Характерной и примечательной особенностью удильщиков является то, что все свободноплавающие особи у них — самки; самцы же — маленькие паразитические карлики, живущие в неразрывной связи с самками. Едва появившись на свет, самец начинает искать самку, к которой затем прицепляется в любом месте тела, куда ему удается вонзить зубы. В скором времени губы, язык и зубы удильщика-самца срастаются с кожей самки, и с тех пор они остаются нераздельно соединены. Поскольку рот самца закрывает и позднее поглощает кожа самки, питаться самостоятельно он не может и получает питательные вещества из кровеносных сосудов самки, что осуществляется благодаря анастомозу кровеносной системы, становящейся, таким образом, единой и общей у самца и самки — причем пищеварительный тракт самца редуцируется, желудок делается рудиментарным и самец превращается в простой придаток на теле самки, получающий питание через венулы на своем бывшем рыле. Такое положение дел уникально среди позвоночных. Науке известны самки длиной более шести футов, чьи мужья-паразиты имели в длину не более трех дюймов, а также случаи, когда на самке паразитировали два, а то и больше подобных «мужей». Прицепляются они там, где нанесут первый укус, то есть в любом месте — к голове, животу или у хвоста — и с тех пор счастливо живут с «женой», которая может быть в тысячу раз больше их самих.
Размножение этих рыб связано с неким «позывом» в период нереста; иными словами, некий гормон побуждает самку выметывать икринки. Самец немедленно их оплодотворяет — в чем состоит единственная цель и оправдание его существования. Некоторых самок вылавливали без паразитических самцов, однако самцы никогда не попадаются по отдельности от самок, что не так удивительно, поскольку они живут в вечной темноте и при очень низких температурах и их редко могут удержать ячейки какой-либо сети, достаточно большой и крепкой для поимки самок.
В описываемое время, как сказано, все исследовательское внимание Дженнифер Пендин было поглощено этой замечательной группой рыб. Ее монография об удильщиках (мне выпала довольно печальная обязанность подготовить ее и довести до выхода после трагической и таинственной смерти Дженнифер) стала выдающимся и наиболее заметным вкладом в литературу предмета. Ее величайшей и, как мы увидим, исполнившейся мечтой была поимка и изучение живой особи.
Трудности на пути к этому казались непреодолимыми, ибо нужно помнить, что удильщики обитают на глубине от 250 до 1000 морских саженей. Принимая, что давление атмосферы на уровне моря составляет пятнадцать фунтов на квадратный дюйм, а 33 фута морской воды эквивалентны 30 дюймам ртути, давление воды на глубине 33 футов будет равняться двум атмосферам, или 15 фунтам; на глубине в 99 футов — 3 атмосферам или 45 фунтам на квадратный дюйм и так далее по мере погружения. На глубине в 2000 морских саженей давление составит 360 атмосфер, т. е. 5400 фунтов (или 2.4 тонны)на квадратный дюйм. Влияние понижения давления на глубоководных рыб широко известно. Когда таких рыб начинают поднимать на поверхность, снижение давления заставляет их плавательный пузырь расширяться; поднятые выше, они продолжают, по образному выражению сэра Джона Мюррея, «проваливаться внутрь себя» и постепенно, с уменьшением давления, погибают от растяжения органов. Однако выяснилось, что рыб, обитающих на умеренных глубинах и кажущихся при поимке мертвыми, можно оживить, если поместить их в декомпрессионную камеру, где давление мало уступает привычной им среде обитания; если затем постепенно уменьшать давление, их тканевые жидкости приходят в равновесие и рыба мало-помалу восстанавливает нормальные функции организма и способность к передвижению.
Такова была задача, с которой столкнулась Дженнифер Пендин. Решению ее она посвятила множество длительных и изобретательных экспериментов, сперва занимаясь рыбами с умеренных глубин и затем переходя к особям, обитающим в более глубоких океанских слоях. Этих рыб ловили с помощью медных цилиндров; когда чувствительные приборы, используемые при эксперименте, сообщали, что в ловушку попалась рыба, крышку цилиндра закрывали посредством так называемого «мессенджера».
