— Ты просто боишься преодолевать жизнь! И убегаешь от действительности.
— Ты называешь это жизнью? — в этот момент белая пелена закрыла мои глаза и сквозь ненависть я закричал. — Я был мертв, хотя казался живым, отец! А мертвым не страшна смерть, они одиноко ждут своего конца, исполненные сожаления, пытаясь ухватиться за нищие, крохотные счастливые воспоминания. Я не познал пылкой любви, не рискнул ради мечты — спрятался в своей темной пещере, пустив все на самотек. Я был трус! Я оставлял мир трусом. Слепой, немой кусок дерьма, прибывавший в отчаянии…
На лице Эстиго был отражен шок, и он смотрел на меня как на сумасшедшего пациента.
— Шаду, наверное, я поторопился с разговором. Ты ведь даже не знаешь, чего хочешь. Я понимаю твои страхи…
— Страха нет! Я полон решимости, — я протянул письмо дедушки. — Я пойду своей дорогой, и ты не сможешь мне помешать.
Эстиго развернул записку, пробежался глазами по посланию. Затем недовольно скомкал прочитанное и швырнул на пол.
— Он не ты… — тихим голосом сказал отец. — Бродо всегда оказывал на тебя дурное влияние. Делай, что считаешь нужным, только на меня не рассчитывай.
Окончен бой. Отец и сын разошлись в разные стороны. Победа без боли — редкое явление. Как бы я хотел, чтобы ты услышал меня, пап! Надеюсь, со временем мы простим друг друга…
Я сидел в комнате, обдумывая состоявшийся разговор, как вдруг тихий, застенчивый голос попросил разрешения войти. Я одобрительно ответил и увидел, как в комнате появилась фигура, застенчивая, полная опасений и переживаний. Глаза, наполненные унынием, пронизывали меня. Мама. Ее лицо демонстрировало вековую усталость. Хрупкость, присущая ее натуре, олицетворяла беззащитность. Маму звали Найта. Она всегда была фигурой утонченной, обаятельной, полной заботы и ласки, любви и добра. Ее звонкий смех напоминал мне что-то весеннее, красочное. В больших голубых глазах можно было увидеть бесконечную радость. Лучезарная, радушная, отзывчивая, смелая…
Именно такой она запомнилась мне в детстве. Не знаю как, но в один день Найта исчезла, и на смену ей пришел угрюмый, исполненный чувством вины человек Подобно угасающему пламени, она остывала, превращая свою жизнь в пепел из прошлого, грез, безнадежности. Ее сознание заполнилось хламом в виде повышенной осторожности, доходящей до абсурда, замкнутостью, ведущей к необоснованным приступам депрессии, драматизмом, недоверием, осуждением и еще многими ингредиентами яда, медленно, но верно отравлявшего жизнь. Что-то заставило ее пожертвовать своей харизмой, принять серую сторону этого мира, перестать улыбаться сложностям. Люди меняются… Или мир становится порой другим. Как бы там ни было, многие черствеют, подбирают новую призму для обзора происходящего. Взрослеют…
Я приготовился к очередному тяжелому разговору.
— Шаду, сынок, — осторожно начала мама. — Ты же понимаешь, как сильно огорчен отец?
— Да, мам, но…
— Но не менее важны твои чувства. Делай, что ты считаешь нужным. Будь независимым. Что бы ни сказал отец, знай, он тебя любит, и я тебя очень люблю….
Она протянула маленький кулачок, а затем аккуратно передала мне содержимое. Это был медальон с фотографией нашей семьи. Мама и папа смеялись, держа за руки двухгодовалого меня. Этот крохотный снимок отражал те самые остатки радости, которые сохранились в моей памяти. Возможно, для мамы это было тоже последнее воспоминание тех самых счастливых дней.
— Я верю, что у нас все будет хорошо, сынок. И черные полосы сотрутся на нашем пути. Храни его, пожалуйста, в нем очень много любви. И помни, если что-то не получится, мы тебя всегда будем ждать.
Найта крепко обняла меня и поцеловала в щеку. Едва сдерживая слезы, одобрительно кивнула и покинула комнату.
Покидая дом, я видел, как отец, будто бы не замечая моего присутствия, с хмурым видом всматривается в утреннюю газету. Мама пыталась скрыть горе и, всем видом изображая состояние ложного спокойствия, натирала и без того блестящую посуду. Немая сцена, пропитанная напряжением, была разрушена скрипом двери, свидетельствовавшим о моем уходе.
