Власти одобрили внешние комнаты, которые Фритцль использовал как подсобные помещения: мастерскую, комнату для инструментов, два хранилища, помещение для хранения дров, с помощью которых дом отапливался в зимний период, а также два помещения для запчастей и всякой всячины. Незамеченными для бюрократов остались части старого, сырого и полуобвалившегося изначального подвала — тайного помещения, в недрах которого и зародился генеральный план Фритцля. Используя свои навыки электрика и строителя, он терпеливо работал над ним.
Соседка Данильчук видела, как Фритцль сооружает свои катакомбы; эти воспоминания ей теперь не вытравить из своей памяти. Конечно, ей и в голову не приходило, какова конечная цель строительства.
Хотя разрешение на постройку бункера было предоставлено лишь в 1983 году, многие предполагают, что Фритцль начал нелегальные работы раньше; он просто не мог переместить столько грунта и закончить всю работу за двенадцать месяцев. Позже он оснастился техникой, приобретая необходимые ему инструменты на дальних строительных складах. Он предпочитал сталь высокой закалки и бетон, покупая его со скидкой в строительной фирме, на которую когда-то работал.
В потайную камеру было два доступа: через дверь на петлях, которая весила пятьсот килограммов и со временем вышла из строя из-за своей тяжести, и через металлическую дверь, укрепленную бетоном и стальными прокладками, которая весила триста килограммов и была размером метр в высоту и шестьдесят сантиметров в ширину. Она была прикрыта стеллажом в подвальной мастерской Фритцля, снабжена электронным замком, код которого был известен только ему самому, и открывалась с помощью дистанционного устройства. Чтобы попасть в камеру, надо было преодолеть восемь дверей, изготовленных на заказ. Пять были снабжены сложной запорной системой, для которой подходил только специальный цилиндрический ключ; на двух стоял замок с электронным кодом. Третьи, и последние, врата в царство тьмы тоже нуждались в электронном коде, но эту дверь Фритцль установил, только когда в камере появилась обитательница.
Бункер идеально отвечал нацистскому образу мыслей Йозефа Фритцля. Режим, которым он так восхищался и который оказал на него такое влияние, был сам помешан на подземных лазейках, потайных комнатах, лабиринте подземных катакомб.
Венский психотерапевт Курт Клетцер полагает, что мальчишеское преклонение Фритцля перед нацизмом не проходило у него на протяжении всей жизни и он мог использовать его как оправдание своих поступков. «Реальность представляется Йозефу Фритцлю иной, чем нам. Он старается отстоять точку зрения, суть которой в том, что он родился в самые ужасные времена. Но из руин Второй мировой войны вышли такие люди, как Вилли Брандт и молодой Герхард Шредер, доктора, философы, поэты, работники приютов для бедных детей и обладатели Нобелевской премии. Обвинять свое время — это выход человека, который отказывается взять на себя ответственность за свои поступки. Фритцль соединяет в себе извращенную похоть с невероятно гибким криминальным умом. Не думаю, что он душевнобольной. Уверен, что он просто очень плохой человек…
Следует решительно выступить против защиты, которая пытается представить его невменяемым, поскольку очевидно, что злодейство было обдумано и спланировано заранее. Бывшие коллеги по работе называют Фритцля „пограничным гением“. На мой взгляд, гений в данном случае — криминальный».
В 1983 году, когда ей исполнилось семнадцать, Элизабет уехала за триста километров от дома в Тирольское местечко Ангат, поскольку того требовала ее работа ученицы официантки. Ее подруга и бывшая сослуживица Хайди Штокер вспоминает:
«Она полностью пользовалась временем, которое предоставляла ей жизнь в Тироле. Она была одной из самых неистовых посетительниц вечеринок, которую я когда-либо встречала. По вечерам она выскальзывала из окна нашего дортуара, чтобы встречаться с мальчиками, а затем всю ночь напролет пила, танцевала — словом, веселилась от души. Возвращалась она только под утро, и вот тут-то начинался сущий ад, потому что идти на работу она была совершенно не в состоянии.