Возможность, остававшаяся на протяжении нескольких лет ее научной карьеры желанной, но недостижимой, наконец представилась: университет Космополиса организовал «Глубоководную исследовательскую экспедицию» под руководством капитана королевского флота Джона Саттерли. Последний обладал редкими качествами: превосходный морской офицер, он являлся в то же время не только знатоком гидрографии (что, в конце концов, можно было ожидать), но и пылким морским биологом. Он даже провел шесть месяцев своего отпуска на Морской биологической станции в Баксмуте, и лорды-заседатели адмиралтейства, по просьбе сената, одобрили его кандидатуру для участия в университетской экспедиции. Он и сам был корнуоллцем и знал Дженнифер Пендин как дочь своего старинного приятеля; сперва он относился к ее исследованиям несколько юмористически, но затем глубоко заинтересовался ими.
Под их совместным наблюдением был изготовлен медный цилиндр, испытанный на предмет имплозивного и эксплозивного давления до 90 атмосфер. Цилиндр был открыт с обеих сторон и снабжен откидными сетчатыми заглушками или «крышками» из тонкой проволоки. Его можно было опускать на любую глубину; по достижении необходимой глубины проволочные заглушки удалялись, и в нужный момент их заменяли медные, герметично закрывавшие цилиндр. Многослойное хромированное покрытие внутренних стенок спокойно выдерживало воздействие морской воды. Помещенный на палубе электрический прибор, оценивавший вес добычи по колебаниям воды, подавал сигнал, когда в цилиндре оказывался объект крупнее определенного размера.
Приманкой в цилиндре-ловушке выступали небольшие рыбы, которые, конечно, погибали при повышении давления, но оставались внутри. Как предполагалось, с открытием или удалением проволочных заглушек приманка должна была привлечь более крупных «обитателей бездны». Медный цилиндр снова и снова сбрасывали «вниз» и на протяжении различных периодов времени держали под водой, затем вытаскивали — но все было впустую. Стеклянные панели по бокам цилиндра, защищенные подвижными щитками, позволяли исследователям видеть, есть ли внутри рыба, и очень часто в цилиндре действительно оказывались рыбы (но не удильщики). Извлеченные из цилиндра, они взрывались на месте. Подробный отчет о полученных «результатах» был бы неуместен, однако стоит упомянуть, что цилиндр принес на поверхность некоторых весьма странных существ.
И вот настала долгожданная минута: прибор показал, что в цилиндр заплыла крупная рыба, крышки были опущены и цилиндр подняли на палубу. Внутри находился удильщик длиной около четырех футов. Цилиндр спешно отправили в Морскую биологическую лабораторию Баксмута, где ждала добычу Дженнифер Пендин, и поместили в большой узкий бак с морской водой соответствующей температуры. С помощью хитроумного аппарата наподобие манометра, подсоединенного к цилиндру, удильщик подвергся бережной и постепенной декомпрессии. К счастью, рыба осталась жива, питаясь все это время трупами «мучеников науки», отправленных вниз вместе с цилиндром в качестве приманки. Быстрее, чем Дженнифер ожидала, рыба-удильщик достигла равновесия с окружающей средой и была выпущена в бак; видимо, жилось ей там нисколько не хуже, чем раньше.
В лаборатории рыбу прозвали «питомицей» Дженнифер. Она никого к рыбе не подпускала и, как истинная корнуоллка, окрестила рыбу Изольдой. Прямо под правым грудным плавником рыбы свисал отлично сформировавшийся и счастливый на вид — хотя и безучастный — самец-паразит. Дженнифер назвала его Тристаном.
Замечательным свидетельством заботливости, внимательности и умения как в первую очередь Дженнифер Пендин, так и всего персонала Морской лаборатории Баксмута, служит то обстоятельство, что эта любопытная супружеская пара благополучно устроилась, жила и процветала в своем баке. Прошел месяц, и Дженнифер начала размышлять над аспектами задуманного ею биологического эксперимента.
Задумала же она, ни более и не менее, как разделить супругов: ампутировать Тристана и с помощью сложной системы искусственного кормления (если этот термин приложим к рыбе, чей рот и пищеварительная система стали рудиментарными) поддерживать в нем жизнь. Зоологический факультет университета проявлял к опыту большой интерес, который полностью разделяли директор и сотрудники Зоологического сада и Аквариума города Космополиса. Дженнифер не раз консультировалась с сэром Джорджем Эмбойном, королевским профессором медицины, и главным ветеринаром зоопарка Михельсоном; оба они, скажем сразу, считали ее идею фантастической, а выполнение опыта невозможным. Сэр Джордж, однако, зашел так далеко, что заинтересовал этим вопросом именитого хирурга, взявшегося провести операцию под руководством и наблюдением Михельсона. Дженнифер считала, что при условии осторожной ампутации, которая не затронет никакие критически важные органы, Изольда не пострадает и Тристан останется жив — ein Toller Einfall, как выразился Бюргер, доцент на кафедре немецкого языка.
