Молодому человеку, добросовестному и благонамеренному, каким бывают только молодые люди, удары жизни кажутся особенно жестокими. Молодость, склонная верить в виновность, невинность и в самое себя, всегда сомневается, не заслужила ли она свою судьбу.
Я сражался с котлетой мрачно и без всякого аппетита, миссис Шомберг, по обыкновению, глупо улыбалась, а Шомберг продолжал свою болтовню.
— Позвольте мне вам рассказать. Все это случилось из-за девушки. Не знаю, на что надеется капитан Герман, но если бы он обратился ко мне, я бы мог ему кое-что сообщить о Фальке. Дрянной парень. Рабская натура. Вот как я его называю. Раб! В прошлом году, знаете ли, я открыл этот табльдот и разослал карточки. Вы думаете, он здесь обедал? Попробовал хоть разок? Ни разу. Теперь он раздобыл себе повара из Мадраса — отъявленного мошенника, которого я палкой выгнал из своей кухни. Он был недостоин стряпать для белых... пожалуй, даже и для собак. Но, видите ли, всякий туземец который умеет варить рис, достаточно хорош для мистера Фалька. Питается он рисом да у рыбаков покупает на несколько центов мелкой рыбешки. Вам не верится, да? А ведь он — белый.
Шомберг негодующе вытер губы салфеткой и взглянул на меня. Несмотря на мое угнетенное состояние, я подумал, что Фальк не так уж не прав, если все мясо в городе похоже на эти котлеты. Я готов был высказать свою мысль вслух, но взгляд Шомберга смутил меня, и я только прошептал:
— Быть может, он — вегетарианец.
— Он скряга. Жалкий скряга! — энергично заявил хозяин гостиницы. — Конечно, мясо здесь хуже, чем на родине. И дорого стоит. Но посмотрите на меня! Я беру за завтрак всего один доллар, а за обед — полтора. Где вы найдете дешевле? А почему я это делаю? Прибыль-то ведь невелика. Фальк и возиться бы с этим не стал. Я это делаю для белых людей, которым негде получить хороший обед и съесть его в приличной компании. А за моим столом всегда собирается лучшее общество.
И он с таким убежденным видом оглядел пустые стулья, что я почувствовал себя так, словно попал на завтрак высокопоставленных призраков.
— Черт возьми, белый человек и есть должен, как полагается белому человеку! — с жаром произнес он. — Должен есть мясо. Я круглый год ухитряюсь доставать мясо для своих гостей. Не так ли? Скушайте еще котлетку, капитан... Нет? Человек, убрать тарелку!
Он откинулся на спинку стула и стал мрачно ждать кэрри.
Жалюзи были полуспущены; в комнате стоял запах сырой известки; мухи жужжали и кружили над столом, то и дело опускаясь на него, а бедная миссис Шомберг улыбалась, и казалось — эта улыбка являлась квинтэссенцией глупости, вскормленной на буйволовом мясе. Шомберг снова раскрыл рот, но лишь для того, чтобы засунуть туда полную ложку риса. Он забавно выпучил глаза, проглотил горячее месиво и только тогда заговорил:
— Это величайший позор! Ему относят закрытое блюдо в рулевую рубку, а он запирает обе двери, перед тем, как приняться за еду. Факт! Должно быть, самому стыдно. Спросите механика. Ему не обойтись без механика, а так как ни один порядочный человек не может примириться с таким столом, он им выдает лишних пятнадцать долларов в месяц на еду. Уверяю вас, что это так! Спросите мистера Фердинанда да Косту. Это его теперешний механик. Может быть, вы его видели здесь, у меня, — такой изящный молодой брюнет с красивыми глазами и маленькими усиками. Он прибыл сюда год назад из Калькутты. Между нами, — я подозреваю, что его преследовали кредиторы. Он пользуется каждым удобным случаем, чтобы забежать сюда и пообедать. Ну, скажите мне, пожалуйста, разве приятно благовоспитанному молодому человеку обедать в полном одиночестве в своей каюте, словно он — дикий зверь? А на это, по мнению Фалька, должны тратить механики лишние пятнадцать долларов. И какие скандалы бывают на борту всякий раз, как на палубе запахнет жарким! Вы не поверите! На днях да Коста велел повару изжарить котлету, — котлету из черепахи, а вовсе не говяжью. Молодой да Коста сам рассказывал мне об этом, вот здесь, в этой комнате. «Мистер Шомберг, — говорит он, — если бы по моей вине цилиндр взорвался, капитан Фальк и то не взбесился бы сильнее. Он так перепугал повара, что тот теперь ничего не хочет для меня жарить». У бедного да Косты слезы на глазах выступили. Вы только поставьте себя на его место, капитан: чувствительный, благовоспитанный молодой человек. Не есть же ему сырое мясо! Но таков уж ваш Фальк. Спросите кого угодно. Я думаю, что лишние пятнадцать долларов , какие ему приходится платить, не перестают глодать ему сердце.