Это были всего лишь подростковое веселье и бурные выходки. Элизабет была просто настоящей уморой, душой вечеринки и самым прелестным существом. Все слетались к ней, как мошки на огонь. Мы дали ей прозвище Сисси, потому что она была хорошенькая, маленькая — вылитая куколка, совсем как принцесса Сисси из старой габсбургской семьи. Но она была не только совершенно неотразима, но и совершенно неуправляема. Лицо у нее было просто фарфоровое, и казалось, что она и кусочка съесть не сможет, но поглядели бы вы, как она хлестала пиво, шнапс и вино. Она вовсю участвовала в вечеринках, старалась работать как можно меньше и просто с ума сводила нашего босса Франца Пернера своими ночными отлучками и пьяными ужимками.
Он всегда был чуть более требовательным к ней, и я знала, что Сисси этого терпеть не могла. Но она умела производить впечатление на мужчин. В конце концов Франц заявил, что если она по-прежнему будет вылезать из окна и участвовать в ночных попойках, то ее уволят с работы и отправят домой. Никогда не забуду, какая с ней произошла перемена. Она разрыдалась и всхлипывала не переставая. „Если он и вправду отправит меня домой, — сказала она мне, — то я тут же сбегу, потому что мне больше не под силу быть дома“.
Помню, как я обняла ее и, чтобы утешить, принялась слегка похлопывать по спине: „Ну, ну, все образуется“. Но тогда я и понятия не имела, каким ужасам она подвергается дома. Я и представления не имела, потому что Сисси всегда казалась такой счастливой, радостной девушкой. Все любили ее. Она была действительно популярна.
Мне известно, что Сисси хотела остаться в Тироле и закончить свое образование там. Но для этого ей нужно было разрешение родителей, а отец отказывался давать его, и в конце концов она была вынуждена вернуться домой. Теперь я знаю почему».
Тереза Пфаффендер, другая подружка, которая училась и работала с ней в Стренгберге, также знала Сисси как «резвушку и хохотунью».
Все в том же 1982 году Сисси впервые завела себе приятеля и впервые влюбилась. Распускающиеся, как цветок, отношения с Андреасом Крупиком который практиковался, чтобы стать шеф-поваром, только разожгли ее собственнический инстинкт и еще больше уязвили отца. В письме к приятельнице, написанном в мае 1984-го — всего за три месяца до того, как Сисси заточили в подземную темницу, — она делилась кое-какими секретами: «Мы с Андреасом были вместе с начала этого курса, но сейчас, конечно, перед нами встали проблемы, поскольку он живет в Энзефельд-Линдабрунн, и мы будем далеко друг от друга, и от этого мне грустно». Она также признавалась подруге, что снова планирует оставить дом ненадолго после экзаменов. Так, она писала: «Я въезжаю в квартиру со своей сестрой и ее приятелем. Они не могут оплачивать ее, но для меня это недорого. У меня будут две собственные комнаты».
Она продолжала свою разгульную ночную жизнь и практически завалила экзамены в конце года. Она получила только четыре удовлетворительные оценки, а этого было мало. Отец, что легко предсказать, был в ярости. Однако ночные кутежи не были единственной причиной неудовлетворительных оценок Сисси. Так как отец продолжал надругательства над ней, она призналась подруге (которая просила не упоминать ее имя): «Я полностью угнетена. Нервы отказывают».
Фритцль знал, какую жизнь ведет Сисси. Надо было торопиться. Независимость отдаляла от него дочь; она встретила парня, который полюбил ее.
Теперь Андреасу сорок два года, он женат, у него есть дети, ему столько же лет, сколько румянощекой Сисси, верность которой он на всю жизнь сохранил в своем сердце. «В последний раз я видел ее за месяц до исчезновения, — говорит Андреас. — Я любил ее по-щенячьи. Ваша первая любовь всегда остается с вами, верно? Она была очаровательна. Я влюбился в нее с первого взгляда. Она была хорошенькая и веселая, однако временами очень замкнутая. Стоило мне проявить интерес к ней, как она очень быстро отвечала взаимностью.
