That in billions of years
I shall certainly hit on a tune».
(«Играя на фаготе беспрестанно, —
Сказала умная обезьяна, —
Сомненья никакого нет,
Я, безусловно, сочиню
Хоть через миллиарды лет
Красивую мелодию».)
Вероятность того, что эддингтоновская обезьяна действительно в конце концов сыграет связную мелодию, всецело зависит от того, что понимать под словом «мелодия». Никто не ожидает, что шимпанзе, заляпав красками холст и размазав их, создаст репродукцию «Монны Лизы», но если в понятие «живопись» включить все современные произведения абстракционистов-экспрессионистов, то соответствующим образом обученному шимпанзе трудно будет не создать произведение живописи. Соответствующая семантическая трудность возникает и при попытке оценить вероятность случайного возникновения сложной органической молекулы. Какова же сложность этой «сложности»?
В 1952 году молодой американский химик Стэнли Миллер (ему в то время было только 23 года) действительно получил довольно сложные аминокислоты с помощью простой методики, созданной им для проверки теории, предложенной его учителем, известным химиком Гарольдом Юри. Он смешал в пробирке воду, аммиак, метан и водород в пропорциях, которые, по мнению профессора Юри, воспроизводили смесь элементов в первичной гидросфере и атмосфере. Пропуская электрический ток через эту смесь в течение целой недели, Миллер обнаружил в ней различные органические соединения, в том числе аминокислоты, которых там до опыта не было.
От этого эксперимента, правда, еще далеко до создания нуклеиновой кислоты или белка, но аминокислоты — это асимметричные кирпичики, из которых строятся белки. Если оценивать по методу Джэппа и дю Нюи шансы на получение положительного результата, то нечего было и надеяться создать даже примитивную аминокислоту за такой невероятно короткий срок, как одна неделя, имея дело с таким мизерным количеством веществ. Этот эксперимент оказался кардинальным в теории происхождения жизни. С тех пор он был повторен многими учеными, которые использовали различные смеси веществ и иные источники энергии.
В 1963 году Сирил Поннамперума, цейлонский биохимик, работающий в Радиационной лаборатории Лоуренса Калифорнийского университета, и его коллеги добились такого же успеха в попытке получить одну из основных компонент нуклеиновой кислоты. Пучок электронов высокой энергии пропускался через смесь водорода, аммиака, метана и водяного пара в течение примерно 45 минут. В смеси после этого были обнаружены следы аденина — одного из пяти нуклеотидов. В последнее время Сидней Фокс и Каору Харада из Флоридского университета сумели создать тринадцать различных видов аминокислот, используя не что иное, как нагрев (примерно до 1000 градусов Цельсия). После этих экспериментов ни один ученый уже не смеет отрицать возможность создания сложных органических соединений в результате случайного воздействия того или иного вида энергии на неорганическую химическую смесь.
В чем же заключалась ошибка Джэппа и дю Нюи? Дело в том, что они не учли в своих рассуждениях, что не только случай создавал эти спиральные химические соединения в первобытном океане, там действовали еще и законы природы — законы физики и химии. Рассыпьте по столу пакет гороха. Вряд ли горошины образуют при этом правильный узор, обладающий гексагональной симметрией. Однако мы знаем, что когда вода замерзает, миллионы ее молекул образуют правильные шестиугольные снежинки. Причиной тому электрические силы, притягивающие и отталкивающие молекулы между собой, которые действуют так, что поразительно правильные узоры становятся не только возможными, но и весьма вероятными.
Айзек Азимов объясняет это следующим образом. Предположим, мы взяли атомы кислорода (О) и водорода (Н) и комбинируем их друг с другом, составляя случайным образом трехатомные молекулы, считая возможными любые комбинации, например ННН, ННО, НОН, НОО и так далее. Из этой смеси мы извлекаем наудачу десять молекул. Каковы шансы на то, что все десять молекул будут иметь формулу ННО, то есть окажутся молекулами воды? По подсчетам Азимова получается один шанс на 60 000 000. Мы, однако, знаем, что, если бы такой эксперимент производился на самом деле, атомы не соединились бы случайно. Все образованные молекулы оказались бы молекулами воды, поскольку это единственная химически возможная трехатомная комбинация из водорода и кислорода. Чего не предусмотрели Джэпп и дю Нюи, так это действия законов природы. «Атомы, — как говорит Азимов, — не липкие шарики, которые, если их потрясти в сосуде, могут соединиться как попало. Они образуют только такие комбинации, которые допускают физические законы».
