Когда она окончательно просыпалась, до нее доносилось только слабое гудение холодильника и металлическое — люминесцентной лампы. Если фантазия была еще сильна, еще пульсировала, то она продолжала свою «прогулку». Но чаще в слезах без сил валилась на постель, вспоминая свой первый день в этом бетонном гробу. Элизабет чувствовала, что отец сошел с ума. Она снова и снова умоляла Фритцля выпустить ее. Обещала быть кем только он ни захочет, лишь бы он не поступал с ней так.
Однако на нее повеяло отрезвляющим холодом, когда она глядела в его безжалостные сероголубые глаза — глаза тирана. Она чувствовала, что дыхание улетучивается и вздуваются вены на шее. Она проглатывала сгусток желчи, подступавший к горлу, задыхаясь в неистовых, отчаянных всхлипываниях. Она и ее школьные друзья за глаза называли его Дракулой — прозвище возникло из сочетания его приверженности к темной одежде, почти лысого черепа и пронзительного взгляда — мертвых, как называли их некоторые, — глаз.
«Слишком поздно, Лизль, — сказал он однажды на своем гнусавом, отрывистом австрийском диалекте. — Ты ни во что не ставила меня уже слишком давно. Ты плохая, испорченная, и вот настал черед расплаты». Его гнев был почти библейским: расплата за распутную жизнь, которую Лизль вела вопреки его личному кодексу. Все тайные стороны его характера смешались, породив чудовищный кристалл подземного царства, верховным властелином которого он был. Всемогущество, которое он испытывал, было для него даже важнее сексуальной дрожи, охватывавшей Фритцля при мысли о том, что он надежно запер собственную дочь, которой так долго суждено было быть его тайной сожительницей.
Элизабет без конца прокручивала свое внутреннее «видео», чтобы вновь и вновь пережить ужас того, первого, дня в заточении и жизни, оставшейся позади. Она вспомнила годы своего воспитания в семье, где — как она рассказывала своим школьным подружкам — «жили на цыпочках». Как шутила она, «мы все запросто могли бы стать балетными танцовщиками. Могли бы пройти сквозь минное поле — такими легкими и проворными все становились, когда он оказывался поблизости». А вот мать любила ее, так же, несомненно, как брат Харальд, буйная Рози и маленькая Дорис. Но Харальд и Рози уже уехали, и она готова была вот-вот последовать за ними, но мучитель запер ее в темнице.
Ее похитили 28 августа 1984 года. Часы остановились в тот день, когда австрийское правительство приняло решение выплачивать пособие безработным подросткам, когда британские порты сковала забастовка докеров, когда американский поп-кумир, Фрэнк Заппа, заявил, что собирается посетить Австрию с концертом, когда бывший чемпион Уимблдона Бьерн Борг заявил, что не является отцом ребенка своей подружки, и когда в Гамбурге начался суд над создателем «Дневников Гитлера», слишком хорошо знакомым с миром, где Элизабет предстояло провести большую часть жизни.
Доктор Стюарт Грассиан, работающий на медицинском факультете Гарвардского университета с 1974 года, признает, что заключенные одиночных камер очень быстро начинают подвергаться опасности серьезной психической травмы. Травма эта включает специфический синдром, ранее отмечавшийся многими историками- клиницистами. «Общее, что роднит всех пациентов, — это черты неадекватности поведения. В более серьезных случаях синдром сопровождается возбуждением, суицидальным стремлением и явной невротической дезорганизацией. Кроме того, одиночное заключение часто приводит к резкому обострению предшествовавших умственных болезней либо ведет к появлению умственного расстройства. Даже те заключенные, у которых в результате заключения не проявляется открытое психическое заболевание, получают значительные психические травмы в период изоляции».
Грассиан отмечает, что многие острые симптомы по большей части утихают с окончанием заключения, но почти все «одиночники», включая тех, кто не проявлял открытого отклонения от психической нормы в период заключения, впоследствии склонны к разного рода умственным отклонениям. Отклонения эти по большей части проявляются в продолжительной нетерпимости социального взаимодействия, что зачастую становится препятствием, мешающим бывшему заключенному влиться в более широкое сообщество после окончания срока. Выражаясь проще: свобода еще далеко не свобода.