Было не так просто вступить в близость: в школе такие вещи воспрещались. Комната, где спали девушки, была под строгим табу, и если парня ловили там, его исключали из школы. Когда я пытался зайти дальше, она отталкивала меня. Теперь я знаю почему».
Элизабет терпела сексуальные надругательства семь долгих лет. Акт с любым мужчиной казался ей чем-то отвратительным.
«Мы нашли место, куда можно было спрятаться — ну, для интимности, — но любовью никогда не занимались. Только однажды она заговорила о своих родителях, о своем доме и сказала, что у нее очень строгий отец. Сказала, что он хотел устроить ее на бензоколонку, но ей больше нравилось быть официанткой».
Возможно, величайшая трагедия состоит в том, что Элизабет оказалась в камере, так ничего и не узнав о физической обоюдной любви между взрослыми — любви заботливой и бережной, когда каждый доставляет друг другу удовольствие. То, что отец лишил ее всего этого, вызывает у Андреаса великую тоску.
Во время своего недолгого романа юные любовники отправились в Вену, чтобы посмотреть «Вестсайдскую историю», темой которой по иронии судьбы стала тема обреченной любви. В отеле Элизабет напилась. «Сисси выпила слишком много вина и стала сама не своя. Но мы по крайней мере оставались вместе до раннего утра», — вспоминает Андреас. В последний раз он видел Сисси, когда родители забрали ее из школы домой в июле 1984-го — всего за месяц до того, как начались ее страшные испытания.
«Мне не позволили увидеть ее, поскольку ее отец вовсе не был настроен со мной разговаривать. По всему было видно, что она в беде». Но все-таки он украл у нее поцелуй тем утром. «Поцеловавшись на прощанье, мы пообещали писать друг другу как можно чаще. Но потом мне показалось, что она утратила интерес ко мне. Теперь мне понятно, что она не могла отвечать на мои письма».
За месяц до исчезновения Элизабет напишет о своем друге Андреасе приятелю, про которого известно только, что его звали Эрнст и он посещал занятия в том же колледже. Впоследствии Эрнст тоже выступил, узнав в новостях о ее освобождении: «Это был страшный удар. Я был потрясен. Сейчас СМИ представляют Элизабет исключительно в образе жертвы. Я хочу показать миру другой лик Элизабет, какой знал ее я. Это была счастливая девушка, наслаждавшаяся жизнью и строившая планы на будущее.
Я не знал, что отец домогался ее. А теперь думаю про себя: почему она ничего не сказала? Я изо всех сил ненавижу ее отца. Наши законы слишком мягко относятся к преступникам».
Письма к Эрнсту, подписанные «Сисси» или просто «С», отражают беззаботное отношение к повседневным заботам, они словно служат зеркалом внутреннего мира большинства подростков, ее сверстников: постепенное вхождение в среду, мода, приятели, погода, планы поездок, спорт. Первые три письма посвящены выздоровлению от болезни; Сисси пишет: «В общем-то чувствую себя отлично. Только иногда возвращается боль, и мне худо».
Она скучала по своему парню Андреасу и пишет о том, что пытается устроиться на работу в каком-нибудь городке поближе: «Держи пальцы скрещенными за меня! Как только перееду, пришлю свой новый адрес. Если захочешь, можешь приехать навестить меня со своими друзьями». Потом описывает свою новую прическу, которая «спереди и с боков подстрижена. А сзади хочу отпустить подлиннее».