Все условия и формальности Закона о вивисекции 1876 года были скрупулезно соблюдены, разрешение получено, и однажды утром (к тому времени Тристан и Изольда жили в своем баке около двух месяцев) была проведена описанная выше операция. Изольда была аккуратно «зашита» и возвращена в бак; спустя несколько часов она, казалось, и думать забыла о случившемся разводе. В ней заметна была только ранее не проявлявшаяся нервозность; она не позволяла Дженнифер, как прежде, прикасаться к себе и «щекотать». «Она перестала мне доверять, — говорила Дженнифер. — Когда я ее кормлю, она словно готова вцепиться в меня. Было бы довольно неприятно, если бы она схватила меня за руку своими изогнутыми зубами!»
С Тристаном, к сожалению, все обстояло иначе. На протяжении суток он подавал безошибочные признаки жизни, лежа на боку на дне маленького резервуара, но на следующий день с такой же очевидностью умер и получил достойное погребение, подобающее еще одному мученику науки.
Каждый студент или биолог, работающий в Баксмутской лаборатории, получает по прибытии ключ от входной двери; таким образом, он (или она) может в любое время дня и ночи вернуться к работе или проследить за ходом опыта. Этот порядок способствовал проведению многих важнейших биологических экспериментов, и было широко известно, что исследователи нередко проводили ночи в лаборатории. Дженнифер, гостившая в то время у директора лаборатории и его жены, взяла за правило по меньшей мере единожды за ночь проверять, как чувствует себя Изольда.
Спустя приблизительно три недели после Ehescheidung горничная, которая принесла Дженнифер утренний чай, не нашла ее в комнате. Час спустя Дженнифер не вернулась; одежда, приготовленная ею на утро, лежала нетронутой. Доложили директору; он решил, что Дженнифер, как обычно, отправилась проверить бак. Но когда Дженнифер не вышла к завтраку, директор отправился на поиски.
Его глазам предстало ужасное зрелище. Дженнифер, в пижаме и тонком шелковом халате, лежала, вся сжавшись, на дне бака. Под ней была Изольда. Директор позвал на помощь, Дженнифер извлекли… вместе с повисшей на ней Изольдой, вполне живой и яростно бившей хвостом. Она вцепилась Дженнифер в предплечье, когда та, очевидно, наклонилась над краем бака и собиралась прикоснуться к рыбе. Грозные изогнутые зубы сомкнулись на руке Дженнифер; Изольда не могла ее отпустить, даже если бы пожелала или стремилась это сделать, и Дженнифер, запутавшись в своем мокром халате и удерживаемая в воде весом рыбы, не сумела выбраться на поверхность из узкого бака. По мнению вызванного в лабораторию врача, она умерла часов за пять до того, как ее нашли.
Еще одна скво?
Пер. В. Барсукова
Ричард Хаггопян — вероятно, крупнейший в мире специалист в сферах ихтиологии и океанографии, не говоря уже о многих смежных науках и предметах — наконец соизволил изъявить согласие на интервью. Я торжествовал, я был в восторге — я был не в силах поверить своему счастью! Не менее дюжины журналистов до меня (некоторые из них занимали столь высокое положение в литературных кругах, что это прозаическое профессиональное звание казалось им оскорбительным) — совершили тщетную поездку в эгейский Клетнос, разыскивая этого армянина, но снизошел он только до моей просьбы. Тремя месяцами ранее, в начале июня, Хаггопян отказал Хартогу из «Тайма», а до него Маннгаузену из «Вельтцукунфт», и поэтому мое начальство не питало особых надежд в отношении меня. Однако имя Джереми Белтона пользуется некоторой известностью в журналистских кругах; мне и прежде удавалось проявить себя в ряде так называемых «безнадежных» случаев. Казалось, удача оставалась при мне. Ричард Хаггопян, правда, отправился в очередное океанское путешествие, но меня попросили его подождать.
Нетрудно понять, почему Хаггопян привлекал такое внимание многих ведущих журналистов мира: любой человек с его научными и литературными талантами, молодой красавицей-женой, собственным солнечным островом и (возможно, это самое главное) ярко выраженной неприязнью к любой, даже самой лестной публичности, вызвал бы такой же интерес. Мало того, Хаггопян был миллионером!