Дело в том, что наши знания об электрических силах, действовавших на атомы в «бульоне» из углеродных соединений при условиях, которые были на Земле до начала биологической эволюции, недостаточны для того, чтобы дать хоть сколько-нибудь достоверную оценку вероятности образования той или иной конкретной комбинации. Одни комбинации будут невозможны, другие исключительно вероятны. Крупнейшая ошибка дю Нюи была в том, что он пытался оценить вероятность возникновения «размножающейся молекулы» в предположении, что атомы соединяются по закону слепого случая. «Он должен был спросить себя, — пишет Азимов, — есть ли шансы на то, что такую молекулу будет строить зрячий случай, то есть случай, сочетающийся с законами химии и физики. Насколько мы знаем, условия в те доисторические времена могли быть таковы, что молекулам аминокислоты трудно было не образоваться, а образовавшись, трудно не соединиться в сложные цепи».
Мы знаем, что только неделя понадобилась случаю, чтобы создать асимметричные аминокислоты в пробирках Миллера. Вряд ли кто-либо будет теперь утверждать, что размножающиеся молекулы не могли возникнуть случайно, когда смеси химических элементов в земных океанах и атмосфере находились под воздействием источников энергии значительно мощнее теперешних, да еще в течение миллиардов лет. В таких условиях они должны были образовываться миллионами. Возможно, первые аминокислоты соединились и создали миллиарды разных белковых молекул, затем молекула нуклеиновой кислоты или что-нибудь похожее на нее замкнулась в белковую оболочку и получилось нечто способное к воспроизведению своего точного подобия всегда, когда под рукой находились нужные белки. И через несколько тысяч или миллионов лет (все это сроки чисто гипотетические) «первобытный бульон» уже мог кишеть примитивными полуживыми организмами. Вот тогда-то и началась великая эпоха эволюции.
Многие верующие, движимые самыми искренними побуждениями, приходят в ужас от современных теорий, пытающихся перебросить мост между живым и неживым, объяснить происхождение жизни как результат совместного действия слепого случая и законов природы. Это даже забавно, забавно в том отношении, что в истории развития жизни на Земле было много препятствий — пропастей, переправиться через которые было потруднее, чем «построить мост», упомянутый выше. Необходимо было, например, создать хлорофилл — вещество, с помощью которого живые растительные клетки могут использовать солнечную энергию для производства крахмала и жиров. Одноклеточные животные должны были научиться поедать растения. А многоклеточным организмам пришлось «изобрести» половые различия и даже смерть после наступления старости, когда они уже не могут полноценно сотрудничать в клеточной колонии. Животные должны были догадаться, как им пожирать других животных. И кроме всего прочего, в результате эволюции появилось разумное существо, настолько разумное, что оно нашло путь к тому, чтобы уничтожить земной шар и завершить тем самым процесс эволюции. Для внеземного наблюдателя некоторые из этих шагов могли бы показаться куда более невероятными, чем начальный переход от неживой материи к живой.
Как был бы взволнован и доволен Пастер, если бы узнал о знаменитом эксперименте Миллера! Хотя сам Пастер и верил в бога, он был убежден, что жизнь на Земле должна была возникнуть именно в результате взаимодействия химических веществ, сил природы и законов случая. Он признавал также, как мы уже видели, что органические соединения живых существ оптически активны, то есть обладают внутренней асимметрией, которая способна вращать плоскость поляризации падающего света. На него произвело огромное впечатление то, что вне живых организмов все асимметричные соединения встречаются только в рацемической форме — в виде смеси правых и левых молекул. Только в живых тканях встречаются молекулы одной ориентации.
Пастер верил, что если бы ему удалось открыть способ, которым природа сумела ввести асимметрию в органические соединения, то он был бы близок к раскрытию тайны жизни. Ему казалось вероятным в тот период, что вся среда на Земле характеризовалась какой-то асимметрией. В результате этого асимметричные силы должны были действовать на первые элементы жизни и нарушить их симметрию. «Жизнь, открытая нам, — писал он, — есть порождение асимметрии мира и ее следствий... Я даже думаю, что все виды жизни в изначальной своей структуре, в своих внутренних формах являются порождением космической асимметрии».