Этот путь от комнаты раздора до выхода был самым длинным в моей жизни. Словно тысячи обеспокоенных голосов кричали в моей голове: «Остановись! Что ты делаешь? Ты эгоист!» Тонкая нить силы намерения заставляла ноги делать очередной тяжелый шаг вперед. Я осознал, что в прошлой жизни до второго шанса мне не хватило душевных сил покинуть дом. Я, как рыба, пойманная в сеть, ждал своей участи, не пытаясь даже колыхнуться. Ты понимаешь, что исход неизбежен и кому-то будет больно от твоего решения. Спокойствие и значимость родителей, стабильность и отказ от мечты вынудили принести в жертву собственное я. Лишь спустя время я увидел, что счастливее никто не стал. Вдобавок я только воспитал в себе ничтожность. Эта правда, которую мы боимся произносить вслух, как навязчивая муха, преследует нас до конца наших дней. Мы оправдываемся, что все сделали правильно, ищем одобрения у других, но мы- то знаем… В глубине души невозможно обмануть… Бродо говорил мне: полюби себя и окружи счастьем, тогда будешь любим и окутан добром. Но никогда не предавай своего сердца, не лишай языка внутренний голос.
Дедушка поведал мне, что когда-то он, одурманенный поисками истины, не видел успехов Эстиго и делал все возможное, чтобы сын выбрался из захолустья к огням большого города. Сулил гарант счастья и процветания в будущем. Когда бабушка умерла, Бродо осознал коварство навязчивых решений, жизнь перевернулась с ног на голову. Но уже было поздно. Семя глубоко укоренилось в голове Эстиго, и все попытки показать двуличность его стремлений увенчались ненавистью и презрением. Все, что досталось дедушке, — это долгое одиночество в ожидании приезда внука. Горькие уроки открыли дорогу к мудрости, но разрушили семейный круг. Все попытки примирения отторгали моего папу все дальше и дальше. Упрямство и гордость были наставниками Эстиго долгое время. Отторжение всех шагов к пониманию вызвало непреодолимое чувство вины у папы, после того как дедушки не стало. Повесть о неумении прощать.
Мы становимся на грабли наших отцов. Проносим сквозь время багаж ошибок, чтобы снова выплеснуть их на свое чадо. Та самая авторитарность, которую мы так ненавидели в детстве, укрылась в глубине нас. Отцы оказывают огромное влияние на своих сыновей. Но неумение слышать детский голос приводит к замкнутости и недоверию. Все, что нужно ребенку, — это понимающие глаза, готовые разобраться в сложном, постепенно открывающемся мире. Сын подает сигналы, чтобы привлечь внимание, и если ответа нет, он уходит в свой мир. Потерять эту тонкую нить связи крайне легко, а вот найти ее стоит огромных усилий. Отец — это проводник, который знает свои тропы. Кто-то шел темными, болотистыми, извилистыми дорожками сквозь тернистую чащу, а кто-то — вытоптанной дорогой средь душистых цветов и сочных лугов. Потом наступает миг, когда следопыт передает свои знания сыну на основе пройденного пути. Вот на этом моменте и формируется восприятие мира, а ведь неизведанных троп множество.
Я вышел на улицу с непоколебимой верой, что поступаю правильно. Мне нужен был рецепт, состоящий из желания и действий. Словно белый лист, я был готов почувствовать жизненные чернила и сотворить новое произведение. Я ощущал необыкновенную легкость и прилив сил. Мне хотелось беспричинно кричать, смеяться до слез, обнимать и целовать прохожих. У меня не было ни малейшего представления, что и как мне нужно делать, но я был далек от уныния. Состояние свободы опьяняло с ног до головы. Казалось, что серый город непривычно улыбался мне в ответ. Я просто шел вперед с уверенным видом мимо чахлых домов и презрительных взглядов прохожих, смотрел в небо, пел дурацкие песни. Затем решил перевести дух на дряхлой лавочке в старом сквере. Голуби окружили меня в надежде получить хотя бы крохи, но я лишь нелепо развел руками в стороны, испытывая даже некое чувство вины. Потом подложил ладони под затылок, прикрыл глаза и задумался. В голове был хоровод мыслей, который сливался в необъяснимый шум. Мне нужно было высказаться, расчистить поле для идей, найти понимающего слушателя.