В своей камере Элизабет слышала голоса, что роднит ее с долгосрочными жертвами суровых тюремных режимов. Она страдала видениями и галлюцинациями, голоса нашептывали ей страшные вещи, например предсказывали насильственную смерть. Ее мучительно преследовали образы отныне недоступной еды: огромные подносы с оладьями и говяжьим рулетом; шницели по-венски в тонкой бумажной обертке, украшенные сверху жареными яйцами; красная капуста, тушенная в крепком говяжьем бульоне и вине. Ей нравилось, как готовит мать, и память обо всех этих вкусностях мучила ее. Вид этих блюд напоминал оазисы, которые мерещатся пленникам пустыни, когда солнце печет, а вода на исходе.
Фритцль завалил ее холодильник дешевыми, напичканными химией обедами, которые рекламируют по телевизору, недорогим мясом, замороженными овощами, мороженым и чипсами собственного изготовления. Ничего удивительного, что через какое-то время зубы у нее стали выпадать и она перенесла разновидность цинги вроде той, которая постигала раньше моряков из-за отсутствия свежих фруктов.
Находившиеся в камере предметы — койка, плита, холодильник — то увеличивались, то уменьшались, когда она подолгу пристально смотрела на них. Иногда они, казалось, таяли под ее взглядом. Смятение и замешательство сами по себе вызывали психические завихрения. Случалось, что она начинала «перетряхивать» камеру, срывая обертки с продуктов, швыряя на пол постельное белье, в клочья разрывая полотенца, даже заливая пол водой. Но каждый мятеж дорого обходился ей. Ее избивали и оскорбляли.
Иногда ее посещали пугающие сны о возмездии. Ей снилось, что она сжигает отца заживо, выкалывает ему глаза, наносит такие увечья, о которых она раньше не имела и понятия.
«Люди по природе своей любопытны, — говорит эксперт-психолог Карли Фритнер. — Насильственное сведение к минимуму нормального общественного взаимодействия, обоснованных умственных стимулов, общения с миром природы — всего, что делает человеческую жизнь человеческой и сносной, — оказывается эмоционально, физически и психологически деструктивным, поскольку лишает нас возможности задавать вопросы, доискиваться обоснований и источников информации, формулировать объяснения, которые позволяют нам понять самих себя, равно как и мир и наше место и назначение в нем. Логично, что мы чувствуем себя гораздо менее стабильно и уверенно, когда всё, на что привык полагаться наш мозг и наше тело, у нас отнимают».
Как ни ужасно было заточение Элизабет, но воля к жизни оказалась сильнее желания смерти. Ей исполнилось восемнадцать, и голова ее была полна мечтательных планов и желаний.
Мало-помалу они пропадали, по мере того как ее дух и человеческое достоинство подвергались жестокой деградации, надламывались человеком, который, казалось бы, должен был любить ее больше всего на свете, — ее собственным отцом. И все же она нашла источники, скрытые средства, позволившие ей выжить.
Жизнь была мучительна, однако через несколько месяцев в ней появилась рутина, с которой Элизабет связывала хоть какую-то надежду. Она вставала в восемь и чуть притрагивалась к завтраку: хлопья и немного тостов. Она съедала их, завернувшись в одеяло; первые несколько лет камера была примитивной, прежде чем Фритцль решил расширить ее и привнести кое-какие удобства. После завтрака она либо отправлялась на «прогулку» по темнице, либо пыталась мысленно сосредоточиться на более радостных предметах. Она составила в уме список всех мест в мире, куда хотела бы поехать, включая Нью-Йорк, Париж и Лондон. После чего принимала душ и готовила себе пиццу из полуфабрикатов, которые ее тюремщик приносил каждые три-пять дней. Затем она спала, просыпалась, и весь процесс повторялся сначала.
