так ничего и не добился.
Тогда Владлен взял отливки на себя. Не потому, что считал себя более авторитетным и опытным, чем директор. Нет, скорее — наоборот. Просто ему пришло в голову попытаться воздействовать на ход событий с другой стороны, снизу. Не стоять же конвейеру, в самом-то деле! Он поехал к машиностроителям, выписал разовый пропуск для прохода в партком, но в партком не пошел, а зашагал прямо к секретарю партийного бюро литейного цеха Тараканову. Его немного знал, встречались в горкоме.
Вместе пошли на участок цветного литья. Выяснилось, что препятствие пустяковое. По графику отливку деталей для «Электрики» должны были начать через три дня, а пока что гнали литье в задел основному производству, которого имели изрядный запас. Мастер оказался покладистый, торговаться не стал, чуточку сдвинул график. Сегодня уже должны отгрузить кожуха для «Электрики». Директор машиностроителей так и пребывает в неведении, что его железное «нет, нет и нет!» так бесцеремонно нарушено. Пускай его!
Разумеется, секретарю парткома не положено заниматься выколачиванием отливок. Недостойно, зазорно и всякое такое. То дело снабженцев и толкачей. Найдутся такие, что пожмут плечами и скажут: ему партийную работу поднимать, а он в толкачи полез. На платке узелок завяжут и на следующем отчетно-выборном выступят и непременно упрекнут. Пускай их! Дело-то доброе сделано…
Доброе дело… Подчас оно такое, что и не знаешь, доброе оно, злое ли. Пришел парнишка из цеха. Только-только закончил техникум, еще работает рядовым электриком. Случился с ним грех: женился. Вошел в дом к жене, к каким-то местным куркулям. Взяли электрика в оборот: выпиши с завода. Выпиши дров, да побольше, лишние не будут, продадим на базаре. Выпиши тесу, выпиши асбофанеры, выпиши кровельного железа.
А родичи совсем обнаглели. Совести никакой! Нагревательные элементы. Имеют большой спрос на черном рынке. Вынеси. Продадим, деньги будут. Взвыл парень, Иван Кубиков: да будьте вы прокляты! Бандюгу хотите сделать? Не дамся. И прибежал в партком:
— Владя, ты меня знаешь? Когда ты в цехе работал, я тебя не подводил? Я честно работал? Да? Тогда вот так: или квартиру, или ухожу с завода. Терпенье мое кончилось, и Линка согласна: уедем. К черту, к дьяволу, только уедем от этих паразитов!
Перед Владленом сидел до предела взвинченный парень. У него, острослова и насмешника, даже губы дергались. Соловьев знал его хорошо — безотказный работяга, славившийся своей выдержкой. Куда что и подевалось — не узнать человека. Надо было парню помочь. Что тут можно сделать? Единственное — дать квартиру.
Легко сказать! Был только один вариант удовлетворить просьбу Ивана Кубикова — попросить подождать с переселением Евдокию Терентьевну Рябинину, хозяйку заводской гостиницы, которую к уходу на пенсию решили переселить в отдельную квартиру. Тяжело было с ней говорить: заслуженная работница, двадцать лет проработала в трудном и вредном цехе металлопокрытий, старейший член партии. Переселить ее надо было непременно, так было решено и обещано. Твердо и окончательно. Пожимали руку, заверяли, поздравляли — и вот что получилось: отбой!
Стыдно было слушать, как тетя Дуся, насмешливо и презрительно усмехаясь, стыдила его: «Эх, Владлен Петрович, Владлен Петрович! Ну, зачем ты в обещатели лезешь? В грудь колотил, я да мы говорил, а как до дела дошло… Я-то пойму, я-то стерплю, а другому ведь этак и душу сломать недолго. Шуточное дело — квартиру отобрать!» Помнится, он отошел к окну и открыл форточку, чтобы подкрепиться глотком свежего воздуха и скрыть, как ему стало жарко.
Согласилась она неожиданно, когда Владлен хотел уже прекратить тяжелые и, казалось, бесплодные переговоры. «Ладно, берите! — помолчав, сразу и твердо сказала она. — Кому другому не отдала бы, а Ване Кубикову отдаю — замордовала его куркулиная порода. Берите! Я потерплю… — Усмехнулась и добавила: — Ладно, ладно, не утешай! Только уж на будущий раз уступки тебе не будет, не рассчитывай!» — объявила она и ушла.
Казалось, все устроилось хорошо и разумно. Куркулиную породу посрамили, Ванюша Кубиков жил-поживал в новой квартире. Но ведь надо же быть такому! Хоть обратно все переигрывай. Вчера в горкоме Владлену показали анонимку.
«Кому квартиру выделили? — спрашивал неизвестный автор. — Зятю куркуля-собственника. У него домина на четыре комнаты. Простор, хоть танцплощадку открывай. А отобрали у кого? У почетной кадровички. Смолоду на заводе. Уж чью-чью, а ее-то старость покоить и беречь надо. А тут, — на тебе! — новый партийный секретарь Владлен Петрович Соловьев придумал — квартиру отобрать. Ничего себе, почет старикам!»
