Эти позиции и начали штурмовать немцы утром 26 июля.
К этому моменту они все-таки выкопали окопы и ходы сообщения, из которых было удобно начинать атаку, предварительно под прикрытием накопив силы. Мы постоянно обстреливали их позиции, всячески препятствуя земляным работам. Взрывы мин, крупнокалиберных снарядов постоянно вздымали на их позициях султаны земли. Но немцы научились вгрызаться в землю не хуже нас. Как я уже писал, еще раньше они уже сдвинули нас с этого поля — первыми атаками немцы оттеснили с предполья наши передовые подразделения. Последующие атаки с наскока не удались, но под их прикрытием другие части быстро откопали сначала ячейки, потом окопы, а потом стали соединять их траншеями и ходами сообщений. Уже через час, когда немецкая атака стала откатываться, там были вполне надежные земляные укрепления — когда осела пыль от взрывов на поле боя и наша артиллерия смогла переключиться на готовившуюся оборону немцев, огонь оказался гораздо менее эффективным — солдаты уже были в земле, и только мельканье лопат и вылетавший грунт говорил о том, что позиции перед лесом не брошены. Майор хотел было устроить контратаку, пока немцы не окопались как следует, но разведка — что авиационная, что звуковая — докладывала, что в лесу и ложбине слева от него есть танки. Видимо, немцы их сосредоточили на случай отражения нашей атаки. Ладно, пусть зарываются, кроты.
Так что к началу полноценного наступления немцы могли скрытно подводить через лес и накапливать пехоту в километре от наших позиций. Зато, определившись с очертаниями немецких окопов, майор смог предположительно определить места выхода плотных групп немецкой пехоты в атаку, и на основе этих соображений перестроил систему заградительного огня. Первая же атака в целом показала правильность его предположений. Собственно, она захлебнулась в самом начале. Как только наши наблюдатели засекли активное шевеление в трех балках и промоинах, по которым было удобно выходить из окопов, Нечаев тут же отдал приказ на открытие огня, и через две минуты в этих трех точках на позициях немцев поднялся сплошной земляной вал. Пять минут — и он успокоился. Но из пыльного марева так и не показалось ни одной немецкой каски. Воздушная разведка также доложила, что немецкие танки выдвинутые было из мест сосредоточения, снова возвращаются в укрытия. Да, у немцев была чрезвычайно неудобная позиция для наступления — лес мешает сосредоточить сколько-нибудь значимые силы, и атаку приходится начинать сразу на виду, еще как следует не развернув боевые порядки, а значит приходится делать это уже под огнем артиллерии, причем выход из мест сосредоточения не прикрыт и от стрельбы прямой наводкой. А наши артиллеристы любят стрелять по групповым целям. В том числе и по этим соображениям опорные пункты и были вынесены немного вперед — хотя оборона и получилась излишне растянутой, зато ее труднее было атаковать — не пойдешь же развернутыми цепями три километра через лес.
Как бы то ни было, через два часа атака немцев повторилась. Теперь их пехота вышла из окопов по всей их длине, и только после того, как танки выползли на поле, выстроившись в три линии. Впереди шли пять тигров. Они весомо бухали из пушек, и на наших позициях вставали разрывы снарядов в надежде придавить обнаруженные пулеметные точки и артиллерийские позиции. Сзади шли десять четверок. Эти стреляли из своих семидесятипяток по колючке и предполью, в надежде расчистить пути для пехоты. И всю эту стрельбу дополняли ставшие уже привычными разрывы минометных мин, гаубичных снарядов и авиационных бомб и пушек, если немецким пилотам удавалось проскользнуть через истребительное прикрытие батальона, через его ПВО. Все позиции были истыканы воронками от разных калибров. Перекопанная множеством взрывов сухая земля висела пыльным маревом, так что разбрызгиватели уже не помогали, и бойцы поголовно натянули защитные очки, а многие дополнительно надели и легкие противогазы. Но, нет худа без добра — поднятая взрывами пыль хорошо прикрыла наши позиции, закрывая немцам обзор издалека, тогда как мы более-менее могли их видеть. Несмотря на плотный обстрел, окопы пока держались. В нескольких местах были прямые или очень близкие попадания, которые развалили стенки на пару-тройку метров, но в основном все ложилось спереди или сзади, так что один раненный приходился примерно на тридцать взрывов, а убитый — где-то на сотню — очень помогали высотники, которые своими ударами сбивали немецким гаубичникам и минометчикам прицел или рвали проводные линии связи от наводчиков — эфир-то мы вполне эффективно глушили. Так что немцам часто приходилось делать пристрелку заново — собьются наводки от близких взрывов, или просто потеряют цель. Даже проволочные и минные заграждения, хоть и подвергались артобстрелам, но местами еще держались, да и саперы постоянно делали вылазки и частично их восстанавливали. Сейчас колья с проволокой надежно стояли посреди воронок, и немцам снова приходилось тратить часть выстрелов на их разрушение. Между кольями и воронками в разных местах лежало порядка тридцати немецких саперов — ночью они хотели снять минные заграждения и порезать колючку, но снайпера с ночными прицелами их перестреляли — позволили подползти по-ближе и накрыли коротким огневым налетом, успев загасить всех до того, как немцы усилили обстрел с обычного беспокоящего до массированного — наверняка держали на стреме свои расчеты, чтобы прикрыть саперов. Не успели. Не ушел никто. Сейчас снайпера также работали, выцеливая офицеров своими девятимиллиметровками. Расстояние было еще большим, поэтому взводные снайпера со своими 7,62 пока не высовывались — огонь был плотным, видимость через пыль для них была недостаточной, так что работали только батальонные снайпера с мощной десятикратной оптикой. Еще работали пулеметы — у них оптика была трехкратной, но на восьмистах метрах она уже позволяла ставить эффективный заградительный огонь. Основную же работу пока выполняла артиллерия и минометы. Среди немецких цепей постоянно вырастали взрывы, разметывая пехоту и закрывая танкам обзор. Одна четверка уже не двигалась — гаубичный снаряд упал совсем близко и видимо экипаж сильно контузило, а может и в танке что-то повредило. Вот еще одна четверка задымила — на таком расстоянии нашим нарезным ПТО были доступны только они, да и то только для калибров 85 или 88. Оба гладкоствола, выделенных Нечаеву из стратегических резервов, пока молчали — они начнут работу с пятисот метров, чтобы наверняка подпалить дефицитными кумулятивами свои первоочередные цели — пять Тигров.