Пастер был убежден, что блестящим примером естественной асимметрии в природе является магнетизм. Если вы поместите магнитную стрелку над проволокой, по которой прямо от вас течет ток, то стрелка повернется перпендикулярно проволоке. Своим северным концом стрелка все время будет поворачиваться только влево, а не случайно в любую сторону. В действительности это явление только кажется асимметричным (об этом вы узнаете из гл. 19); но во времена Пастера в магнетизме разбирались плохо и думали, что он обладает фундаментальной асимметрией в отличие от симметричных сил тяготения и инерции. Действуя в соответствии с этим убеждением, Пастер поставил несколько фантастических экспериментов. Он, например, выращивал кристаллы между полюсами мощного магнита в надежде, что при этом большинство кристаллов образуется в какой-нибудь определенной асимметричной форме, и был обескуражен своей полной неудачей вызвать асимметрию в кристаллах или соединениях о помощью магнитных сил.
Другой возможностью с точки зрения Пастера было то, что солнце движется по небу всегда с востока на запад, вызывая тем самым асимметрию в разных веществах. Он полагал, что, поскольку у Земли имеются Северный и Южный магнитные полюса, комбинация земного магнетизма с движением солнца может образовывать асимметрию. Используя хитроумное приспособление из зеркал и часового механизма, он мог выращивать растения при условиях, когда солнечный свет двигался с запада на восток, в направлении, обратном обычному. Пастер надеялся, что это вынудит растение создать оптически активные вещества с направлением вращения плоскости поляризации, противоположным тому, которое встречается в обычных условиях. И снова результаты были безнадежно отрицательными.
Сегодня никто не знает, каким образом первая полуживая молекула (или молекулы) получилась асимметричной. Как мы видели, все аминокислоты в живых тканях левые. Этого достаточно, чтобы определить постоянное направление закручивания всех белковых спиралей. То же самое относится к нуклеотидам, которые свою левую закрученность передают спиралям нуклеиновых кислот. Если первая молекула, способная к самовоспроизводству, чисто случайно оказалась левой, а не правой, то, конечно, левыми стали и все ее копии. Этим можно объяснить постоянную «левизну» аминокислот и нуклеотидов. Асимметрия порождает асимметрию. Молекула «Адам» смогла бы соединяться только с белками того же знака асимметрии, а потом в процессе копирования этот знак передавался бы из поколения в поколение. Обладай первая размножающаяся молекула обратной асимметрией, вся жизнь «получилась бы не так».
Возможно также, что в «горячем бульоне» первобытных океанов миллионами возникали простейшие полуживые, способные к частичному воспроизведению молекулы и что какие-то асимметричные черты окружающей среды сделали их или большинство из них левыми. Со времен Пастера было выдвинуто множество теорий подобного рода. Высказывалось предположение, что жизнь зародилась в одном полушарии, где асимметрию необходимого знака создали каким-то образом кориолисовы силы. Если бы жизнь зародилась в другом полушарии, то, согласно этой теории, все аминокислоты были бы правыми, а не левыми. Однако эта теория не получила широкого признания.
Более разумным кажется предположение, что эллиптически поляризованный свет (поляризация такого типа возникает при отражении от поверхностей) совместно с магнитным полем Земли мог привести к левому закручиванию. В результате лабораторных экспериментов с эллиптически поляризованным светом в магнитных полях были получены асимметричные соединения. Свет, отраженный от поверхности первобытного океана, мог быть поляризованным, однако большинство биохимиков не верят в то, что этот эффект был достаточно сильным, чтобы все первобытные органические молекулы на Земле получили выраженную левую асимметрию.
В 1931 году русский ученый В. И. Вернадский высказал блестящее предположение: «Некоторые астрономы считают, что Луна была некогда частью Земли». «В момент отделения Луны от Земли, — рассуждал Вернадский, — произошел, возможно, какой-то колоссальный толчок, асимметричный по своей природе, который и закрутил влево первые земные органические молекулы, образованные в то время».
Еще одну гипотезу выдвинул в 1962 году физик Джон Раш в своей превосходной книге «The Dawn of life» («Заря жизни»). Может быть, в первобытном «бульоне» существовали самовоспроизводящие молекулы обоих типов асимметрии. Каждая из них могла питаться только молекулами своей асимметрии. Потом мутация одной левой молекулы позволила ей в дальнейшем питаться как левыми, так и правыми соединениями, возможно, даже ее правыми соперниками. Ее размножающиеся потомки получили большое преимущество перед соперниками, способными питаться только молекулами своего типа. В конце концов выжили только эти наиболее приспособленные мутанты, которые и передали, конечно, асимметрию всему своему потомству.