И Шомберг выразительно ударил себя в грудь. Я сидел, оглушенный этой неуместной болтовней. Вдруг он многозначительно и осторожно взял меня за руку, словно хотел открыть мне неисповедимые тайны.
— Все это объясняется завистью, — сказал он, понизив голос, и его шепот раздражающе действовал на мой утомленный слух. — Думаю, в этом городе нет ни одного человека, которому бы он не завидовал. Говорю вам, он — опасный человек. Я сам от него не застрахован. Я знаю наверняка, что он пытался отравить...
— Ох, что вы! — возмущенно воскликнул я.
— Но я это знаю. Люди приходили сюда и рассказывали мне. Он всем говорил, что я для этого города хуже всякой холеры. Он всех против меня восстанавливал с того самого дня, как я открыл этот отель. И он отравил своими подозрениями капитана Германа. Последний раз, как «Диана» грузилась здесь, капитан Герман заходил сюда каждый день, чтобы выпить стаканчик или выкурить сигару. А в этот приезд он и двух раз в неделю здесь не был. Чем вы это можете объяснить?
Он сжимал мою руку, пока не добился от меня какого-то бормотания.
— Он зарабатывает в десять раз больше, чем я. Мне приходится конкурировать с другим отелем, а второго буксирного парохода на реке нет. Ведь я ему не мешаю, не так ли? Он, если бы и попробовал, все равно не мог бы держать отель. Но таков уж у него характер. Ему невыносима мысль, что я зарабатываю себе на жизнь. Надеюсь по крайней мере, что это ему основательно портит настроение. И таков он во всем. Ему бы хотелось иметь приличный стол. Так нет же, он этого не делает из-за каких-нибудь нескольких центов. Ему это кажется не по средствам. Вот почему я называю его рабом. Но он настолько подл, что поднимает шум, если его чуточку заденут. Понимаете? Это как раз на него похоже. Завистливый скряга! Иначе нельзя объяснить. Не так ли? Я три года к нему присматривался.
Ему хотелось, чтобы я согласился с его теорией. И действительно, если поразмыслить, она казалась довольно правдоподобной, но болтовня Шомберга по существу своему всегда была безответственной и лживой. Однако я не расположен был вникать в психологию Фалька. В данный момент я мрачно ел кусок затхлого голландского сыра и был слишком подавлен, чтобы обращать внимание на еду, и тем более не настроен был ломать себе голову над гастрономическими идеями Фалька. Изучение их не помогло бы мне разгадать поведение Фалька, каковое, на мой взгляд, не подчинялось никаким правилам морали или хотя бы приличия. «Каким незначительным и презренным существом кажусь я этому парню, раз он осмеливается третировать меня подобным образом», — подумал я, молча терзаясь. И мысленно я с такой энергией послал Фалька со всеми его странностями к черту, что совершенно позабыл о существовании Шомберга, пока тот не схватил меня настойчиво за руку:
— Ну, об этом, капитан, вы можете думать, пока не облысеете, и все-таки другого объяснения не найдете.
Ради мира и спокойствия я поспешил с ним согласиться, убежденный, что теперь он от меня отстанет. Но в результате я увидел только, как его потное лицо засияло от гордости. На секунду он освободил мою руку, чтобы согнать с сахарницы черный рой мух, а потом снова за меня уцепился.