Но немцы упорно двигались вперед. Их пехота старалась прикрыться броней своих танков, но косоприцельный пулеметный и снайперский огонь доставал их и там, хотя и с меньшей эффективностью — при такой стрельбе с фланга на фланг, практически через все поле, расстояние становилось уже более километра, поэтому потери пехоты от пулевой стрельбы уменьшились — по-прежнему то одна, то другая серая тень вываливалась из-за танка и замирала, но немцы все-равно стали оставлять меньше трупов на поле боя. Их пехота теперь старалась перебегать между холмиками и ложбинками. Это уменьшило и потери от осколков. Похоже, поначалу они собирались пройти все поле парадным строем — пленные сообщили, что их часть перекинули сюда аж из Франции, так что необстрелянные на русском фронте фашисты больше расстраивались, что их оторвали от виноградников и француженок и, лишь попав под плотный огонь на дистанциях уже более семисот метров, они начали понимать, что это была еще не самая большая их потеря. Так-то пленные фрицы из новеньких еще не испытали на себе наш огонь, поэтому хорохорились, предлагая сдаться — пропаганда у немцев была поставлена просто отлично, поэтому те из них, кто еще не был на Русском Фронте, считали, что могут обойтись даже без амфетамина, и не очень-то верили рассказам вояк, вернувшихся "из этого ада", относясь к ним несколько снисходительно — "ну, не умеют люди воевать — что тут поделаешь, зато мы вот уж покажем этим русским!". Да и спецслужбы фашистов пресекали разговорчики очень жестко — некоторые особо разговорчивые отправлялись прямиком в штрафбаты, другие, кто не успевал как следует распустить язык, отделывались сгоревшим отпуском или отсидкой в карцере — и считали, что им еще повезло. Сейчас же новички умнели на глазах, поэтому Нечаев дал команду уменьшить огонь гаубиц и минометов — только чтобы не давать немцам чувствовать себя больно уж вольготно. Пусть прячутся — это замедлит их продвижение и они дольше будут находиться в зоне пулевой стрельбы. Заранее скошенная трава еще не успела разрастись, поэтому с верха холма все укрытия были как на ладони, так что уже и взводные снайпера включились в отстрел — их трехкратные оптические прицелы уже позволяли разглядеть фигурки пехотинцев сквозь пыль.
Но вот настало время для гладкоствола. Новые девяностомиллиметровые пушки были установлены в правый и левый ДОТы, практически по флангам, чтобы хотя бы один из стволов мог бить фрицев в борт. Но сейчас шла почти фронтальная стрельба — немцы стали разворачивать наступающих в сторону флангов. И первый же после команды залп остановил два Тигра. Пушечные кумулятивные снаряды пробили в лобовой стомиллиметровой броне аккуратные дырочки и струя горячего жидкого металла ворвалась внутрь танка. В танке левого фланга она ударила в боекомплект, снаряды загорелись, тут же сдетонировали, и башня, подпрыгнув на столбе пламени, замерла в верхней точке и обрушилась обратно на корпус танка. Там еще что-то взрывалось, но загудевшее пламя мощным столбом поднялось к небу, лишь изредка вздрагивая всем телом от каждого взрыва. Танк погиб, сделав лишь несколько выстрелов. Второму танку повезло больше, хотя и ненамного. Постояв пару минут, он вроде начал дымиться, но вскоре дымок стал таять, а танк ожил и начал пятиться назад. Снаряд ударил в левую половину башни и видимо просто скользнул внутри бесполезной струей, может, поджег масло, на крайняк — кого-то убил, но экипаж смог затушить разгоравшийся пожар. Как бы то ни было, в танк пришлось всадить еще три снаряда, прежде чем он начал сильно чадить. Нечаев приказал не добивать танки кумулятивами — их было мало и следовало поберечь на следующие атаки. Достаточно обездвижить обычными бронебойными — и никуда он же не денется — фрицы сами вылезут и бросят технику на поле боя. А там можно будет сделать вылазку и подорвать взрывчаткой, чтобы привести в невосстановимое состояние, а то и утащить к себе тягачами.
После того, как третий Тигр остановился и тоже начал дымить, немцы начали откатываться. Потеря сразу трех тяжелых танков резко уменьшило ударную мощь атаки. Немцы сообразили, что если на четырехстах метрах они понесли такие потери, то шансов прорваться ближе у них немного. Резко возрос огонь немецкой артиллерии — они хотели прикрыть отступление атакующих частей, поэтому лупили больше на подавление и ослепление. Позиции первой роты заволокло пылью и дымом, так что не стало видно ничего. Тут бы немцам и рвануться, но наблюдатели в вынесенных вперед наблюдательных пунктах докладывали, что атака продолжает откатываться. Нечаев отдал было команду выдвинуться штурмовым частям, но усилившийся артобстрел заставил его отменить команду — пока штурмовые подразделения выйдут на позиции для атаки, половина их будет уничтожена мощным огнем. Да, размещены эти части неудачно — майор рассматривал их прежде всего с точки зрения контратак прорвавшихся немцев, а чтобы атаковать на поле боя откатывающегося противника — тут он недодумал. Так что бой вскоре затих сам собой, только редкие взрывы мин и снарядов не давали окончательно расслабиться ни нам, ни немцам.
Но надо сказать, что атака была отбита удачно — на поле осталось три Тигра, две четверки, два штурмовых орудия и порядка сотни фрицев. У нас же было двое убитых и семнадцать раненных, причем все потери — от артиллерийского и минометного огня — даже танковые пушки были неэффективны при стрельбе вверх по склону — большинство снарядов либо давало перелет, либо взрывалось не долетев до брустверов и амбразур.
Но с артиллерией надо было что-то делать. УРу и так было выделено четыре высотных ударных разведчика, и Нечаев попросил выделить на пару дней хотя бы еще эскадрилью, чтобы хоть немного придавить главную ударную мощь фрицев. Но тут тоже вышло не совсем все удачно — в следующие два дня наземных атак не было, поэтому артиллерия фашистов была не так активна, как при атаке, из-за чего ударные разведчики даже не растрачивали весь боекомплект бомб, летая фактически впустую.
В небе же, наоборот, разгорелось воздушное сражение. Фрицы частично вскрыли огневые позиции опорного пункта первой роты, поэтому пикирующие бомбардировщики стали раз в полчаса штурмовать наши позиции. С земли им отвечали зенитные автоматические пушки и крупнокалиберные пулеметы, стараясь если и не попасть, то хотя бы сбить атаку, чтобы бомбы падали неприцельно. В небе же наши истребители, сковав истребительное охранение немцев, наваливались на бомбардировщики и вгрызались в их плотный строй, урывая по кусочку и часто. Стрельба из зениток не давала опуститься достаточно низко, чтобы метать бомбы точно, сверху их били наши истребители — казалось, у фрицев просто нет шансов нанести удар. Но бомбардировщиков было просто много — каждые полчаса по десять-пятнадцать машин сбрасывало на наши позиции тонны бомб. ДОТ первого взвода на время лишился электричества — от сильных сотрясений близких разрывов в нем вышел из строя дизель-генератор — не хватило ударной емкости виброизоляции. В ДОТе третьего взвода повредило вытяжную вентиляцию и частично разрушило одну из амбразур на правом фасе, заодно посекло осколками расчет гладкоствольного орудия.