Не исключено, что даже без такой мутации молекулы определенной асимметрии способны в конце концов вытеснить своих зеркальных двойников. Если подбросить монетку сто раз, то весьма маловероятно, что точно пятьдесят раз выпадет орел, а пятьдесят раз — решка. Точно так же невероятно, что при образовании молекул асимметричных соединений в больших количествах число правых молекул окажется точно равным числу левых. Какая бы из двух разновидностей не доминировала, превосходящая численность уже является ее преимуществом. Например, внезапное изменение внешних условий может привести к массовой гибели молекул обоих типов, и более распространенная разновидность будет иметь больше шансов на выживание.
Все эти теории в высшей степени гипотетичны. Никто не может сказать, что знает, как земная жизнь приобрела именно этот тип асимметрии. Что бы ни произошло несколько миллиардов лет назад, теперь, по убеждению большинства биологов, этого больше не происходит. Во-первых, как уже отмечалось, новоиспеченные полуживые молекулы на поверхности моря будут быстро поглощены микроорганизмами. Во-вторых, условия на Земле уже не те, что были в отдаленные геологические эпохи. Растения наполнили атмосферу кислородом. Это позволяет задержать большую часть мощного ультрафиолетового излучения солнца, которое могло быть важным источником энергии при образовании первых цепных органических молекул. Что могло происходить несколько миллиардов лет назад, теперь уже не может повториться.
Пастер отдавал предпочтение точке зрения, отстаивающей, что асимметрия молекул получилась под воздействием какого-то внешнего фактора, действующего, может быть, и по сей день. Пастер делал все, что мог, в этой абсолютно никому неведомой области. Острое противоречие между асимметрией жизни и симметрией живой природы будоражило его воображение. Он полагал, что фундаментальная асимметрия заложена в самом центре мироздания. «Вселенная, — писал он, — асимметрична». Пастер ошибался, думая, что магнетизм является отражением универсальной космической асимметрии. Тем не менее мы увидим из следующей главы, что его предположение еще может оказаться верным, причем доказано это будет, по всей вероятности, способом, непостижимым во времена Пастера. Рассмотрим теперь вкратце с философской точки зрения асимметрию и четвертое измерение, это должно помочь нам понять физику макро- и микромира, изложенную в последних главах книги.
Иммануил Кант, великий немецкий философ XVIII столетия, первым из выдающихся мыслителей обратил внимание на глубокое философское значение зеркальных отражений. То, что асимметричный объект может существовать в любой из двух взаимно зеркальных форм, казалось Канту загадочным и таинственным. Прежде чем обсуждать некоторые следствия, выведенные Кантом из право-левой асимметрии, попытаемся сперва понять то настроение, с которым он подходил к проблеме.
Представьте, что перед вами на столе находится трехмерная модель двух энантиоморфных многогранников, изображенных на рис. 41. Все геометрические свойства этих двух моделей абсолютно одинаковы. Каждому ребру одной фигуры соответствует ребро точно такой же длины у другой фигуры. Все их углы дублируют друг друга. Никакими измерениями и исследованиями не удается обнаружить различия в геометрических характеристиках моделей. Это в некотором смысле идентичные, конгруэнтные фигуры. И все же совершенно ясно, что они не одинаковы!
Вот как выразил эту мысль Кант в тринадцатой главе своего знаменитого труда «Пролегомены будущей метафизики»: «Что может быть больше похоже на мою руку или мое ухо, чем их собственные отражения в зеркале? И все же руку, которую я вижу в зеркале, нельзя поставить на место настоящей руки...»
Два предмета обладают полностью совпадающими свойствами, и в то же время, несомненно, отличаются друг от друга — в этом, по-видимому, заключается одна из причин жутковатой притягательной силы, с которой зеркальный мир действует на детей и дикарей, когда они видят его впервые. Главная причина это, конечно, само появление за стеклом мира, который выглядит столь же реально, как и весь остальной мир, но является тем не менее чистой иллюзией. Если вы хотите позабавить и удивить маленького ребенка, поставьте его вечером перед зеркалом в темной комнате и дайте в руки электрический фонарик. Когда он направляет фонарик на зеркало, луч проникает прямо в комнату за стеклом и освещает находящиеся в ней предметы, когда попадает на них! Сама иллюзия второй комнаты производит достаточно сильное, волшебное впечатление, и оно еще усиливается, когда человек замечает, что все в этой второй комнате «не так». Это та же самая комната, да не та.