Сам я недавно вернулся из пустыни, где освещал последний арабо-израильский конфликт, и у меня появилось немного свободного времени и денег. Начальство предложило мне заняться Хаггопяном. Это было две недели назад, и с тех пор я всеми силами пытался заполучить интервью. Другие потерпели самое жалкое поражение, но мне улыбнулась удача.
Восемь дней я ждал возвращения армянина на Хаггопиану, его крошечный островок в двух милях к востоку от Клетноса, на полпути между Афинами и Ираклионом. Хаггопян купил этот остров и назвал собственным именем в начале сороковых. Мне уже начало казаться, что мои весьма ограниченные средства вскоре иссякнут, но как-то утром большое серебристое судно на подводных крыльях, именовавшееся «Эхиноидеей», тонкой полоской прорезало невероятную голубизну моря на юго-западе и устремилось к берегу. Стоя с биноклем на плоской белой крыше отеля в Клетносе, я наблюдал, как корабль Хаггопяна огибал остров, а затем исчез за белыми скалами в ослепительной вспышке отраженного солнечного света. Через два часа в вылощенной моторной лодке прибыл человек от армянина, который привез мне (как я надеялся) новости о моем интервью. Удача мне не изменила! Встреча с Хаггопяном была назначена на три часа дня; за мной обещали прислать лодку.
К трем я был готов, одетый в сандалии, серые свободные брюки и белую футболку — общепринятую цивилизованную одежду для солнечного дня на Эгейском море — и ждал лощеную моторку на природной каменной пристани. По пути я глядел через борт, сквозь кристально чистую воду, на скользящие тени морских окуней и грозди черных морских ежей (последние и подарили имя кораблю армянина), вспоминая все, что мне было известно о замкнутом владельце Хаггопианы.
Ричард Эмерал Ангел ос Хаггопян родился в 1919 году и был плодом незаконного союза не имевшей за душой ни гроша, но прекрасной полукровки-полинезийки и миллионера-киприота армянского происхождения. Хаггопян написал три самых захватывающих книги из всех, что я когда-либо читал, книги для неподготовленных читателей, рассказывавшие о морях мира и их многообразных обитателях простым, доходчивым языком. Он открыл так называемую Котловину Туамоту, впадину глубиной почти в семь тысяч морских саженей на дне южной части Тихого океана, о которой никто не подозревал, и вместе с прославленным Гансом Гейслером погрузился в нее на глубину в двадцать четыре тысячи футов. Он был покровителем лучших аквариумов и музеев мира, которым передал за последние пятнадцать лет не менее двухсот сорока образцов редких, зачастую только что открытых видов и так далее и так далее…
Хаггопян был известен частыми браками — достигнув тридцатилетнего возраста, женился он трижды, и однако, по всей видимости, с женами ему не везло. Его первая жена, англичанка, погибла в море после девяти лет замужества, таинственно исчезнув в 1958 году с яхты Хаггопяна в спокойных водах кишащего акулами Барьерного рифа; жена номер два, гречанка-киприотка, умерла в 1964 году от какой-то изнурительной экзотической болезни и была похоронена в море; номер третий, некая Клеантис Леонидес, известная модель из Афин, вышла замуж в свой восемнадцатый день рождения и, очевидно, стала затворницей — со дня свадьбы, а было это два года назад, ее никто не видел на публике.
Клеантис Хаггопян — о да! Ожидая увидеть ее, если мне повезет встретиться с ее мужем, я несколько дней назад, проездом через Афины, просмотрел десятки старых журналов мод с ее фотографиями. Теперь я вспоминал ее лицо — юное, естественно, и прекрасное, с классическими греческими чертами. Она была «душечкой» и, конечно, таковой и оставалась. Несмотря на слухи о том, что она больше не живет с мужем, я понял, что с нетерпением жду нашей встречи.
Вскоре показались ровные и белые скалистые бастионы острова, вздымавшиеся футов на тридцать над морем; мой кормчий направил свое быстрое суденышко влево и провел лодку между двумя зазубренными, блестящими от соли скалами, отстоявшими ярдов на двадцать от северной оконечности Хаггопианы. Когда мы обогнули мыс, я увидел, что восточный берег острова выглядел гораздо гостеприимней — здесь был белый песчаный пляж, причал, у которого стояла «Эхиноидея», а за пляжем, в роще гранатовых и миндальных деревьев, робиний и олив, проглядывало обширное, невероятно громадное бунгало с плоской крышей.