Больше всего досталось ДОТу первого взвода. Пятью последовательными попаданиями двухсотпятидесяти килограммовых бомб в нем пробило крышу первого этажа. Она была рассчитана на три последовательных попадания максимум, по теории вероятности даже такой случай был маловероятен, но на то он и случай, чтобы произойти и в более тяжелом варианте. Сначала разметало подушку из грунта и щебня, а затем бомбы стали вгрызаться в железобетон, и он не выдержал — видимо, в одной из бомб взрыватель сработал с еще большей задержкой, и она своей массой пробила уже ослабленную предыдущими попаданиями крышу, взорвавшись уже внутри ДОТа. Разрушения были жуткими — вышла из строя вся электрика, перекорежило в клочья две пушки и четыре пулемета, погиб наблюдатель. Хорошо, основной расчет спустился на второй подземный этаж и закрутил бронедверь. Но все-равно вход в нее пришлось откапывать практически под огнем. Из второго этажа было еще два выхода, но выход на первый этаж был важен для обороны — поднести боеприпасы, воду, вывести раненных, сменить бойцов — кругаля не набегаешься. Поэтому оставшиеся на ногах бойцы второго взвода стали под огнем и бомбежкой откапывать развалины и восстанавливать крышу. Комбат по запросу ротного перенацелил на этот сектор еще две зенитные пушки калибра двадцать три миллиметра, а ротный передвинул пару крупняков, так что на некоторое время сверху образовался стальной купол, почти непроницаемый для пикировщиков. От взрывов мин и снарядов как-то защищали стены разрушенного ДОТа, окопы и ходы сообщений, неровности склона. Под этим прикрытием бойцы и стали подтаскивать к ДОТу стройматериалы, благо бревна, на такой случай припасенные в неподалеку расположенной вмятине на заднем склоне холма, были почти целыми — их немного раскидало близким взрывом, но в общем материал был подходящим. Одни бойцы тащили эти бревна по выкопанным ходам сообщений, тогда как другие укладывали их на остатки развороченной крыши и соединяли железными скобами. Конечно, это не бетон, но настил из бревен, да с земляной подушкой, сможет прикрыть хотя бы от минометного обстрела, а если успеем настелить еще несколько слоев, то и от гаубиц 105 миллиметров прикрытие будет. Поэтому все работали на износ — ДОТ находился на важной позиции, и его восстановление было буквально делом жизни и смерти. Одновременно ремонтные подразделения пытались восстановить инженерную инфраструктуру — вели новую электрику, латали короба вентиляции, пытались восстановить центробежные насосы, постаменты для пушек и пулеметов, вместе с оружейниками заменить и отремонтировать вооружение ДОТа.
Но все попытки оказались тщетными. Немцы засекли с воздуха разрушения и усилили обстрел ДОТа гаубичной артиллерией и минометами. Его интенсивность увеличилась слишком быстро, чтобы кто-то успел отреагировать, и в трех десятках взрывов, последовавших буквально в течение двух минут, погибло двенадцать человек, были размолочены уже уложенные бревна, и пятисоткилограммовая бомба поставила точку в судьбе ДОТа — она пробила более тонкую крышу второго этажа и взорвалась внутри, выпучив ДОТ наизнанку — перекрытия, верх стен — все было снесено мощным взрывом, осталась только голая бетонная коробка с выщербленными поверхностями. Спасать было некого.
Потеря была значительной. ДОТ находился на юго-западном склоне восточного холма и прикрывал как раз центр позиций батальона слева — долину между холмами. И сейчас в системе настильного огня образовалась прореха, через которую немцы тут же стали ломиться вглубь нашей обороны. Основную роль в отражении атак принял на себя ДОТ первого взвода — он находился посередине южной стороны холма, обращенной к немцам, и его фланкирующий огонь как-то мог блокировать попытки фрицев прорваться через соседний разрушенный ДОТ и его отсечные окопы. ДОТ третьего взвода находился на юго-восточном скате и мог вести огонь только пока фрицы не приближались на триста метров — далее его линии огня перекрывал южный склон холма.
Так что еще вечером двадцать седьмого июля немцы предприняли две первые атаки направлением вдоль западного склона восточного холма, как раз через разрушенный ДОТ. Нечаев приказал переместить оставшуюся гладкоствольную пушку с правого фланга на левый — в ДОТ первого взвода, что как-то скомпенсировало потерю второй пушки в разрушенном ДОТе. Но компенсировать гибель трети запаса кумулятивных снарядов было нечем. Ситуацию немного сглаживало то, что немцам приходилось идти вдоль амбразур южного ДОТа, и он мог садить им во фланг. Поэтому, пока немцы приближались к нашей линии окопов, по лобовой броне танков работал гладкоствол, чьим кумулятивным снарядам на данный момент не могла противостоять никакая броня. А когда немецкие танки начинали втягиваться в прорыв и подставляли борта, по ним садили уже нарезные пушки обычными бронебойными снарядами — на такой дистанции бортовая броня не держала даже 76-мм снаряды, не говоря уж о 88 — те, если не попадали в мотор или казенную часть танковой пушки, то с высокой вероятностью прошивали танки насквозь, превращая в фарш все, что встретят на своем пути, и без разницы — маслопроводы, боеукладку или человеческие тела — тем-то доставалось в любом случае — слишком много стальных осколков порождал прорыв снаряда внутрь забронированного пространства. Поэтому Нечаев на второй день после потери ДОТа приказал вернуть гладкоствольную пушку обратно в третий ДОТ — она все-равно работала на дальних дистанциях, и оттуда могла садить на юг, как раз в лоб немецким танкам, почти на полтора километра, а вблизи лучше иметь больше стволов обычного нарезняка, чтобы повысить плотность огня по бортам. Поэтому в оставшиеся два ДОТа первой роты были перемещены и пара стволов из ОП второй роты на западном холме — немцы шли далековато от ее пушек, поэтому они практически простаивали, давая лишь противопехотную завесу осколочными снарядами — тоже неплохо, но основным врагом были танки. Так что пусть поработают. А на случай, если фрицы навалятся и на западный опорник, Нечаев подготовил контратаку двумя САУ — переместил их правее, в балку, проходящую вдоль дороги — оттуда они смогут поддержать и восточный опорник с первой ротой.
Так что уже с двадцать восьмого июля на левом фланге работало почти десять стволов противотанковой артиллерии. И это принесло ощутимые результаты. На дальних — с километр — дистанциях работала только гладкоствольная пушка. Ее основной целью были Тигры. А уже с полукилометра начинали подключаться две нарезные 88-миллиметровки — их снаряды могли взять и лобовую броню, особенно если это четверки. Ну а уж на ближних подступах начинали работать пять ЗиС-3 — тут немцы уже начинали подставлять борта, иначе им никак не обогнуть холм — вот наши пушки и ловили фрицев на разворотах, когда они пытались маневром показывать борта лишь на время. Так что почти сразу последние пятьсот метров к разрушенному ДОТу и мимо него превратились в кладбище техники и людей. Клинья немецких атак были направлены именно туда, поэтому подбитые танки вскоре выстроились вереницей металлолома. Мы били их из гладкоствольной пушки, семи нарезных орудий, пехота подбиралась с гранатометами и выбивала катки, рвала гусеницы, пробивала стволы танковых орудий, борта башен и корпуса. Танки горели, взрывались от детонации боекомплета или просто замирали, но на смену им приходили новые машины, и все повторялось раз за разом.