В изложении Канта вся эта история стала сложной, запутанной и противоречивой. За последние несколько десятилетий Бертран Расселл и другие ведущие специалисты по философии науки столь усердно выставляли Канта на посмешище, что у читателя, знакомого с Кантом лишь по этим доводам, могло сложиться впечатление, будто Кант был просто неотесанный метафизик, имеющий весьма смутное представление о математике и науке.
На самом деле Кант хорошо знал науку и математику своего времени. Он был преподавателем физики, и большинство его первых работ было написано на естественнонаучные темы. Подобно Альфреду Уайтхеду он перешел от математики и физики к построению метафизической философской системы только в зрелые годы. Можно что угодно думать о его окончательных выводах, но нельзя отрицать важности его вклада в перестройку самих основ философии современной науки.
В первой работе Канта «Размышления об истинной оценке живых сил» (1747) можно найти замечательные мысли, предвосхитившие появление n-мерной геометрии. «Почему, — спрашивает он, — наше пространство трехмерно?» И заключает, что это должно быть как-то связано с тем, что такие силы, как тяготение, распространяются из начальной точки подобно расширяющимся сферам.
Их напряженность убывает обратно пропорционально квадрату расстояния. Если бы бог пожелал создать мир, где силы изменялись обратно пропорционально кубу расстояния, говорит Кант, то потребовалось бы пространство четырех измерений. (Точно так же, хоть Кант и не упоминал об этом, силы в 2-пространстве, расходящиеся кругами от точечного источника, должны были бы изменяться обратно пропорционально первой степени расстояния.) Кант в этой работе придерживался взглядов на пространство, высказанных столетием раньше великим немецким философом и математиком Готтфридом Вильгельмом фон Лейбницем.
Пространство не имеет реальности вне материальных объектов; оно является всего лишь абстрактным математическим приемом для описания связей, существующих между объектами. Хотя мысль о четвертом измерении и приходила математикам в голову, они быстро оставляли ее как забавную спекуляцию, не имеющую никакой ценности. Никто не догадался, что асимметричный трехмерный предмет может быть (теоретически) «вывернут», если его повернуть в пространстве высшей размерности; только в 1827 году, через восемьдесят лет после появления статьи Канта, на это указал Август Фердинанд Мёбиус, немецкий астроном, в честь которого назван лист Мёбиуса. Поэтому вызывают изумление следующие строки, написанные Кантом еще в 1747 году: «Наука о всевозможных пространствах такого рода (пространствах с числом измерений больше трех) будет, несомненно, высшим усилием, которое наш ограниченный разум может предпринять в области геометрии». «Может быть, — добавляет он, — существуют протяженности с другими измерениями, и вполне вероятно, что бог нашел способ создать их, потому что в созданиях его все величие и многогранность, которые они могут вместить». Такие высшие пространства, однако, «не принадлежат к нашему миру, а образуют другие миры».
В 1768 году в статье «О первой причине различия между областями в пространстве» Кант отошел от идей Лейбница на пространство и принял взгляды Ньютона. Пространство — неподвижная, абсолютная вещь, «эфир» XIX столетия; оно имеет свою собственную реальность, не зависящую от материальных объектов. Чтобы установить существование такого пространства, Кант обращает свое внимание на предметы, которые он называет «неконгруэнтными двойниками», на трехмерные асимметричные фигуры одинаковых размеров и формы, но противоположной «направленности», такие, как раковины улиток, вьющиеся растения, правая и левая руки. Существование таких предметов, рассуждает он, означает, что пространство ньютоново. И чтобы доказать это, использует поразительный мысленный эксперимент, который можно воспроизвести следующим образом. Представим себе, что космос совершенно пуст, в нем нет ничего, кроме единственной человеческой руки. Правая это рука или левая? Поскольку внутренних измеримых различий между энантиоморфными объектами не существует, у нас нет оснований называть ее правой или левой. Конечно, если вы представите себя, глядящим на эту руку, то сразу увидите, правая она или левая, но это равносильно включению самого себя (со своим ощущением правого и левого) в 3-пространство. Нужно представить себе, что рука в пространстве совершенно изолирована и не имеет никакой связи с другими геометрическими объектами. Ясно, что бессмысленно будет говорить, что это рука правая или левая, точно так же, как бессмысленными являются для этой руки слова «маленькая» и «большая» или «верх» и «низ».