Она пишет о доверии и с любовью рассказывает о своем старшем брате. Иногда в ее словах прорывается чувство привязанности к Эрнсту: «А теперь один вопрос касательно чувств. Хотелось бы знать, останемся ли мы друзьями, когда у тебя появится подружка? Чаще всего дружба рвется из-за этого. А для меня это очень важно. Ты просто не поверишь: с парнями я лажу куда лучше, чем с девчонками. Девчонкам никогда нельзя так доверять, как парням. Возможно, это потому, что я почти все время проводила с братом, когда была маленькая. И я очень горжусь своим братом, Харальдом, которому уже двадцать один. Я знаю, какие у него проблемы, а он знает мои, и я никогда ничего плохого о нем не скажу». И завершается письмо такими словами: «Надеюсь, скоро повидаемся. Всего наилучшего». Вложив в письмо свою фотографию, Элизабет добавляет: «Р. S. — фото вышло немного передержанное, но скоро я пришлю что- нибудь получше, ОК? Это очень важно для меня».
В одном из писем, написанном уже ночью, в постели, нарисована девушка из мультфильма, танцующая в желтом платье. Элизабет пишет о том, каково это — напиваться да еще оставлять нескольких партнеров по вечеринке ночевать у себя: «Привет, Эрнст. Сейчас уже примерно половина одиннадцатого, и я лежу в постели. Конечно, в субботу я отправилась с дружками. Представляешь, как я наклюкалась? Сначала мы зашли в пару клубов. В пять утра мы все пошли ко мне глотнуть кофейку, потому что было страшно весело, и все завалились спать прямо у меня. Такой кавардак! Потом пришлось мне полдня отмывать квартиру». Пристрастие молодой Элизабет к шумной выпивке было, по словам ее отца, одной из основных причин, почему он выработал план запереть ее.
Элизабет пишет и про свою новую работу, и о том, с каким упоением она плавает и играет в теннис по выходным. Ей нравится «слушать музыку и дремать». Новых приятелей по ночным похождениям она называет своей «командой». Одно из писем Элизабет заканчивает пожеланием: «Береги себя и будь хорошим мальчиком. Не пей слишком много». И еще: «Надеюсь, ты сдержишь свое обещание и навестишь меня, как только получишь права».
Ее последние слова, обращенные к другу перед двадцатичетырехлетним заточением, таковы: «Приветик, скоро увидимся. Отвечай поскорее и не пей без повода! Подумай обо мне!»
«Подумай обо мне!» Люди могут думать о чем угодно, однако, что касается Фритцля, его мысли были полностью сосредоточены на том, чтобы как можно скорее получить свою награду под землей. Элизабет вернулась домой на лето и строила планы независимой жизни. Увы, отец прошелся по ее планам как паровой каток. Имея связи повсюду, примерно за месяц Фритцль обзавелся литровой бутылкой эфира; он лишен запаха, чрезвычайно эффективен, когда надо быстро вывести кого-то из строя. В некоторых развивающихся странах эфир до сих пор используется как обезболивающее. Фритцль хранил его в коричневой стеклянной банке в одном из отсеков своих мастерских.
Что именно произошло 28 августа, остается неясным. Показания хорошо информированных полицейских указывают на то, что Фритцль попросил Элизабет пойти с ним в подвал, чтобы «помочь закрепить что-то». Это было пугающее предложение. Отец надругался над ней много лет и вот теперь просил спуститься в свои владения, столь строго скрываемые от чужих глаз.
Элизабет сбежала по одиннадцати ступенькам, ведущим в бункер, и в первый — и в последний раз — вдохнула воздух свободы. В то утро она в последний раз наложила макияж перед зеркалом в своей спальне, в последний раз почистила зубы в семейной ванной, в последний раз подумала о планах на будущее. Ее жизнь дошла до той грани, после которой девушку вычеркнули из истории.
Фритцль провел дочь сквозь дверь незаконно построенной камеры — но как могла она отличить тайное и незаконное от дозволенного и разрешенного властями? Он провел ее через лабиринт дверей, каждая из которых, захлопываясь, словно опечатывала ее судьбу, и вот они дошли до последней.
О чем думала Элизабет, пока Фритцль подгонял дверь к раме? В какой-то момент дверь встала на место, Элизабет встряхнулась, чтобы идти, но рука отца, сжимавшая полотенце, пропитанное чем-то вроде алкоголя, с силой прижалась к ее лицу. Она боролась, затем ощутила слабость… затем — ничего.