Немцы, хотя и несли огромные потери, в долгу не оставались — осколками близких взрывов у амбразур секло расчеты орудий и пулеметчиков, пробивало стволы, в одну из особо мощных атак немецкие пехотинцы смогли прорваться через пехотное прикрытие и закинуть внутрь ДОТа две гранаты, прежде чем полегли под огнем подоспевшего подкрепления. Фашисты лезли через поле боя как сумасшедшие — они обходили остатки проволочных заграждений, ныряли в воронки, ползком, под прикрытием пыли и дыма, подбирались к амбразурам, пытаясь заткнуть их смертоносные зевы. Нашему пехотному прикрытию приходилось метаться по окопам, осаживая прорвавшихся фрицев — автоматными очередями по малейшей тени, гранатами, ножами и саперными лопатками они смахивали с холма фашистов, которые смогли проскочить через ливень пуль и осколков, сами ходили в контратаки, чтобы добить остатки, не дать им отойти. Чтобы наши пехотинцы не уставали слишком сильно, Нечаев менял их чуть ли не каждые двадцать минут боя, но все-равно потери росли. Бойня.
Первый тревожный звоночек прозвенел уже днем двадцать восьмого — немецкая четверка смогла проскочить через дефиле, взобралась позади разрушенного ДОТа на тыльную — северную — сторону восточного холма и начала топтать наши ходы сообщений, поливая все вокруг себя из пулеметов и изредка бухая пушкой — неприцельно, на подавление. Ее пехотное прикрытие было уже отсечено, поэтому танк метался как загнанный лось, обложенный стаей волков. Но ему ничего не помогло — в его сторону тут же направились три дымных следа с разных направлений, и еще четвертый — вверх — гранатометчик попал под очередь. Но и этих трех выстрелов хватило с лихвой — первый ткнулся под маску, второй, через секунду — в моторный отсек слева и третий — куда-то в борт справа — Нечаеву не было видно куда именно, но четверка тут же вздыбила люки на башне и начала выбрасывать в небо всполохи дымного пламени. Но — прорвался один — прорвутся и другие, поэтому майор придвинул две оставшиеся САУ, задачей которых стало осаживать таких прытких прямой наводкой вдоль дороги. И, чуть начало темнеть, он вывел в поле за восточным холмом тыловиков, которые начали оборудовать дополнительный позиции наискосок через поле, чтобы в случае чего можно было и отступить от холма, и прикрыться и со стороны холма, и со стороны дороги.
На третий день атак у нас оставалось всего два орудия, это с учетом того, что Нечаев перекинул туда еще три пушки из опорного пункта третьей роты. Колючая проволока, минные заграждения были стерты и выбиты еще в первый день, двадцать седьмого июля. Наши саперы пытались их восстанавливать, но артподготовки выбивали их еще до начала очередной атаки — немцы сосредоточили на этом участке огонь практически всей остававшейся у них артиллерии, чтобы прикрыть наступающие части. Сами атаки обычно шли тремя волнами. Первая волна с километра открывала огонь из танков и САУ на подавление по ДОТам и окопам. Как бы ни были малы амбразуры, но высокая плотность стрельбы все-равно позволяла достать наших солдат и тяжелое вооружение. Вторая волна старалась быстро пройти "дорогу смерти" и вклиниться в наши окопы, связав ближним боем их защитников. И уже третья волна таким же скорым маршем, чуть ли не в походных колоннах, старалась прорваться вглубь обороны, чтобы не пропустить подкрепления и пресечь контратаки. И, надо сказать, у них получалось все лучше и лучше. Это поначалу, пока местность была открытой, нам удавалось отражать атаки еще на подходе к окопам. Танки выбивались на расстоянии, одна-две прорвавшихся машины, оставшись без пехоты, уничтожались гранатометами. Пехота выкашивалась еще на подходах сосредоточенным минометным и артиллерийским огнем, а кто смог пройти через линии заградительного огня — добивались из пулеметов и снайперских винтовок. Но затем на поле стало слишком много немецкой техники. Даже погибшая, она продолжала помогать фашистам — прикрывала борта других танков, защищала пехоту от осколков и пуль, позволяя подбираться прямо к нашим окопам все большему количеству солдат и техники. Вклинения и просачивания становились все глубже и опаснее, пока днем тридцатого июля немцы наконец не закрепились в наших окопах, опоясывавших разрушенный бомбардировкой ДОТ второго взвода. К этому моменту наши войска смогли обустроить позиции в глубине, но за недостатком времени и из-за постоянных артобстрелов их мощность была значительно меньше окопов первой линии.
Мощность немецких войск на наших позициях стала нарастать. Теперь им не требовалось идти в атаку, им надо было всего-лишь подбрасывать подкрепления. Конечно, по ним велась стрельба, но нам приходилось отвлекаться и на давление с фланга, со стороны захваченных укреплений. Поэтому фрицы постепенно отжали нашу пехоту к расположенному на южном склоне ДОТу первого взвода и повели атаку на него, понемногу выжимая нашу оборону на восточный склон холма. К тому же они выдавили и наших истребителей танков, которые до этого весьма эффективно действовали из складок местности перед окопами. Пробравшись в предполье по ложбинкам и заранее подкопанным лазам, те били немецкую технику в борта, ходовую и башни из ручных и станковых гранатометов. Более десятка танков, застывших на поле боя, были именно их заслугой. Но постепенно немцы мелкими группами заняли большинство укрытий и окопались в них, так что их было сложно достать даже минометами. Поэтому наш фланговый огонь резко уменьшился, что позволило фрицам интенсивнее наращивать свою группировку на занятых позициях.
Первого августа началась битва за ДОТ первого взвода — теперь только он мешал немцам ворваться всеми силами в расположение батальонного УРа. Битва была недолгой. За предыдущие дни ДОТ был уже сильно разрушен, в нем осталось неповрежденным всего одно орудие. Самое плохое — были разрушены окопы и укрытия для прикрывавшей его пехоты, так что отбиваться становилось все труднее. Да и немцы, озверевшие от крови, набитые под завязку амфетамином, одурели до такой степени, что стали применять тактику шахидов. Одна из таких атак запомнилась особо — на отснятых кадрах было видно, как одного такого шахида искромсали огнем в упор, остановив чуть ли не в десяти метрах, но он все еще пытался опереться на перебитую руку, чтобы еще хоть чуть-чуть приблизиться к нашим позициям. А потом его мешок рванул, подняв огромный, метров двадцать, столб земли, и немецкая пехота, хоть и теряя солдат от огня с соседних участков, все-таки смогла добежать до наших окопов и захлестнуть оставшихся защитников — очередная линия обороны была взята. Поэтому уже вечером первого августа ДОТ пришлось подорвать. Теперь немцы, обложив оставшийся ДОТ первой роты, который им не особо мешал, начали вдавливаться вглубь УРа.