И вдруг меня осенило. Лимерций! Мой старый друг Лимерций! Он ведь даже жил неподалеку от этого места. Я вскочил на ноги и попытался быстро сориентироваться в направлении его дома. Затем стремительно двинулся вперед, окрыленный посетившей меня мыслью. Лимерций — это человек, который мастерски срывал занятия в академии, вызывая шквал недовольства преподавателей. Благодаря ему я впервые познакомился с алкоголем, прогулял свое первое занятие, побывал на студенческой вечеринке, где мне неплохо настучали по голове за то, что я охмурял чью-то подружку. Он никогда не думал о последствиях, просто жил на всю катушку. Человек — веселье! Многие недолюбливали его и активно поливали за спиной грязью. А я считал, что он просто не прячется под масками. Несмотря на всю свою оторванность, он был крайне талантливым парнем. Лимерций был руководителем студенческого театра комедии и собирал огромные толпы людей на своих представлениях. Он был создан для сцены, обладал природной харизмой. Иногда в нем появлялась противоречивость и резкая переменчивость в настроении. Мне казалось, что именно в этом проявляется его творческая натура. Все мои лучшие студенческие моменты были связаны с ним.
Барабанной дробью я постучал в дверь, сгорая от нетерпения увидеть моего, пожалуй, единственного друга. С внезапным возгласом радости распахнул двери худощавый, светловолосый, яркий человек. Такой же, как и прежде, звонкий, энергичный Лимерций!
— Шаду, где ты пропадал так долго?! — издав пронзительный крик, вцепился в меня старый друг. — Где ты околачивался все лето?
А ведь на самом деле я не видел этого человека очень давно. Изобразив растерянный вид, я попытался вспомнить момент нашей последней встречи, но удалось лишь оживить некоторые фрагменты.
— Я рад тебя видеть, дружище! Столько событий произошло, я даже не знаю, с чего начать…
— Заходи, Шаду, я сейчас найду бутылочку чего-нибудь для лучших друзей.
Лимерций принялся копошиться в старом антикварном серванте, мелодично звеня бутылками с горячительным. Затем, будто бы наткнувшись на сокровище, радостно выкрикнул:
— Боже мой! Это тридцатидвухлетний бурбон моего папаши. Он позволяет выпить себе одну рюмку этого эликсира жизни на день своего рождения. Пожалуй, мы лишим старика этого удовольствия!
Типичный Лимерций. Девиз: живу одним днем.
С первой рюмки разговор пошел взахлеб. Мне казалось, что не хватит времени поведать все накопленное моему другу. Взаимопонимание крепчало по мере опустошения праздничного бурбона. Затем незаметно я ощутил себя в крепких объятиях напитка. Я очнулся в середине разговора, забыв начало нашей беседы. Громкий смех сменился слезами. Лимерций встал на шаткие ноги и, устремив взгляд в никуда, произнес тост:
— За твоего… замечательного дедушку! Я не был с ним лично знаком, но уверен, что он был потрясающий старик!
— За Бродо! — заплетаясь, произнес я.
Взмахнув руку вверх, мой друг влил последние граммы в себя и со всей силы швырнул рюмку в стену. Затем рухнул на диван, вставил в зубы сигарету, вальяжно прикурил и, втягивая горький дым, спросил:
— Что будешь делать, Шаду?
— Я буду жить… Придумаю себе цель и буду добиваться ее оставшиеся десять лет!
— Ты так говоришь, как будто знаешь день своей смерти! — раздался неуверенный смех.
— Я думаю, если бы люди знали точный день своей смерти, они жили бы иначе.
— Это точно! В яблочко, Шаду. Мы бы тогда не пичкали себя дерьмом, которое отравляет нас. Жили бы где-нибудь в лесу, подальше от чертовых заводов! Хотя представляется крайне скучно
— Есть яд страшнее, Лимерций! Яд, который медленно убивает душу, — бездействие. Когда человек занят поисками оправданий, вместо того чтобы преодолевать свои слабости. Постоянно в погоне за одобрениями окружающих: «Все нормально, ты просто оступился». По мне, звучит как клеймо, поставленное человеку, потерявшему надежду. Боль проходит, но напоминание остается!
— Щаду, ты просто гений. Ты что, провел все лето в библиотеке?
— Лимерций, мы творческие люди. Это наше призвание! Мы должны придумать что-нибудь! Живем один раз, второго шанса не дано…
— Я с тобой! К черту все замыслы папаши поместить меня в банк! Да там как в аквариуме! Нам нужно отметить это грандиозное событие! Я знаю отличное место, там все хегринские сливки собираются.