— Ну конечно. И всем известно, что он не прочь был бы жениться. Но увы, он не может. Позвольте мне привести вам пример. Два года назад сюда приехала с родины мисс Ванло, очень благовоспитанная девица, чтобы вести хозяйство своего брата Фреда, у которого была здесь, на берегу, техническая мастерская для мелкого ремонта. Вдруг Фальк принялся ходить к ним в бунгало после обеда и просиживал часами на веранде, не говоря ни слова. Бедная девушка понятия не имела, что ей делать с таким человеком, вот она и начала каждый вечер играть на рояле и петь, пока не выбивалась из сил. А ее нельзя было назвать крепкой молодой женщиной. Ей было тридцать лет, а климат пришелся чертовски не по ней. А потом, видите ли, Фред ради соблюдения приличий должен был сидеть с ними, и в течение многих недель ему не удавалось лечь спать раньше полуночи. Это не очень-то приятно усталому человеку, не так ли? И вдобавок у Фреда были тогда неприятности, так как его мастерская не давала дохода, и он быстро спускал деньги. Ему смертельно хотелось выбраться отсюда и попытать счастья где-нибудь в другом месте, но ради своей сестры он оставался, пока не влез по уши в долги. Я это знаю, — у меня в ящике лежит пачка его счетов за обеды и вино. Однако мне так и не удалось выяснить, откуда он в конце концов раздобыл деньги. Должно быть, он их выудил у своего брата, торговца углем в Порт-Саиде. Как бы то ни было, а он расплатился со всеми перед отъездом, но девушка едва пережила такое разочарование. Вы понимаете, в ее годы... Миссис Шомберг была с ней очень дружна и могла бы вам рассказать... Она была в отчаянии. Обмороки... Словом, скандал. Грандиозный скандал. Дошло до того, что старый мистер Зигерс, — не теперешний ваш фрахтовщик, а мистер Зигерс-отец, старый джентльмен, удалившийся от дел и скончавшийся на море по пути на родину, — вызвал Фалька к себе в контору. Он хорошо говорил по-голландски, а кроме того, Зигерсы в самом начале помогли Фальку, снабдив его деньгами. В сущности, можно сказать, что они его на ноги поставили. Случилось так, что в то время, когда он сюда явился, они ежегодно зафрахтовывали множество парусных судов, и в их интересах было, чтобы по реке ходил буксир. Понимаете?.. Ну, как известно, и стены имеют уши, не так ли? Собственно говоря, — тут он конфиденциально понизил голос, — в тот раз разговор их был подслушан одним моим добрым другом, — вы его можете видеть здесь каждый вечер, — только разговаривали они очень тихо. Все-таки мой друг слыхал, как Фальк пытался привести всяческие извинения, а старый мистер Зигерс все время покашливал. А ведь Фальк хотел жениться. Ну еще бы! Всем известно, что он уже давно мечтает иметь свою семью. Но его пугают издержки. Когда дело доходит до того, чтобы раскошелиться, он отступает. Вот она — правда, и другого объяснения быть не может. Я это всегда говорил, и теперь все со мной соглашаются. А вы что об этом думаете?
Он доверчиво взывал к моему негодованию, но я, решив ему досадить, заметил, что «это печально, если только это правда».
Он подскочил на стуле, словно я воткнул в него булавку. Не знаю, чтобы он сказал, но в этот момент мы услыхали через открытую дверь бильярдной шаги и голоса двух мужчин, вошедших с веранды. Один из них постучал монетой по столу, и миссис Шомберг нерешительно поднялась.
— Сиди! — зашипел супруг, а затем радушным, веселым тоном, поразительно противоречившим тому гневному взгляду, какой заставил его жену быстро опуститься на стул, он очень громко крикнул: — Здесь еще можно получить завтрак, джентльмены!
Ответа не было, но вошедшие сразу понизили голос. Метрдотель, китаец, направился в бильярдную.
Мы услышали звяканье льда в стаканах, бульканье воды, наливаемой из бутылки, шарканье ног, стук отодвигаемых стульев. Шомберг, шепотом, выразил свое удивление: «Кого это черт принес в такое время? — поднялся с салфеткой в руке и осторожно заглянул в полуоткрытую дверь. Он поспешно отступил на цыпочках и, прикрывая рот рукой, шепотом известил меня, что это Фальк, сам Фальк, и — мало того! — он привел с собой капитана Германа.
Очевидно, пароход уже вернулся с внешнего рейда — это было неожиданно, но вполне возможно, так как Фальк увел «Диану» в половине пятого утра, а сейчас было два часа дня. Шомберг попросил меня обратить внимание на то, что ни один из них не потратит доллара на завтрак, в каковом они, несомненно, нуждаются. Но к тому времени, как я покинул столовую, Фальк уже ушел. Я слышал, как стучали его огромные сапоги по доскам веранды. Герман сидел совершенно один в большой комнате, где скрывались под полосатыми чехлами два безжизненных бильярдных стола, и старательно вытирал себе лицо. На нем был лучший его береговой костюм; крахмальный воротничок, черный пиджак, широкий белый жилет, серые брюки. Белый бумажный зонтик с тростниковой ручкой помещался у него между ног. Его бакенбарды были тщательно расчесаны, подбородок гладко выбрит, и он лишь отдаленно напоминал того растрепанного и перепуганного человека в запачканной табаком ночной фуфайке и непристойных старых штанах, которого я видел в то утро ухватившимся за штурвал «Дианы».