Скоро она заметила, что стала слегка задыхаться во время своих «прогулок», и приписала это нехватке необходимых физических упражнений. На самом деле Элизабет страдала от нехватки кислорода — проблема, которая еще более обострится с появлением детей. Фритцль пошел на немалые издержки, чтобы сделать свое логово пригодным для обитания, тайным и хорошо вентилируемым. Оно уж точно было тайным, но вряд ли пригодным для обитания и уж совсем плохо вентилируемым. Слабенький электровентилятор гнал в камеру воздух по изогнутой трубе. Прежде чем просочиться внутрь, воздух уже становился затхлым и едким. Отсутствовала также и всякая система для вывода СO2, производимого телом Элизабет. По прошествии времени узница заметила, что на плитках, в узком коридоре между помещениями, вокруг кранов и разбрызгивателя душа стала образовываться плесень. Стены были влажными наощупь, а плитка глянцевито поблескивала. Капельки воды скапливались на дереве, на панелях рядом с душевой. Медленно, но верно дыхание Элизабет стало затрудненным, и у здоровой молодой женщины появились проблемы с бронхами. Но это было только начало мук, уготованных родным отцом для Элизабет Фритцль.
Впоследствии монстр заявил, что первое время — целый год — он не приставал к дочери. Учитывая, что перед нами находится склонная к манипуляции людьми, развращенная личность, подлинность подобного заявления установить невозможно. В своем заявлении полиции Элизабет утверждает, что отец насиловал ее с одиннадцати лет, но сам он это отрицает. С другой стороны, как можно верить человеку, который дошел до того, что стал угрожать, что станет использовать дочь как наложницу?
Так или иначе однажды он явился к ней и изнасиловал ее. Человек, чьи интересы простирались до проституции и порнографии, теперь окончательно завладел тем, что ему «принадлежало». Что подумала Элизабет, когда он впервые явился не с припасами, а с приказом о сексе, мы, видимо, никогда не узнаем. Да, насилие стало новой, еще более ужасной частью ее заключения. Противозачаточных средств у нее не было, но и несведущей молодой женщиной она тоже не была; она понимала, что риск беременности и рождения ребенка с генетическими дефектами очень велик. Она считалась среди первых учениц на уроках биологии в школе и не могла не понимать риска, которому подвергает ее отец, — и все же Элизабет была бессильна. Она могла только молча смириться или вытерпеть страшные побои, когда отец, рыча, громоздил оскорбления, перемежая их ударами кулаков.
День и ночь перестали что-либо значить для Элизабет; каждый новый день ничем не отличался от остальных. Распорядок сложился сам собой — отец приходил каждые три дня, чтобы излить на нее свою похоть. В своем упорядоченном, но глубоко извращенном мозгу Йозеф Фритцль вознаграждал врожденный страх дочери перед ним «сюрпризами», предназначенными исправить качество ее жизни в подземной темнице. Он принес циновки. Радио. Установил телевизор и видеомагнитофон, дал обогреватель. Все это, как и продукты и санитарные предметы, необходимые Элизабет, покупалось в магазинах, расположенных как можно дальше от дома Фритцля, где никто не смог бы узнать его и с подозрением отнестись к его покупкам. Таков был график, который он установил и который с успехом работал еще многие и многие годы.
Пытаясь достичь гротескной пародии нормальности, Фритцль стал засиживаться с дочерью, занимая ее беседой. «Хорошо, уютно, верно?» — спрашивал он, наливая себе пива и показывая Элизабет фотографии своего последнего дня рождения или сценок, во время которых сплетничал о соседях, потерянных для нее навсегда. Он рассказывал ей о теплице, которую построил на крыше и в которой собирался выращивать кольраби и брюкву, порей и морковь. (Он вынужден был разбить огород там: фундамент камеры находился слишком близко к уровню земли, чтобы он мог производить земляные работы на поверхности.) Он рассказывал, что показывают по телевизору, что творится в семье, как поживают ее братья и сестры. Более жестокую боль, которую испытывала Элизабет, вынужденная выслушивать рассказы о том, что происходит всего в нескольких метрах над ее головой, — слушая о том, что творится в мире, от которого изолировал ее отец, — трудно себе представить.
Еще с детства ей были врожденно присущи беспомощность и кротость — качества, которые Фритцлю нравились и которые он всячески поощрял; соответственно, когда она начинала проявлять независимость, отдаляться от орбиты его влияния, ему приходилось действовать, и тогда камера представлялась ему жутковатым венцом его безупречных рассуждений.
