Из Роттердама вышли на седьмой день утром. Всю неделю я скитался по удивительной стране, казавшейся игрушечно-маленькой после неохватных просторов родных полей и лесов. Я метался из края в край этой страны в электрических, сверкающих лаком и зеркальными стеклами, поездах, гулял по «аристократическому» пляжу Гааги, сиживал в скромных рыбачьих пивнушках со степенными, молчаливыми, обутыми в деревянные башмаки рыбаками. Всю неделю я вставал с солнцем, ездил, ходил, слушал, смотрел... Плоский, пасмурный, весь из темного камня, так похожий на невскую нашу столицу, Амстердам, шумный, обширный порт Роттердам, благообразный Цаандам, заплывшие зеленою ряскою каналы, поток велосипедистов на улицах в дорогах, базары и толкучки, бедные кварталы чернорабочих малайцев и голландских «чинезов»; разносчики цветов и уличные продавцы селедок; загородные пастбища и болота; бесчисленные каналы и канавы, ветряные мельницы и, у подножия их, засаженные тюльпанами поля; куда ни поведи глазом — стада черно-пегих сытых коров; красные черепитчатые крыши домов; падающие над каналами белые чайки и хохлатые чибисы на прибрежных кочках; шумные набережные, разводные мосты, плотины; старинные сокровищницы-музеи, хранящие произведения великого мастерства; рыбацкие чистенькие домики со скворцами на черепичных крышах, и опять городской несмолкаемый шум, автомобили, банки, конторы, густой лес флагов, мачт, труб, блеск зеркальных витрин и медные глотки отходящих в океан пароходов — безостановочная непрерывная, неумолкаемая суета сует!
Накануне отхода я возвращался на пароход ночью. Над городом, над Маасом, над загородным шоссе стоял густой, непроницаемый молочно-белый туман. Автомобиль катился в нем черепашьим ходом. В молочно-прозрачном месиве тумана вырастали, жутко увеличиваясь, огни встречных фар. Мы подвигались медленно, останавливаясь у каждого поворота, У суперфосфатного завода, где, вздымаясь смутною массой, стоял пароход, расплачиваясь, я увидел усталое, бледное, мокрое от тумана лицо шофера.
Утром на палубе растекались лужи пресной воды; над рекою и берегами ползли клочья растаявшего тумана. От пристани отошли поздно, когда совсем поднялся туман, одна за другой побежали вниз по реке красивые белопарусные яхты... Мы шли в море, к устью Мааса; справа и слева лежали плоские берега. Неряшливый черный угольщик заступил нам дорогу. Два крепыша-лоцмана, положив на поручень волосатые короткие руки, сердито бранились между собою...
С чувством увеличивающейся радости я смотрю в приближающееся море, где пролегает широкий древний путь кораблей...
Мы выходим в море, прощаемся с лоцманами, дружески пожимающими нам руки. Море светло и спокойно; бескрайним чудится горизонт; недвижные стоят дымки пароходов. Ночью проходим Ла-Манш, — в беззвучной черноте ночи видны огни Дувра; слева, едва различимый, открывается луч французского маяка. Справа и слева мерцают, плывут огоньки кораблей...
Долго стою на пустынной палубе, вслушиваясь в безмолвие ночи, вглядываясь в мерцание далеких огней. Потом спускаюсь в каюту, где уютно горит над столом лампа, лежит на столе тетрадь. Я записываю два-три слова и опять спешу наверх.
Засыпаю только под утро, а когда просыпаюсь, уже светло, дрожит, чуть покачивается пароход. И я выбегаю на палубу, гляжу в открывшийся океан. На пароходе по-походному чисто и прибрано. Привычно расхаживает по мостику вахтенный штурман; что-то высчитывает в рубке над картой, пошевеливая усами, старик капитан. И мне живо вспоминается давнее — далекие «голубые дни» первых морских скитаний, когда полною романтических приключений казалась жизнь.
Капитан поднимает от карты, засыпанной крошками резинки, сухую седеющую голову, с удовольствием сообщает, что проходим французские острова «Каскетки», описанные Гюго, что теперь мы уже в океане, Я смотрю на разложенную карту, на тонкую, прочерченную карандашом линию, обозначающую новый курс...