Представим себе теперь что в пространстве рядом с рукой материализуется человеческое тело. У него не хватает только рук ниже запястья. Очевидно, что рука пойдет только к одному, скажем к левому запястью. Следовательно, это левая рука. Чувствуете ли вы парадокс? Если мы доказали, что это левая рука, подогнав ее к левому запястью, то, значит, она была левой и до появления тела. Должна же быть какая-то причина, какое-то основание для того, чтобы назвать ее левой, даже если она — единственное тело во Вселенной! Кант считал, что объяснить это можно, лишь предположив, что само пространство обладает чем-то вроде абсолютной объективной структуры — какой-то трехмерной решетки что ли, — которая и даст возможность определить «направленность» единичного асимметричного объекта.
Современный читатель, знакомый с n-мерной геометрией, должен без труда разобраться в словесных трудностях кантовского мысленного эксперимента. Суть ошибки Канта очень наглядно изображена в одном из эпизодов рассказа в картинках Джона Харта под названием «До нашей эры». Один из пещерных людей на рисунке Харта только что изобрел барабан. Он ударяет несколько раз по чурбану палкой, которую держит в одной руке, и говорит: «Это левая дробь». Потом он ударяет палкой, которую держит в другой руке, и говорит: «А это правая дробь». «Откуда ты знаешь, которая из них какая?» — спрашивает его один из зрителей. Барабанщик показывает на тыльную сторону одной из ладоней и говорит: «У меня на этой руке родинка».
Посмотрим, какое отношение имеет это к ошибке Канта. Представим себе Флатландию, в которой нет ничего, кроме одной плоской руки. Она асимметрична, но бессмысленно говорить, правая она или левая, поскольку другой асимметричной структуры в этой плоскости нет. Это следует также из того, что из 3-пространства мы можем посмотреть на эту руку с обеих сторон и увидеть ее в одной из двух зеркальносимметричных форм. Положение изменится, если мы введем безрукого двумерца и определим у него «левую» сторону, скажем ту, где у него сердце. Это никоим образом не значит, что рука была «левой» или «правой» до появления двумерца, потому что появиться он может в одной из двух энантиоморфных модификаций. Если положить его на плоскость одним способом, то рука будет левой. Переверните его и положите по-другому — рука станет правой, потому что будет прикрепляться на противоположной от сердца стороне.
Означает ли это, что рука меняет свою асимметрию или что сердце двумерца магическим образом перескакивает с одной стороны на другую? Ничего подобного. Ни рука, ни двумерец нисколько не меняются. Просто их взаимное расположение в 2-пространстве изменилось. Дело тут только в словах. «Правое» и «левое» — это слова, которые означают, как сказал Шалтай-Болтай, то, что мы хотим. Отдельную руку можно назвать как угодно. То же самое относится к сторонам тела двумерца. Только в том случае, когда в одном и том же пространстве присутствуют два асимметричных объекта и на одном «ярлыки уже повешены», на втором нельзя вешать их произвольно.
То же самое творится и в 3-пространстве. Пока мы не принесли безрукое тело, относительно которого подразумевается, что левая сторона у него там, где сердце, у нас нет основания решить, как назвать руку. Если тело «перевернуть» в 4-пространстве, этикетку на руке придется сменить автоматически. Пусть мы пометили изолированную руку, назвав ее «правой». Когда появляется тело, то правым запястьем, просто по определению, будет то, к которому эта рука подойдет. Важно, что начальный выбор слова абсолютно произволен. Пещерный житель у Харта, который назвал свою руку «левой», потому что на ней была родинка, сделал совершенно разумный первый шаг. Юмор картинки заключается в способе, которым он сформулировал свой ответ. Вместо того чтобы ответить, что он знает разницу между левой и правой руками, потому что на левой руке у него родинка, он должен был сказать: «Я решил назвать левой ту руку, на которой у меня родинка». Никакого парадокса в этой ситуации нет, поэтому нет и необходимости вводить ньютоново абсолютное пространство.