Их попытки расположить на почти захваченном холме батарею гаубиц были остановлены огнем из оставшегося ДОТа и опорного пункта второй роты, которая находилась на километр западнее почти захваченного холма. Но и без этой поддержки немцы стали растекаться внутри наших позиций. Нечаев постоянно тасовал остававшиеся у него силы, стремясь сбить прорывы немцев. Он организовал пять штурмовых групп, в каждой по одной-две САУ или танка, и порядка тридцати пехотинцев. Красными от недосыпа глазами он следил за изменением ситуации на тактической панели, где штабные офицеры ежеминутно отражали изменение обстановки на основе докладов от наблюдателей и ротных. Каждая группа немцев обозначалась квадратами разных размеров пропорционально ее силе — количеству пехоты и танков. Эти квадраты "ползали" по карте, оставляя за собой пятнадцатиминутный "след", что позволяло отслеживать динамику их перемещений и на основе этой информации пытаться разгадать замысел их дальнейших действий. Особыми пометками на каждом квадрате отображалась оценка его организованности, способности к наступлению. Квадраты входили в расположение УРа довольно мощными соединениями — до десятка танков и роты пехоты. Нечаев натравливал на них свои штурмовые отряды, варьируя направление, время и продолжительность ударов, исходя из текущего расположения и предыдущих действий — он старался вводить отряды попеременно, чтобы они могли восстановить свои силы и численность после каждой атаки, хотя иногда один отряд, совершив удар по одной группе фрицев, на отходе тут же делал удар по другой группе, не давая им закрепиться и как-то окопаться, сбивая с только что занятых позиций, внося дезорганизацию потерями от обстрела или рукопашной, и тем самым обеспечивая условия для последующего, еще более эффективного удара другой группы. Нечаева-то, конечно, учили, что удар должен быть слитным, несколькими частями одновременно, с разных сторон, но вот у него как-то лучше получалось раздергивать немцев такими последовательными укусами, с разных сторон, но постоянно — немцы с итоге терялись и не могли определить, откуда по ним ударят в следующий раз — только начнут перегруппировываться для отражения очередной контратаки, как уже идет атака уже с другой стороны и, кидаясь отражать и ее, они начинали снимать силы с отражения первой атаки, которая на самом деле уже заканчивалась и лишь отсечные группы еще имитировали наступление, больше придавливая фрицев огнем, чем на самом деле штурмуя их неустановившуюся оборону. Словно кубики льда под горячей водой, немецкие "квадраты" постепенно таяли под этими ударами штурмовых групп, пока после очередных докладов штабной офицер не ставил на нем крест, чтобы через некоторое время стереть и его.
Но немцев было слишком много. Постепенно раковая опухоль разрасталась по нашей территории, обозначая свои границы все новыми и новыми зубастыми линиями окопов, которые немцы успевали обустроить и удержаться в них, несмотря на удары штурмовых групп. Иногда эти линии все-таки затирались под фронтальными и фланговыми ударами, но лишь затем, чтобы через некоторое время снова возникнуть там же или даже чуть дальше. К третьим суткам непрерывных боев фашисты добрались практически до подземного госпиталя, но тут они застряли. Оказалось, что и немцы все-таки имеют свойство заканчиваться. На протяжении всего километра к нашим позициям лежали их трупы — начинаясь широким веером от немецких позиций, это покрытие постепенно сжималось в пятидесятиметровую полосу. Наши снайпера и артиллеристы по-прежнему не давали немецким похоронным командам убирать трупы с поля боя — помимо тяжелого психологического эффекта, который оказывало покрытое трупами поле на идущие в атаку войска, этот огонь позволял выбивать и солдат похоронных команд — ведь их тоже могут поставить в строй взамен убитых. Этот же огонь не давал выносить с поля боя и раненных — несмотря на неоднократные предложения немецких командиров делать получасовые прекращения огня для выноса раненных, мы не шли на это. Их сюда никто не звал, пусть дохнут.
Еще большую жуть принимала та самая узкая полоса длиной триста метров перед нашими окопами. Наш сосредоточенный огонь клал там немцев десятками. Когда немцы еще не вклинились в нашу оборону, атакующим приходилось идти и ехать буквально по трупам, чтобы через малое время самим стать дорогой для следующих атак. По рассказам пленных, много фрицев просто сходило с ума от такой картины. Но потом, когда после вклинения по этому пути шли уже подкрепления, картина стала еще жутче. Солдаты не могли идти по трупам бывших товарищей и старались оттаскивать их в сторону. Это замедляло их продвижение, и наш огонь добавлял немецких трупов. Так что вскоре вдоль всей трехсотметровой полосы образовался своеобразный бруствер, местами высотой чуть ли не в полметра. Немцы озверели и уже не брали пленных. Но нас это не волновало — мы не надеялись выжить. Прихватить побольше с собой — и нормально. Внутри же УРа, начинаясь сразу за холмом, полоса трупов снова расплескивалась вширь — площадь размером в пятьсот метров на километр была сплошь покрыта мышиными мундирами. Потом, когда похоронные команды из пленных фрицев хоронили своих товарищей, насчитали почти пять тысяч убитых и умерших от ран фашистов. Славная была охота.
Поэтому к пятому августа, достигнув определенных успехов, немцы выдохлись, так и не сумев пробить насквозь батальонный УР, не говоря уж о его уничтожении. Они вклинились на километр, дошли почти до подземного госпиталя и штаба, обложили оставшийся ДОТ первой роты, опорный пункт второй роты на западном фланге, по лесам обошли УР с запада, сбив по пути заслоны, и обложили опорный пункт третьей роты с севера. И встали.
К этому моменту от батальона осталось чуть больше сотни человек, одна САУ, два танка, один из которых был не на ходу, пять минометов с небольшим запасом мин, несколько гранатометов и пулеметов. Но патронов было еще много, вокруг госпиталя и штаба еще при подготовке к обороне были устроены несколько хотя и одноэтажных, но тоже крепких железобетонных ДОТов, вокруг которых все время копались новые траншеи и ходы сообщений, артиллерия фрицев уже не могла поддерживать свои войска огнем из-за близкого расположения наших и немецких окопов, любые попытки пойти в атаку мы встречали шквальным огнем, а возможности для маневра не было — под нашим контролем оставался пятачок менее квадратного километра, тут просто некуда было маневрировать, везде — наши бойцы. Поэтому создалась патовая ситуация — нам не выбраться, немцам не пройти. Они так и не смогли освободить дороги, чтобы пробросить тяжелые вооружения и боеприпасы дальше на север. Задача батальона была выполнена.
А пятого августа началось общее контрнаступление.