Весь этот день океан необыкновенно спокоен, прозрачно белёс. Белые, розоватые на восходе солнца, скользят над кормою чайки, и с палубы видно, как поворачивают длинноклювые головы, высматривая добычу, как взмывают и падают, садятся на воду, высоко поднимая над спиной крылья... Быстроходный пассажирский пароход обгоняет нас, оставляя за собой длинный хвост дыма. Откуда и куда он идет?.. В Индию, в далекий Китай, в Австралию?
Радует и волнует, что здесь, в океане, я уже не первый раз, и опять вспоминается давнее, молодое: первый рейс на «Меркурии», лица и имена молодых друзей, давнишние чувства и впечатления... Но каким кажется все это далеким, как по-новому воспринимается жизнь!
Огромный старый корабль уже много видов видывал на своем веку. Он старчески вибрирует каждой своей стойкой, каждым листом бортового железа. Мне приятна старость видалого парохода. С удовольствием разгуливаю я по просторной железной палубе, отдыхаю в хромом, ветхом лонгшезе. Мала и скромна моя каютка, неудобен и мал откидной письменный столик, узка и жестка высокая койка, но и эти маленькие неудобства особенно здесь приятны: я счастлив тем, что вижу вновь океан, что так хорошо вспоминается прошлое. И с особенным удовольствием сажусь за раскрытую тетрадь…
ВТОРНИК
Начинает медленно, медленно «валять» настоящая океанская зыбь. Один брожу по пустой палубе, смотрю в наступающую ночь, на фосфоресцирующую пену, накатывающую под высоким форштевнем. На корабле тишина, безлюдье. Плотный, соленый ветер дует упруго, увлажняя лицо и руки, соленым воздухом наполняет легкие. Небо над океаном почти беззвездно. Тускло и призрачно светят топовые огни. Черный дым над трубой смешивается с чернотой ночи. Страшен, молчалив океан…
Долго стою на носу парохода и, перевесясь, гляжу вниз, в черную со вспыхивающими бледными искрами воду, чувствую, как живой дрожью вибрирует на ходу пароход. Иногда прохожу палубой, поднимаюсь на мостик в рубку, где лежит на столе карта, пахнет кожей и краской... После освещенной рубки еще черней и беззвездной кажется ночь... С вечера рядом идет неизвестный пароход, то отставая от нас, то опять нагоняя; в беззвучной бескрайной черноте океана едва видны его огни. Там, как и у нас, засунув руки в карманы, наверное ходит по мостику вахтенный штурман; перекладывая из руки в руку влажные рожки штурвала, стоит над компасом рулевой, и на его лицо снизу ложится бледный свет..
Спускаюсь в кают-компанию, где накурено, дымно, горит над столом белый матовый шар, ложечками звенят в стаканах сидящие за столом люди, ведут обычные разговоры... И опять выхожу на палубу, на морской ветер, в черную океанскую ночь…
СРЕДА
Бискайский залив, грозный Бискай, имя которого знакомо каждому моряку, — великое и страшное кладбище кораблей!
Утром проснулся от оглушительного, сотрясавшего весь пароход гудка. Над океаном туман, непроницаемо белый, солено-влажный. В молоке сплошного тумана смутно обозначаются очертания мачт, снастей. Старик капитан, в теплом пальто, в надвинутой на глаза шапке, стоит наверху. Время от времени сухой маленькой рукою он тянет привязанную к проволоке деревяшку, и, захлебываясь паром, сотрясая влажный воздух, над вашими головами ревет широкое медное горло сирены... Медленно нарождается над океаном день. Медленно поднимается, тает над черными волнами, сивыми космами разбегается туман. Океан с утра темньй, с зловещею сединою. Точно из чащи с дымящейся кровью, кровавое, дымно-багровое поднимается над ним солнце...
От берегов Голландии с нами на пароходе путешествует маленькая птичка. Жалобно чирикая, она перепархивает над палубой, садится на снасти Странным кажется это ее чириканье в грозовом беззвучии океана. Иногда она весело взвивается на маленьких крыльях, пропадает за бортом и, как бы напуганная мрачностью океана, опять появляется, прячась в колесах лебедок. За нею охотится, припадая к палубе, извивая кончик хвоста, толстый пароходный кот Иван. Она перепархивает, садится на новое место. И вся команда парохода внимательно следит за этой охотой...
Ночь стоял на мостике со штурманом вахту. Океан такой же черный и грозный, звезды видны лишь в зените, над верхушками мачт. И все так же рядом идет, то нагоняя, то отставая, исчезая в океанской зыби, вчерашний наш спутник — небольшой наливной пароходик...