Врачи, которые лечат Элизабет после тех страшных мучений, которые ей довелось испытать, стали обнаруживать у нее симптомы диссоциации — термин, который психиатры используют, чтобы описать состояние, в какое впадает жертва во время надругательства. Это чувство раздельности души и тела.
Терапевт-бихевиорист и травматолог Джордж Пипер, лечивший жертв самых ужасных катастроф в Европе: уцелевших после железнодорожной аварии в Эшеде, в которой погибло около ста человек; выживших после эрфуртской стрельбы в школе, унесшей девятнадцать жизней, а также жертв ужасной катастрофы на шахте в Боркене, — убежден, что Элизабет удалось выжить на протяжении столь долгого времени именно благодаря ее способности диссоциировать себя от надругательства.
Итак, жизнь в зыбучих песках продолжалась. В то время когда рухнул коммунизм и мобильная телефонная сеть связала ее друзей, Элизабет Фритцль оставалась заживо погребенной в своей бетонной глуши. Кожа ее становилась желтой, как пергамент. Однажды она посмотрела в зеркало на свои десны, прошлась по ним щеткой, ощутила легкую боль, и зубы так и посыпались ей в ладонь. Недостаток витаминов привел к хроническому воспалению десен — гингивиту, в результате которого она со временем лишится почти всех зубов. Она не получала свежих фруктов, через силу, и то очень редко ела свежие овощи, результатом чего стала хроническая нехватка витаминов А, С, D и Е, которая привела к гниению и выпадению зубов. Элизабет надеялась только, что внешность ведьмы способна оттолкнуть от нее отца. Этого не случилось.
Подозрения людей там, наверху, постепенно росли, но никому не удалось соединить разрозненные сомнения так, чтобы получился складный рисунок, который помог бы скорее спасти ее. Только один человек будет сожалеть об этом до конца своих дней: это Зепп Ляйтнер, менеджер ночного клуба и бывший жилец дома на Иббштрассе, имевший свои, личные пустячные подозрения касательно своего хозяина. Он жил в квартире, находившейся прямо над подземным логовом. Отношения между Фритцлем и Ляйтнером в конце концов испортились. «Как раз перед тем, как остаться на улице, я завел собаку по кличке Сэм; Фритцль никогда не любил пса, в ответ мы с женой невзлюбили Фритцля. Из-за его внешнего вида жена обычно называла его „дьяволом“». Интересная подробность, учитывая, что после того, как Фритцль вышвырнул Ляйтнера, все жильцы моментально прозвали его Сатаной.
«Думаю, он взъелся на Сэма потому, что тот знал, инстинктивно, как знают животные, что в доме что-то не так. Пес постоянно вел себя странно. Он не лаял из окна и не караулил у двери… а скулил и повизгивал, загадочно глядя на пол, словно стараясь разрешить какую-то мучившую его загадку. Жена частенько в шутку говаривала, что в доме завелись привидения, а у меня в то время вообще не находилось никаких объяснений. Единственное, я знал, что пес реагирует на услышанный звук; что же, теперь понятно, почему он все время лежал на полу и рычал. Я вырос с собаками и отлично знаю все их повадки. И Фритцль тоже; теперь мне понятно, что он хотел убрать Сэма, потому что видел в нем угрозу.
Потом начались всякие штучки-дрючки с электричеством. В какой-то год я получил дополнительный счет на 5000 шиллингов и решил, что все они там с ума посходили. Квартира была площадью едва-едва тридцать квадратных метров, и у нас даже не было стиральной машины. Обычно я относил всю стирку матери. Кухней тоже пользовались редко; не привыкли есть дома.
Однажды заявляется парень со всякими штуковинами, чтобы установить нам кабельное.
Посмотрел на счет и говорит: „Что-то тут нечисто, Зепп“. И вот мы вместе обошли всю квартиру, осмотрели всю электросеть, включая телевизор и даже радиобудильник. То есть абсолютно все. А счетчик вертелся, как пляшущий дервиш! Дружок посоветовал мне обратиться в совет. Моя ошибка состояла в том, что я этого не сделал, а прямо рассказал все Фритцлю. „Тут такие дела, — сказал я. — Вы сгоняете электричество на мой счетчик“. Поругались мы — что было, то было, — и он дал мне повестку о выселении. Сменил замки. Если бы я только обратился в совет, они попытались бы найти утечку электричества и, может, обнаружили бы все гораздо раньше.