Поперек письма — размашистая резолюция секретаря горкома: «Потребовать объяснений». Пониже — изумленная надпись заведующего промышленным отделом: «Владлен Петрович! Что такое? Объяснитесь». Владлен мысленно видел их озадаченные лица: грубоватое и обычно невозмутимое — Алексея Григорьевича, первого секретаря, и благообразное, вечно ласковое — вежливейшего завпрома Льва Денисовича. Припомнилась и напутственная беседа вечером после выборов — долго они просидели в пустом клубном зале после собрания. «Ну вот, — сказал Алексей Григорьевич, — был комсомольским секретарем, стал секретарем партийным. Безусловно, не ошибается лишь тот, кто ничего не делает. Но все же постарайся поменьше колбасить…». «Мы попытаемся вырастить из вас крупного партийного работника…» — сказал Лев Денисович и, робкая душа, оглянулся на первого — правильно ли выразился?
Строчил Владлен объяснительную записку и подбадривал себя: ничего, ничего, дорогие товарищи! Все правильно, ошибки нет. Абсолютно. Тот трусливый анонимщик не кто иной, как чистой воды обыватель. Ни черта не понял, а ябеду настрочил. (Владлену захотелось отпустить несколько выражений позабористее, но он подумал и отказался от такого намерения — выходка мальчишеская, да и адресата брань не достигнет: анонимка.)
Он стал опровергать письмо по пунктам: во-первых, Иван Кубиков никакой не собственник и не наследник. Действительно, зять поселкового куркуля, но прав наследования никаких не имеет и никакого домины у него нет. Во-вторых, родня склоняла его к расхищению социалистической собственности, молодая семья была на грани распада, в безвыходном положении, и с этим заводская партийная организация не могла не считаться. В третьих, кадровая работница завода Евдокия Терентьевна Рябинина отказалась от выделенной для нее квартиры-полуторки совершенно добровольно. В-четвертых, ей будет предоставлена равноценная квартира, как только будет сдан в эксплуатацию дом № 18. В-пятых…
Писал Владлен записку быстро и легко, намеренно пользуясь привычными канцелярскими оборотами, а про себя думал: нет, не даст он опорочить то по-настоящему стоящее дело, которое ему удалось осуществить в первые месяцы своей новой работы. А когда закончил и перечитывал, в кабинет вошла Евдокия Терентьевна.
— Вызывал, Владлен Петрович? Здравствуй! — сказала она и молча уселась в кресло рядом со столом.
Кабинет у секретаря парткома был светлый, радостный. Через большие окна широким потоком проникало солнце. Стекла на книжном шкафу, хромированная рукоятка на небольшом коричневом сейфе, графины на длинном столе, мраморный письменный прибор на другом — все они сверкали гранями, блистали и искрились.
— Хочу посоветоваться с вами, Евдокия Терентьевна. Дело в том, что одна неизвестная личность настрочила на нас ябеду. Вы помните, как мы с вами решили недавно отдать вашу полуторку Ивану Кубикову?
— Еще бы не помнить. Я еще тебя обещателем ругала. Был такой грех, так что извиняй…
— Верно, обещателем. Так вот, кому-то наши действия, — точнее сказать, не наши, а мои действия, — крепко не понравились, и он написал в горком партии письмо. На мой взгляд, неправильное гнусное письмо, и я на него настрочил опровержение. Хотите почитать?
— Обязательно хочу! — Рябинина достала очки и стала читать объяснительную записку.
Владлен отошел к окну и подставил лицо под солнечные лучи, бившие в открытую форточку. Он любил загорать, греться на солнце, но теперь для этого было мало времени. Только воскресенья, да и то не каждое.
— Ябеда-то где? Дай-ка мне ее.
Владлен вернулся, подал письмо. Она не стала читать анонимку, только рассматривала почерк.
— Никак не признаю, чья тут рука. Знать-то, левой писал, сучий сын, как в душу плюнул. Узнать бы, кто такой, уж я бы его посовестила. Так в чем же дело, Владлен Петрович?
— Обидно, Евдокия Терентьевна. Делаешь как лучше, а получается вот что…
— Наплюй, Владлен Петрович, только и всего. Доброе дело мы с тобой сделали и не позволим его чернить…
— Доброе ли?
— Экой ты, уже усумнился. Какое же иначе? Самое доброе, и не сомневайся даже. Дай-ка мне твою объяснительную, я на ней распишусь.
Она долго и медленно писала, от усердия даже прикусила губу. «Все правда, тому подлецу не верьте. Евдокия Тер. Рябинина, член партии с 1935 года…» — прочитал Владлен.
— Спасибо, тетя Дуся. Я думаю, что теперь никакой ябедник не устоит.
— Вот так. А теперь меня послушай. Владлен Петрович. Я тоже новость имею.
— Что за новость?
— Потанин приехал. Андрей Сергеич.
— Какой-такой Потанин?
— Владыки здешнего сын, который до революции тут хозяйновал. Вот! — И она положила на стол потанинский паспорт.