Фридрих летел в истребительном прикрытии пикировщиков уже шестой раз за эту неделю — русские мало того, что и не думали сдаваться, так еще начали наступление, которое надо было во что бы то ни стало задержать — слишком много немецких парней влезло в эти чертовы леса, и требовалось расчистить им обратный путь. Фридрих верил, точнее — знал, что они еще вернутся — в газетах писали про новые танки, что на голову превосходят эти русские стальные коробки. Хотя и Тигры были очень даже ничего — Фридрих сошелся с танкистами, что неделю прикрывали их аэродром от партизанских налетов, пока их не перебросили дальше, и те разрешили ему посидеть внутри бронированной машины. Это была мощь. Тевтонская мощь. Правильно фюрер сделал, что призвал нацию затянуть пояса и всем народом сплотиться перед лицом угрозы с востока. Вот только пораньше бы… Ну, не ему об этом судить — молод еще. Его дело — сбивать русские самолеты и защищать свои бомбардировщики и пикировщики от этих чертовых русских ракет. Фридрих как раз летел с нижнем ордере и цепко следил за нижним правым сегментом. Вот из-за деревьев в трех километрах справа показался дымный шлейф русской ракеты, и Фридрих привычным маневром заложил вираж, выходя на позицию для атаки. Его истребителю ракета была не страшна — управляющий ею человек не успевал довернуть ее с нужной угловой скоростью, чтобы вывести на его самолет, поэтому-то последний год часть истребителей отвлекалась на подавление или уничтожение русских пусковых установок. Да, сами наводчики хорошо прятались, но и уничтожение пусковой было неплохим подспорьем — все русским придется делать новую. Фридрих самолично уничтожил уже семь штук, уничтожит еще три — и отпуск ему гарантирован. Вот и сейчас он отворачивал с траектории русской ракеты, которая, несмотря на большую угловую скорость истребителя, все продолжала целить в него. Это было странно. Обычно ракеты продолжали идти вверх, к бомбардировщикам, Фридрих даже сбил одну, за что получил железный крест. А эта была непохожа на старые конструкции — какая-то хищная, с развитым оперением… и очень узкая… Больше ничего он додумать не успел — воздушная акула нырнула под истребитель, где взорвалась, буквально выдернув двигатель с подмоторной рамы, так что Фридрих, уже умиравший от прошивших его тело стальных шариков, наблюдал фееричную картины вставшего на дыбы двигателя, разбрасывавшего вокруг обломки капота и своей конструкции.
Так уж получилось, что Фридрих стал первой жертвой наших новых ракет. Он, конечно, об этом не узнал, как и мы не узнали его имени — все сгорело в ярком пламени. Но счет был открыт.
Проснувшаяся на направляющих ракета с удовольствием разминала свой электронный мозг, куда на лампы прямого накала поступило живительное электричество. Жужжа моторами, она стала прогонять жидкости по каналам высокого давления, зашевелила рулями на оперении, а гироскопы начинали все сильнее раскручиваться в своих износостойких гнездах. Возможно, ракета даже понимала, что все эти действия она выполняет под управлением команд, приходивших по проводам с пульта управления через боковой разъем, но это ее нисколько не смущало — она наконец-то проснулась от долгой спячки, куда впала после такого же тестирования в ОТК на заводе. Поэтому она старательно возвращала в тот же разъем ответные сигналы и напряжения — пусть порадуются за ее отличное самочувствие — кто бы там ни был.
Шестым чувством своих гироскопов она отследила, что направляющая повернулась градусов на тридцать и затем стала медленно сопровождать какую-то невидимую цель. Ну, невидимой она была до того момента, как антенна ракеты начала вращаться — тут-то ее приемные каскады и начали улавливать электромагнитные волны, что приходили от неведомого источника. Эти волны были слишком омерзительны, чтобы долго их терпеть, и ракета начала все сильнее зудеть от желания уничтожить их источник, и заодно стала выдавать в выходной разъем свое все возрастающее нетерпение. К счастью, неведомый оператор прекрасно понимал ее состояние, потому как ракета почти сразу почувствовала вспышки в своем чреве, и в следующий момент в ее соплах наконец-то зарокотал огонь, практически скрытый в горячих газах. Температура явно повысилась, но не настолько, чтобы помешать ракете сорваться с направляющих. Она почти сразу отбросила ускорители, которые, как ей казалось, слишком портили ее стремительный внешний вид, и рванулась к источнику омерзения. К сожалению, один из этих уродских ускорителей оторвался на полсекунды позже остальных, и ракета вильнула в сторону, потеряв сигнал. Но ее быстро вернули на первоначальный курс гироскопы, которые как раз на такой случай первые три секунды полета удерживали ракету на первоначальном курсе, пока не стечет заряд с конденсаторов задержки, разрешавших включение в управляющие цепи блока самонаведения.
Начиналась самая захватывающая часть ее жизни — полет. Микровозмущения воздуха, ставшие под напором быстрого тела рытвинами и ухабами, старались спихнуть ее с курса, так что ей приходилось постоянно дергать рулями вправо-влево, вверх-вниз, все время сверяясь с гироскопами. Но те стойко держали ее поджарое тело на курсе, и ракета продиралась сквозь воздушные ухабы вперед, к цели. А сигнал постепенно забирал влево-вниз, поэтому все время приходилось понемногу доворачивать в ту же сторону, так, чтобы сигнал с разностной схемы снова и снова становился нулевым. В какой-то момент пришел сигнал и с другого ракурса, но накопительная схема на конденсаторах отфильтровала эту случайную помеху, не позволив ракете отвлечься от своей цели — она даже не вильнула в ту сторону.
Вдруг ракета влетела в зону сильной турбулентности, и ее ощутимо затрясло, так что она стала опасаться, что сигнал потеряется — уж слишком ее стало мотать из стороны в сторону, и даже гироскопы дали сбой, пропустив несколько тактов синхросигналов. Но команды от пусковой установки быстро вернули ракету на место. Она почти успокоилась, снова уловив сигнал от цели, как вдруг сетка в одном из усилителей все-таки не выдержала вибраций, лопнула, и хлынувший поток электронов переборол в схеме сравнения потоки от других каскадов и заставил полностью сдвинуться золотник, управлявший приводом "вправо" третьего руля. Ракета прочувствовала резкий удар, от которого ее вот-вот начнет вести вокруг оси и вбок, но ей было все-равно — она уже готова была взорваться — пропавший отвратительный сигнал подсказал ей, что источник уже совсем близко и его можно будет достать взрывом, а сигналы от пусковой установки уже не запрещали ей это сделать — видимо, ее дальность совпадала с дальностью до цели, и так и оставшийся неведомым оператор сдвинул какие-то рычажки, освобождавшие ракету от всяких обязательств. И она, не мешкая ни миллисекунды, дала в цепи электрозапала мощный импульс, от которого сдетонировала запальная масса и уже через миллисекунду взрывчатка боевой части начала мгновенно расширяться, выталкивая на свободу десятки стальных шариков. Дело было сделано — ракета стала свободной.
Батарея ЗРК разворачивалась на опушке небольшого поля. Все направляющие на пусковых бронемашинах были пока заряжены ракетами, поэтому пара транспортно-заряжающих бронемашин и бронемашина с запчастями и инструментом заехали в лес, где их экипажи стали тут же накидывать маскировочные сети — после двух лет Войны маскировка стала неотъемлемой частью любого, кто рассчитывал дожить до Победы. Три БМП охраны разъехались по округе, чтобы прикрыть батарею от внезапной наземной атаки, а две бронированные ЗСУ-23-2, напротив, выехали подальше в поле, чтобы прикрыть ракетчиков от возможного прорыва вражеских самолетов. Да и по наземному нападению они смогут неплохо поработать — лишь бы не попасть на зуб немецкому танку или орудию.