Люди спрашивают, как мне там жилось, и, когда я складываю все вместе, получается странная картинка, хотя тогда я не мог соединить все вместе. Все соседи терпеть не могли Фритцля, но разве кто-нибудь мог себе представить, какой ад он создал для собственной дочери?
Мне не дает покоя мысль, что я мог бы спасти ее. Помню одного чудного старикашку, которого привык видеть каждый вечер, когда возвращался с работы. Он сидел на приступке. „Ну как там старая жопа? — спрашивал он. — Натравил бы на него своего пса“. Как-то мы разговорились, и он сказал, что Фритцль сидел за изнасилование. Даже вытащил старую, пожелтевшую газетную вырезку в подтверждение. Не понимаю, как потом все могли говорить, что никто ничего не знал.
До окончательного выселения у меня еще оставалось немного времени, и я решил позвать друзей на вечеринку. Должно было прийти всего несколько человек — места было маловато. Мы завели музыку, и тут как тут, словно караулил под дверью, заявился Фритцль и потребовал, чтобы мы не шумели. Он вошел в квартиру и начал орать, собака зарычала на него, и он замахнулся, словно хотел прибить Сэма. Меня это все здорово разозлило, и я уже собирался ему въехать, но друзья удержали. Фритцль обвинил меня в том, что я под наркотой, и сказал, что вызовет полицию, да так и не вызвал. Теперь-то мне ясно, что меньше всего он хотел иметь дело с полицией.
Еще он воровал еду из холодильников у других жильцов. Теперь мы знаем — это делалось для того, чтобы пополнить запасы в его тайной темнице. Один из жильцов рассказал мне, что как-то вернулся домой с работы пораньше и заметил, как Фритцль выходит из двери его комнаты с картонкой молока. „Эй, что это ты тут у меня делаешь?“ — спросил он. Фритцль пролепетал что-то насчет того, что у него кончилось молоко и как он собирается его вернуть. Другой жилец не на шутку разозлился. „Это моя частная квартира“, — сказал он. Фритцль пообещал снизить ему квартплату и пообещал, что это произойдет скоро. Но по дому стали судачить, и выяснилось, что у всех когда-нибудь что-нибудь да пропадало — кто-то сказал, что у него из холодильника пропали сосиски, а лично я точно помню, что у меня исчез пакет лапши. Старый ублюдок обшаривал наши кухонные шкафы по ночам или когда нас не было дома. Он был гением в электричестве и строительстве потайных пещер, но явно запутался с покупками и таким образом решил пополнить запасы».
Дубановски, бывший школьный соученик Элизабет, тоже клянет свой «задний ум». Двенадцать лет снимавший квартиру у Фритцля, он только теперь видит неоспоримые доводы и кусает локти, что не смог сам разрешить загадку таинственного исчезновения Элизабет. «Теперь, вспоминая, я удивляюсь, почему у меня не вызвало подозрения то, что Фритцль слишком часто спускается в подвал. А в то время я, как и большинство австрийцев, пытался ото всего отгородиться, не лезть в чужие дела. Но Фритцль вызывал чувство гадливости и был явно очень скрытен. Когда я увидел, как он несет еду в подвал, то вспомнил свое детство и как мои родители тоже хранили еду в подполе. Поэтому мне не показалось таким уж странным, когда я увидел его в саду достающим из машины кучу всякой всячины.
Я более чем на сто процентов уверен, что слышал, как из подвала доносятся какие-то звуки.
Когда же я напрямую спросил, что происходит под полом моей квартиры, Фритцль объяснил, что подновляет отопительную систему — отсюда, мол, и звуки. Он превратил подвальные помещения в зону, куда вход был строго воспрещен. Он даже не хотел, чтобы мы выглядывали из окон в сад. „Не ваше дело“, — сказал он. Кроме всего, постоянно был слышен шум вытяжки. Я никогда не мог понять, где она размещается. Я знал, что вытяжка есть в каждой квартире, но этот вентилятор работал круглые сутки. Я никогда не думал, что шум идет снизу, хотя теперь вижу, насколько все логично.