Встречный большой пароход семафорил нам долго. Мы прошли молча, ему не ответив. Капитан объяснил, что так же под Сингапуром встречный англичанин вызывал долго, а узнав, что говорят русские, отвечал грубой дерзостью..
ЧЕТВЕРГ
С каждым часом теплеет, проясняется небо, синевеет седой океан. Проходим берега Португалии, — теплый береговой ветер доносит терпкие запахи земли. Пахнет чем-то маслянистым, знойным, приторно цветущим, напоминающим Грецию, Крым, Кавказ.
Сегодня моряки рассказали о страшном тайфуне, в который два года назад под Сабангом попал пароход. Было воистину ужасно. На мостике показали деревянную крышку от ящика для биноклей, за которую во время тайфуна ухватился руками сбитый страшным толчком с ног, потерявший равновесие капитан.
Здесь — тишина, лазурность. Кончается день, как всегда в море, — неповторимо. дальние облака похожи на озаренные солнцем снежные вершины гор. Опасаясь тумана, отходим от берегов дальше. И все ближе Африка, Гибралтар, легендарные «Столпы Геркулесовы», сказочная Атлантида...
И все так же продолжает путешествовать с нами, перепархивая по палубе, жалобно чирикая, милый наш гость — маленькая птичка...
ПЯТНИЦА
В открытом иллюминаторе виден испанский берег — сухой, пустынный, подмытый океаном. Солнце, по-южному призрачное, все наполняющее, освещает скалы, извилины, пески, кажущиеся мертвыми и безлюдными. На крутом, выступающем в океан мысе возвышается старинная каменная крепость. Черно- желтый флаг вьется над крепостью, а в бинокль виден мост, ворота, пустынная каменная, вьющаяся вдоль берега дорога. Вдали—лиловые, дымчатые горы. Там — древние испанские города, названия которых давно знакомы нам по романсам…
Океан спокойный, почти безжизненный. Редко пролетают маленькие острокрылые, как ласточки, чайки, взмывают и падают над водою, отражающею лазурную глубину неба.
Теплеет с каждым часом, в воздухе разлито береговое «вино». Два-три грузовых парохода, дымя, сходятся к воротам Гибралтара...
Два часа ночи. Гибралтар!
Вышел на палубу ослепленный чернотою ночи. Поднимаясь на мостик, заметил, как крупны, редки здесь звезды. Взволновало обилие огней, береговых и корабельных, плескание воды за бортом... Медленно и спокойно, волоча бледно-призрачный луч, рассекая мрак, вспыхивает и гаснет огонь маяка. Это европейский берег. Справа, из мрака, тройными быстрыми вспышками отвечает ему африканский маяк... Небо чуть светлеет на востоке (всходит луна, и поэтому видны только крупные звезды), чуть обозначаются берега, правый и левый. Огненной тонкой полоской, ожерельем огней светится на европейской стороне город. Долго смотрю на эту переливающуюся огнями полоску, на странно-беззвучный луч маяка, слушаю, как плещется за бортом зыбь...
В капитанской рубке уютно, тепло. Старик капитан маленькими, почти женскими руками вычерчивает на карте новый курс. Потом мы вместе выходим на мостик, где дует в лицо свежий и ровный ветер — вечный здешний «сквозняк». В небе черкнула, пролетела, рассыпая за собою тающий хвост, звезда. Капитан останавливается над компасом, тихо называет рулевому новый курс.
— Есть!.. — четко и бодро отвечает из темноты голос рулевого.
Всю ночь не сплю, скитаюсь по палубе, провожаю взглядом остающиеся позади огни. Нет больше упругого «сквозняка», вечно дующего в проливе. Пахучий, влажный, теплый догоняет нас ветер... Средиземное море встречает рассветом. Холодные, колючие, одна за другой гаснут звезды.
Весь день солнце, голубизна, упругий ветер, морской простор. Утром был виден европейский берег, — туманные лиловые горы, мелово белеющий над морем городок, весь в тонкой палевой дымке. И опять море, солнце, ветер.
Вечером ветер свежее, но тепло, душно. Подходим к африканскому берегу...
ВОСКРЕСЕНЬЕ
Африка!