До свидания, Сисси.
Единственными спутниками детей в их затерянном мире были ужас и скука. Впоследствии, по крайней мере у Элизабет, появилось развлечение; она должна была быть сильной, чтобы отстаивать их. Она собрала все свои запасы мужества, чтобы выжить в ситуации, в которой не выдерживали и не такие сильные, как она. Но венцом всего стали первые пять лет ее заточения в пропахшем злом, затхлом безмолвном мире, где она жила лишенная общения, книг, поддержки. Она не могла слышать даже тяжелых шагов своего мучителя, потому что он расхаживал одиннадцатью ступенями выше, этими проклятыми одиннадцатью ступенями, отделявшими ее от внешнего мира, — настолько толсты были стены и бетонная дверь. Граница между днем и ночью стерлась, вернее, слилась в мглистую дымку бесконечно медленных часов. Мучительный груз впустую протекающей жизни разъедал ее душу, как болезнетворная опухоль.
Она не вела дневника, ей не к кому было обратиться, никто не услышал бы ее криков — кроме Бога. Она постоянно молилась, чтобы Он спас ее, и молитвы ее обретали ту глубину, о которой она не могла и помыслить в те дни, когда с матерью, братьями и сестрами ходила к воскресной мессе. Один только Йозеф сторонился церкви, и все же теперь только он один будет слышать молитвы дочери все двадцать четыре долгих года — и не внимать им.
В первые дни она билась о стены и царапала потолок. Воя от боли и тоски, взывала о помощи, которая никогда не придет. Она сломала себе ногти и разодрала кожу. Ее выворачивало наизнанку от собственных воплей; она плакала, пока слезы ее не иссякли. Она и не подозревала, что человек способен плакать столько, сколько плакала она.
Элизабет не могла знать, что вход в лабиринт охраняют восемь отдельных дверей; последняя весила полтонны. Бомба могла взорваться в камере, и никто в доме ничего бы не услышал, настолько скрупулезен был отец в своих планах и расчетах.
Время ускользало, не за что было зацепиться. Она мерила шагами лабиринт, как обезумевший Минотавр, в поисках выхода, которого не было. Она старалась затеряться в прошлом, в котором уцелело немного удовольствия, несмотря на побои и ночные посещения развратного отца, отчаянно стараясь воскресить в памяти хотя бы мгновения радости. Она воображала игры, которые затевала в лугах за Зеештерном в летние месяцы, когда отец был в какой-нибудь заграничной стране или Амштеттене и она была свободна от его тирании. Она вспоминала доброту матери: деньги, которые та наскребала, чтобы купить ей подарок, то, как она плавала в Мондзее, тайные походы с сестрами в какую-нибудь глушь, где можно было встречаться с мальчиками. Вспоминала дружбу, которую она пыталась завязать, одновременно готовясь уйти вслед за старшими сестрами.
Бывали дни, когда она устраивала себе воображаемую прогулку. Выбирала какую-нибудь отдаленную возвышенность, где бывала ребенком, прикидывала в уме, сколько займет путь, и пускалась в дорогу. Она могла даже не включать света, пробираясь по своей тридцатипятиметровой темнице, поскольку знала количество шагов наизусть. Через два часа она включала скудное освещение, притворяясь, что это яркая заря взошла над снежными вершинами гор, обрамлявших озеро, которое существовало лишь в ее воображении. Она могла часами бродить по комнате, затем брала приготовленные заранее сэндвичи, присаживалась на кровать, чтобы съесть их, и представляла, что сидит на скале, наблюдая, как белки мечутся над ней в ветвях высокой пихты. После этого старалась уснуть хоть на часок, вспоминая, как нежные лучи солнца омывают лицо и белые облака стремительно проносятся по голубому небу. Медленно всплывая из глубин сна, она тихонько напевала старинный гимн, который австрийцы традиционно пели своим детям вместо колыбельной.