Ракетчики же занимали позиции для стрельбы. В центр треугольника, образованного тремя пусковыми установками, выехала бронемашина обнаружения целей, и тут же сержанты бросились разворачивать антенну и выравнивать ее по горизонту. Повернуть параболический сегмент вверх и закрепить винты было делом двух минут, а вот выровнять антенную платформу по уровню с помощью двух винтовых передач было непросто — шарик воздуха все время норовил прижаться к одному из краев центрального деления. Но наконец и это удалось. Дав проверочный оборот, лейтенант продолжил прогревать лампы. До этого он уже включил вспомогательную силовую установку — дизельный генератор на тридцать лошадиных сил, который и питал всю электронику и электромоторы. Затем, когда генератор прогрелся и начал выдавать стабильное напряжение, лейтенант поворотами нескольких регуляторов подал на нити накала половинные напряжения, чтобы излишний скачок при включении питания не вызвал резкого перегрева и, соответственно, излишнего износа нитей, а то и их перегорания. В этот-то момент ему и сообщили о готовности антенны, и, дав ею один оборот и убедившись, что все в порядке, лейтенант вернулся к непростому делу включения оборудования. Нити накала уже светились ровным тускловатым светом, и лейтенант с интервалами в полминуты довел напряжения накала до девяноста процентов — выделенный район дежурства их батареи позволял не следить за самыми дальними границами, поэтому он решил поберечь ресурс электронных ламп.
В принципе, это было правильным — несмотря на то, что ресурс новых ламп обещал быть за пять тысяч часов, это еще требовалось доказать — тестовые лампы уже отработали сотни часов при повышенных напряжениях, которыми мы пытались сымитировать долгий срок службы, да и установленные в машинах лампы отработали на приемке в таком режиме по пятьдесят часов, что было эквивалентно тремстам в обычном режиме. Но полный цикл ресурсных испытаний еще не был завершен — уж больно долго провозились со всем этим ионным оборудованием.
Ионные вакуумные насосы, что мы начали не то чтобы исследовать, а только продумывать в августе сорок первого, стали у нас получаться только через год — было очень много тонкостей. Катод бомбардировался ионами откачиваемого газа и потому сильно нагревался, отчего пришлось повозиться с системой охлаждения. С магнитными полями тоже было много возни. Ведь ионные насосы начинали работать уже при давлении, пониженном до тысячной миллиметра ртутного столба, и чтобы повысить вероятность ионизации такого разреженного газа, надо было, чтобы электроны не просто пролетали по прямолинейным траекториям, а чтобы эта траектория была максимально изломанной. А то при давлении в ту самую тысячную миллиметра свободный пробег составлял уже почти пять сантиметров. Именно поэтому длина камеры насоса скоро выросла до трех метров, что позволяло эффективно откачивать газ уже до десятитысячной миллиметра, при которой пробег был чуть менее полуметра. Но уже при статысячной пробег составил почти пять метров, и увеличивать длину камеры откачивания было бессмысленно, да и трудно по технологическим причинам — сложности изготовления начинали возрастать в прогрессии — овчинка не стоила выделки. Так что в октябре сорок первого, уперевшись в это ограничение, мы все-таки стали вводить системы магнитного искривления траекторий электронов, чтобы их общий пробег увеличивался в десятки, сотни и тысячи раз.
Да, старые, относительно простые ионные насосы, что работали еще без магнитных систем, позволили нам за счет более высокого вакуума повысить длительность работы ламп до нескольких сотен часов, но таких часов нужны были тысячи, а впереди уже тогда маячили мощные лампы, для которых чем выше вакуум, тем лучше. Ведь все еще остающийся в лампе газ, каким бы они ни был разреженным, все-таки изредка ионизируется и своими ионами бомбардирует катод, постепенно его загрязняя. От этого падает эмиссия, то есть уменьшается мощность лампы, а может быть и разрушение катода из-за повышенного нагрева. Но неоткачанный до конца газ — еще полбеды. Газ выделяется еще и из конструкций, сколько не продержи лампы на станциях дегазации. Мы ради эксперимента, когда с вакуумной техникой уже не было слишком большой напряженки, продержали несколько ламп под постоянно откачиваемым вакуумом в течение десяти дней. Газ все-равно появлялся. Все медленнее и медленнее, но появлялся. Естественно, держать лампы на откачке сутками напролет мы не стали — четыре-пять часов — и хватит. Да и то — к таким показателям мы пришли только летом сорок второго, а до этого выдерживали максимум два часа, отчего их ресурс не превышал двухсот часов. Ну, не только поэтому — долго хромала надежность спая металлических вводов со стеклом. И прежде всего — из-за разницы температурных коэффициентов расширения. Точнее — из-за сложности получения стекла и металлических сплавов точного состава.
Поначалу ТКР стекла у нас гулял в диапазоне плюс-минус двадцать процентов, а у платинита — покрытого тонким слоем меди сплава железа с никелем — до десятка — переборщишь с никелем даже на один процент — и вот ТКР уехал почти на восьмерку, при ТКР стекла в районе девяноста. Очень большие отклонения. Причем разброс содержания никеля в один процент был еще большой удачей. И все это помимо того, что и сам ТКР конкретных плавок стекла мы сначала определяли с точностью плюс-минус лапоть. Дело сдвинулось, когда стали применять оптические методы измерения ТКР с помощью дифракционных решеток — закрепляли на образце зеркальце, нагревали конструкцию и считали количество импульсов — сдвигов максимумов наложения волн. Метод оказался исключительно точным, но он позволял нам всего лишь определить результаты, но никак не повлиять на них. Поэтому примерно до начала сорок третьего года приходилось подбирать конкретные плавки стекла и металла друг к другу — некоторые образцы ждали своей очереди по два-три месяца, прежде чем удавалось попасть стеклом или металлом близко к их ТКР. Так что разные партии ламп у нас имели разброс параметров. Ну, для работы это не страшно — главное, чтобы они были согласованы между собой в одной лампе.
И точности металлических сплавов нам удалось добиться быстрее. Во-первых, мы стали получать химически чистые железо и никель электролизом их солей. Во-вторых, саму плавку мы начали выполнять в небольших электропечах, под вакуумом — благо к концу сорок второго у нас начал образовываться резерв по вакуумным мощностям, а самих сплавов требовалось не так уж много — несколько десятков килограмм в месяц. Со стеклом дела пока обстояли похуже, но, думаю, мы и тут выйдем на разброс процентов в пять от силы — на производстве чистых веществ у нас было занято почти двадцать тысяч человек — химики, физики, технологи, лаборанты. Конечно, далеко не все они работали на вакуумную электронику. Много человек занималось твердотельной электроникой, порохами, смесевыми ракетными топливами, но методики и опыт постоянно нарабатывались. Справятся.