Он вздрогнул, когда я вошел, и тотчас же обратился ко мне смущенно, но с неподдельным волнением. Ему хотелось поскорее выяснить свою полную непричастность к тому, что он называл «проклятым делом» этого утра. Это было в высшей степени неудобно. Он рассчитывал провести еще денек в городе, чтобы расплатиться по счетам и подписать кое-какие бумаги. Кроме того, ожидалось поступление груза, и «некоторые железные части», как он забавно выразился, остались на берегу, так как были отданы в починку. Теперь ему придется нанимать туземную лодку, чтобы отвезти все это на судно. Это, быть может, обойдется в пять-шесть долларов. Он не получал никакого уведомления от Фалька. Ничего... Герман ударил толстым кулаком по столу. Der verfluchte Kerl налетел утром, как разбойник, поднял страшный шум и увел его на буксире. Его помощник не был к этому приготовлен; судно было крепко пришвартовано. Он заявил, что это позор — накидываться таким манером на человека. Позор! Однако Фальк пользовался неограниченной властью на реке, и когда я ледяным тоном намекнул, что он мог попросту отказаться от буксирования, Герман испугался одной этой мысли. Я еще никогда не отдавал себе так ясно отчета в том, что мы живем в век пара. Владея пароходом, Фальк брал верх над всеми нами. Герман, придя в себя, умоляюще заметил, что я прекрасно знаю, как рискованно противоречить этому парню. В ответ я только холодно улыбнулся.
— Der Kerl! — воскликнул он. Он жалеет, что не отказался. В самом деле жалеет. Повреждения! Повреждения! Что он получит за все эти повреждения? И никакой надобности в них не было. Знаю ли я, какие повреждения нанесены его судну?
Я с некоторым удовлетворением сообщил ему, что слышал, как затрещали нос и корма его старой калоши.
— Вы прошли довольно близко от меня, — многозначительно добавил я.
При этом напоминании он воздел обе руки к небу. Одна рука сжимала белый зонтик, и он удивительно напомнил карикатуру на лавочника из его родной немецкой юмористической газеты.
— Ах, как это было опасно! — вскричал он.
Мне стало смешно.
Но тут же он прибавил с самым простодушным видом:
— «Диана» пробила бы бок вашего железного судна, как... как эту спичечную коробку.
— Неужели? — проворчал я, уже не испытывая желания смеяться.
Но к тому времени, как я сообразил, что этим замечанием он отнюдь не хотел меня уколоть, Герман разбередил свое негодование против Фалька. Неудобство, повреждения, расходы! Проклятье! Черт бы побрал этого парня!
За стойкой Шомберг, с сигарой в зубах, делал вид, что пишет что-то карандашом на большом листе бумаги. А по мере того как усиливалось возбуждение Германа, я с удовольствием отмечал свое собственное спокойствие и превосходство. Но пока я слушал его ругательства, мне пришло в голову, что добряк все-таки поднялся по реке на пароходе. Пожалуй, выбора ему не представлялось, раз он должен был вернуться в город. Но, видимо, он или угощал здесь Фалька вином, или принял от него угощение. Чем это объяснить? Поэтому я его осадил, заметив, что, надеюсь, он все же заставит Фалька уплатить все издержки на починку, до последнего пенни.
— Вот, вот! Получите-ка с него! — выкрикнул из-за стойки Шомберг, бросая карандаш и потирая руки.
Мы не обратили на него внимания. Но возбуждение Германа сразу улеглось, словно мы сняли с огня кипящую кастрюлю. Я заявил ему, что теперь он покончил с Фальком и его проклятым буксиром. Он, Герман, может быть, и не попадет больше никогда в эту часть света, раз он собирается продать «Диану» по окончании рейса («Поеду пассажиром на почтовом судне», — машинально пробормотал он). Поэтому ему нечего опасаться злобы Фалька. Он должен только поскорее отправиться к своим грузополучателям и задержать оплату счета за буксирование раньше, чем Фальк успеет заглянуть туда и получить деньги.
Ничто не могло менее соответствовать моему решительному совету, чем тот задумчивый вид, с каким он старался удержать в равновесии свой зонтик, прислонив его к столу.
Пока я с удивлением следил за его усилиями, он раз-другой полуиспуганно посмотрел на меня. Потом сел и задумчиво сказал:
— Все это очень хорошо.