Помню также, как Фритцль жаловался, что не хочет, чтобы кто-нибудь фотографировал дом или сад. Помню, я заспорил с ним, утверждая, что никому и в голову не придет делать подобное, а он ответил: „Попомни мои слова. Однажды этот дом войдет в историю“».
Странные звуки, взбесившиеся электросчетчики, воющие собаки и исчезающая еда. Но никто не обращал на это внимания, и Элизабет продолжала медленно, но необратимо приходить в дальнейший умственный и физический упадок. Нехватка витаминов сказалась на ее организме не только цингой. Она испытывала покалывание в пальцах рук и ног, головокружение, расстройство координации, потерю аппетита, истощение и ослабленную концентрацию внимания — классические симптомы недостатка витамина В1. Недостаток витамина В6 вызывал раздражение и сыпь на коже, а десны кровоточили почти каждый день из-за нехватки витамина С. Она постоянно дышала нездоровым воздухом своей тюрьмы, сутулилась все больше и больше, хрипела и кашляла, как уродливая старуха в обносках, которые Фритцль покупал ей на распродажах подальше от дома.
А потом, в 1988 году, после почти пяти лет заточения, у нее прекратились месячные. Она понимала, что это значит. Для Фритцля же это была осуществившаяся мечта — отпрыск новой, тайной, семьи, которого он один сможет вскормить в полутьме. Элизабет сказала ему о своей беременности и что ей нужно в больницу, где ей окажут соответствующий медицинский уход.
Фритцль принял свое решение, как делал это всегда, и у Элизабет появился еще один страх, связанный с близящимися родами. На своем старом, испытанном «мерседесе» он отправился за новыми покупками. В букинистической лавке в Линце он купил две изданные в шестидесятые годы книжки по деторождению и акушерству. Он приобрел также подгузники, полотенца, пластмассовую ванночку, ножницы из нержавеющей стали, бандажи, антисептические носовые платки, дезинфектанты и свою панацею — аспирин. Элизабет не должна была бы пострадать, пойди роды не так, как нужно.
Живот рос день ото дня, а с ним и тревоги; Фритцль добавил к обычным запасам порошковое молоко, детское питание и даже приобрел погремушку с изображенными на ней яркими цветами.
Роды, проходящие дома, не новость для многих женщин в мире; в западном обществе в последнее время женщины даже несколько кичатся тем, что рожали без медицинского вмешательства. Но таков выбор, стиль жизни, обычно требующий немыслимых дородовых забот, получаемых либо от партнера, либо от медицинского специалиста, который всегда находится под рукой на случай, если дело пойдет не так. Элизабет была лишена подобной роскоши. Нежное, хрупкое и красивое дитя появилось на свет в замкнутой вселенной, со стен которой капала вода, вселенной, пропахшей гниением; разительный контраст.
Вначале Керстин спала в картонной коробке, которую принес Фритцль. Нежеланный, ребенок был нелюбим с самого момента своего появления на свет. Элизабет понимала, что не вина крошки родиться в этой бездне отчаяния. И вот наконец у нее появилась причина вставать и бодрствовать и не мечтать ночами о смерти, которая казалась таким легким и безболезненным прекращением пытки. Позже, когда все было позади, врачи скажут, что отважные материнские инстинкты Элизабет спасли ее и детей. Она прижимала их к груди и целовала, ворковала и вздыхала над ними. Она готовила еду и мыла свою дочку, купала ее и пела точно так же, как ее мать пела ей. Материнские инстинкты были у нее врожденными. Фритцль был совершенно доволен тем, как его замысел обретает форму.
Вольфганг Бергман, глава Института детской психологии в Ганновере, описывает Элизабет как «подлинную героиню», человека, который спас себя и своих детей благодаря глубоко укорененным материнским инстинктам. «Она выжила ради своего потомства. Лучшая иллюстрация крайнего проявления материнской любви. То, что пришлось вынести этой женщине, — невероятно… Она вырастила детей одна в этом мире, вскормила и воспитала их. В конце концов она даже смогла вызволить их из этого ада».