Видны туманные берега: плоские низкие холмы, очень похожие на складки материи, брошенной небрежной рукою, призрачные далекие горы и над всем этим сизая легкая дымка... В бинокль видны песчаные косы, обожженные солнцем бугры, маленький, рассыпавшийся на берегу городок — квадратные, плоские крыши, белая башня на вершине горы, минареты, сквозные метелочки пальм...
Над синею зыбью, над белыми барашками волн низко летают маленькие чайки. Я сижу под тентом, любуюсь на море, на играющих чаек, на дальний призрачный островок, на то, как в туманной глубине обширного сверкающего залива медленно открывается туманно-ступенчатый, весь в зыблющейся дымке, Алжир…
В канун последнего своего рейса капитан Босс ночевал на берегу. Сбираясь в город, он долго, с обычной неторопливостью европейца, привыкшего точно распределять время, одевался, натягивал на свое гладкое, побледневшее от прохладного душа тело короткое белье, скользкие шелковые чулки. На палубу, где с привычной почтительностью его провожал низенький, быстрый, похожий на итальянца чиф-офицер, он вышел, великолепно сияя крахмальною белизною костюма, свежестью выбритого, еще моложавого ширококостого лица. Хозяйски привычно он оглядел пароход, блиставший такою же праздничной белизною. Справа за бортом густо синевел океан, слева белел город, туманно лиловели подковой огибавшие залив горы. Внизу, у обитого медью трапа, дежурили лодки. Капитан, пожав руку провожавшему его чиф-офицеру, взяв под козырек двумя пальцами, колебля трап, хозяйски неспешно спустился мимо вытянувшегося в струнку вахтенного матроса и, помедлив, сел в ближайшую, длинную, как пирога, опустившуюся под его тяжестью лодку. Два малайца-гребца, молодой и старик, с открытыми, блестевшими кофейно-коричневой кожей головами, торопливо взялись за весла. На длинных, разбиравших весла руках малайцев, на голых шоколадных грудях с выступавшими точками сосков, на длинных шеях скользнули солнечные блики, отразившиеся от воды и белого борта корабля.
Капитан один сидел на корме, правил. Океан у берега резко изменял свой цвет. Шлюпка скользила быстро. На берегу ярко белел город, поднимались серые метелочки пальм. Малайцы гребли дружно, далеко откидываясь, вытягивая тонкие шеи, открывая крупные белые зубы. Иногда они произносили два-три слова. Океан был синий, лазоревый, высоко стояло солнце. И было больно глядеть на воду, на белевший на берегу город, на лиловевшие над городом, похожие на складки небрежно брошенной материи горы. Высоко отставив локоть, капитан положил право на борт, и лодка пристала, чиркнув о каменную стену, под которой медленно колыхалась вода; было видно усеянное морскими ежами и круглыми камнями дно. Черные узкие руки малайцев легли на выступ белого камня. Капитан ловко выпрыгнул на мокрые, с разбегавшимися крабами ступени и, не глядя на гребцов, бросил в лодку две серебряные монеты. Неторопливо, как свой в своем, он поднялся по белым отлогим ступенькам и, твердо шагая, пошел вдоль широкой набережной, освещенной солнцем, неустанно шумевшей машинами и людьми.
Город, в котором провел последнюю на берегу ночь капитан Босс, был белый, насквозь пронизанный солнцем. На белых, ослепительно чистых улицах рядами высились пальмы, бросающие скользящие тени на стены домов, на широкие каменные панели, по которым, шелестя обувью, двигалась-растекалась толпа. В центре широкой изумрудно-зеленой площади, поросшей подстриженной муравой, на мраморном пьедестале высился памятник. Лицо бронзовой женщины было обращено в туманившийся океан, откуда шли, точками показывались, дымили корабли. Капитан Босс, плотно шагая, прошел набережную, застроенную складами и конторами пароходных агенств, кишмя кишевшую людьми, не боявшимися палящего, недвижно стоявшего солнца. На углу площади Королевы он завернул в контору, где живой черноволосый и черноглазый, в рубахе с засученными по локоть рукавами чиновник принял его с особой и подобострастной почтительностью. Они сидели в кожаных, спиртуозно пахучих, глубоких креслах, говорили о делах, курили. Потом капитан Босс — опять пешком — прошел в банк и, стоя у окошка, прорезанного в толстом зеркальном стекле, распорядился о переводе денег. У капитана Босса, как и у многих других моряков, было две семьи — в Сабанге и в Роттердаме, — что не мешало ему быть отличным семьянином и отцом...