Как справились и с ионными насосами. К декабрю сорок первого наши отработали конструкцию без магнитных катушек и, поэтому поставив производство этих систем "на поток" (один насос в три дня), наши исследователи погрузились в непаханое магнитное поле. Чистота меди для обмоток, устойчивая изоляция, постоянство сечения проволоки, аккуратность намотки — пришлось ставить сотни опытов, чтобы подобраться к решению проблемы. Тем не менее, каждый квартал мы брали очередную планку, понижая давление на один порядок. Так что где-то в декабре сорок второго вышли на вакуум в одну миллиардную миллиметра. Правда, попутно мы получили еще и технологии вакуумного и ионно-плазменного напыления материалов, так что уже полгода у нас практически не было отказов мощных ламп из-за осыпания оксидного слоя, а то в первых РЛС срок службы ламп выходных каскадов составлял от силы пять часов. А так — мы напыляли сразу слой металлического бария на катод — и все. Но эта технология применялась только для мощных ламп — уж больно она была трудоемка и неавтоматизируема — ведь барий очень легко окисляется, потому все операции по изготовлению и сборке лампы надо делать уже в вакууме — напылить катод, припаять его ультразвуком к держателям остальной конструкции лампы, надвинуть стеклянный колпак и прогреть место его соединения с дном лампы электрическим нагревателем, чтобы спаять стеклянные части колбы. Проектированием и разработкой этого станка в течение полугода занималась группа "студентов" в составе семнадцати человек, зато мы получили отличный опыт манипулирования предметами в среде вакуума. Ну и попутно — отличные лампы высокой мощности. Обычные лампы — что с подогревным катодом, что с катодом прямого накала, мы уже вывели на полуавтоматичсекое изготовление — несколько сотен станков и приспособлений, что сделали наши "студенты", сформировали практически поточную линию, и лишь посты откачки работали в прерывистом режиме, зато их было более сотни, что позволяло изготавливать в течение суток почти десять тысяч ламп — нас наконец перестал мучать ламповый голод, мы даже стали поставлять лампы в СССР, а то американцы что-то зажимали этот момент, все ссылаясь на какие-то неведомые причины. Ну да, я-то помню эту причину — "Пусть они как можно больше убивают друг друга". Ну так пусть утрутся.
В новых ЗРК большинство ламп было сделано именно по поточной технологии, и лишь шесть штук было собрано в вакуумных установках. И именно за ними сейчас с особенным вниманием следил лейтенант, подкручивая рукоятки регулирования напряжения следя за показаниями вольтметров — если других ламп в ЗИПе было по несколько штук каждого типа, то мощных генераторных и усилительных — всего по две. Это если еще не принимать во внимание, что если замена простых ламп была относительно несложной процедурой — отключил блок, вынул лампу, вставил другую, прогрел — и работай дальше, то замена, например, генераторной, была делом непростым — ведь ее выводы не торчали снизу аккуратным кругом штырьков, а выходили и снизу, и сверху, и с боков — все для того, чтобы уменьшить длину проводников и, соответственно, снизить емкости, а значит повысить частоту работы схемы. Да и прогрев этих ламп был делом не быстрым — для высокой мощности требовались катоды с большой поверхностью, чтобы ее хватило на испускание достаточного количества электронов, и при этом чтобы каждый участок работал без излишнего температурного перенапряжения. Соответственно, такой катод прогревался медленнее, и надо было следить, чтобы все его участки прогревались более-менее равномерно, иначе резкие температурные перепады вызовут температурные напряжения, от которых тонкостенный катод может и повести. А это — изменение характеристик потока электронов, а то и выгорание бария с поверхности — мало того, что потом эти участки будут эмитировать недостаточно электронов, так они еще будут работать в другом температурном режиме. А любая неравномерность — это путь к ошибкам в работе и поломкам. Поэтому-то, выгнав температуру нитей накаливания для большинства ламп за пару минут, генераторные лампы лейтенант прогревал еще семь минут, и то — подал на них напряжение накала только после того, как запустились схемы регулирования напряжения накала. Без этих схем запросто могло случиться, что в цепях кратковременно появится повышенное напряжение, которое приведет к перегреву нити накала и катода, что может вызвать преждевременный износ ламп и неточности работы — получится, что лампа генерирует мощность больше той, что требуется, и в ответ придет сигнал, который не будет соответствовать обнаруженной цели. Да и кратковременное уменьшение мощности тоже приведет к ошибкам. Так что сейчас, сознательно подав меньшее напряжение, лейтенант двигал юстировочные рукоятки, подгоняя отметки на экранах и шкалах.
Наконец, все было вроде бы готово к работе. Лейтенант еще раз прошелся по шкалам вольтметров — шесть, двадцать семь, девяносто и триста вольт накального напряжения, двенадцать, сто, шестьсот, полторы тысячи, две с половиной и шестнадцать киловольт анодных — да, все было в порядке. Лейтенант нажал "Пуск". Чуть сильнее загудели трансформаторы, зажужжал мотор, вращавший антенну, а на обзорном экране бегающим по кругу лучом стали высвечиваться отметки от местных предметов, прерывистые засветки от облаков, стай птиц — привычная для начала работы картина. Наступал следующий этап подготовки к боевому дежурству.
Лейтенант заворочал рукоятки подстройки рабочих частот, пытаясь нащупать те, на которых будет меньше засветок от местных предметов и атмосферных явлений — все-таки пять сантиметров — довольно небольшая длина волны, чтобы без преломления и отражения проходить даже через воздушные потоки, не говоря уж о птичьих стаях. Пришлось на среднем луче уйти почти в самый левый диапазон выделенных их локатору рабочих частот, чтобы отстроиться от висевших вдалеке облаков. Сдвинуться еще левее не позволял локатор соседей — иначе возникнут взаимные помехи, возникающие из-за того, что будем ловить их отраженный сигнал, ну или они — наш. Запрос на сдвиг влево был отклонен штабом — соседи использовали как раз верхний диапазон своих частот. Диапазоны всего-то были в три процента — иначе диаграмма направленности антенны поедет уж слишком сильно… Не повезло. Нижний луч пришлось вообще перевести в режим непрерывного излучения и высвечивать только биение опорного и приходящего сигналов — только так получилось отстроиться от холмов и деревьев, которые были неподвижны, поэтому не меняли своим движением частоту возвращавшегося сигнала. Ну да с нижним лучом почти всегда так и бывало — уж слишком неровная поверхность земли, слишком много на ней всего находится. Пожалуй, его надо всегда держать на постоянке — пусть дальность и снижается, так один черт холмы и деревья помешают разглядеть что-либо уже за пять километров. Несмотря на занятость, лейтенант отследил доклады второго и третьего номеров о готовности каналов связи с пусковыми установками. "Было бы в кого стрелять" — подумал лейтенант, как тут же средний луч показал неясные отметки.
Лейтенант слегка увеличил напряжение на лампе бегущей волны приемного каскада, но стало только хуже — резко увеличилась засветка от шумов, так что никакими фильтрами подавить ее не удалось. Переключением второго луча также на постоянку можно было и не заниматься — слишком далеко, мощности не хватит добить на такое расстояние — все-таки это не стационарный локатор. Лейтенант лишь вздохнул, с грустью вспомнив свою полугодовую службу на этих поистине колоссальных сооружениях, вздымавшихся вверх на десятки метров, и завертел рукоятками настройки. Пришлось вернуться обратно, лейтенант лишь сообщил на Пусковую-один об обнаруженных сигналах, и та развернула свои направляющие по указанному азимуту — если что, ей первой и стрелять.