Так вот какова она, Хаггопиана! Мало похоже на «райский островок», описанный в семилетней давности статье Вебера в «Ной Вельт». Судя по всему, Вебер не подобрался к Хаггопиане ближе Клетноса — у меня всегда вызывали сомнения экзотические гиперболы немца.
Добыча ждала меня на берегу. Я заметил Хаггопяна, когда лодка с еле ощутимым толчком замерла у причала. На нем были серые фланелевые брюки и белая рубашка с длинными рукавами. На тонком носу сидели тяжелые, непроницаемые солнечные очки. Хаггопян — высокий, лысый, исключительно умный и очень, очень богатый — уже протягивал мне руку.
Внешность Хаггопяна поразила меня. Конечно, я видел его фотографии, и немало, и меня часто удивлял странный глянец, который эти фотографии словно придавали его чертам. Собственно говоря, единственные приличные фотографии Хаггопяна, которые я видел, были сделаны до 1958 года. Более поздние я считал просто результатом неудачной съемки. Его редкие появления на публике всегда были очень краткими и неожиданными, и к тому времени, как камеры начинали щелкать, он обычно уже уходил. Но теперь я понял, что был несправедлив к фотографам. Его кожа в самом деле глянцевито поблескивала, чуть ли не странно фосфоресцировала, и этот блеск подчеркивал его черты и даже немного отражал солнечный свет. Вероятно, и с его глазами было что-то не так. На его щеках поблескивали слезы, стекавшие тонкими струйками из-под темных линз. В левой руке он держал шелковый платок, которым то и дело промокал предательскую влагу. Все это я заметил, приближаясь к Хаггопяну по причалу, и с самого начала он показался мне странно… да, отталкивающим.
— Приветствую вас, мистер Белтон, — сказал он хриплым и скрипучим голосом с заметным акцентом, контрастировавшим с подчеркнуто вежливой и утонченной манерой держаться. — Сожалею, что вам пришлось так долго меня ждать. Ваше сообщение застало меня в Фамагусте, в самом начале плавания. Увы, я не мог отложить работу.
— Не стоит извинений, сэр. Уверен, наша встреча более чем вознаградит мое терпение.
Его рукопожатие стало еще одним потрясением, хотя я очень старался, чтобы он ничего не заметил. Когда он повернулся, направляясь впереди меня к дому, я незаметно вытер руку о футболку. Дело было не в том, что ладонь Хаггопяна была мокрой от пота, этого вполне можно было ожидать — она скорее, или так мне показалось, напоминала на ощупь скопище садовых улиток!
Еще с лодки я заметил между прибрежной полосой и домом переплетение труб и вентилей, а сейчас, идя вслед за Хаггопяном к этому просторному желтому зданию (он шел неуклюже, покачиваясь из стороны в сторону), я слышал негромкий гул насосов и плеск воды. В огромном и освежающе-прохладном бунгало мне стало понятно, что означали эти звуки. Можно было догадаться, что этот человек, влюбленный в море, захочет окружить себя любимой стихией. Дом был не чем иным, как гигантским аквариумом!
Стены заменяли массивные стеклянные резервуары, некоторые длиной с комнату и высотой до потолка. Солнечный свет, проникавший сквозь внешние, похожие на иллюминаторы окна, пятнал мраморный пол зеленоватыми тенями, придавая дому вид странного и жутковатого подводного царства.
Нигде не было никаких надписей или табличек, описывающих обитателей огромных резервуаров. Пока Хаггопян вел меня из комнаты в комнату, пересекая многочисленные крылья бунгало, выяснилось, что они были ни к чему. Хаггопян помнил все подробности о каждом экземпляре и хриплым голосом давал на ходу пояснения:
— Необычное кишечнополостное с глубины в три тысячи футов. Его трудно содержать в живом виде — давление и прочее. Я называю его Physalia haggopia. Довольно смертоносное. Если одно из этих щупальцев хотя бы прикоснется к вам… пиши пропало! Португальский военный кораблик — дитя по сравнению с ним (все это касалось огромной красноватой массы с волочащимися и тонкими как дымка зелеными щупальцами, которая жутко сокращалась в громадном резервуаре).
Не переставая говорить, Хаггопян ловко выудил из открытого аквариума на стоявшем рядом столе маленькую рыбку и бросил ее через край резервуара своему «необычному кишечнополостному». Рыбка с плеском упала в воду, поплыла в глубину, прямо к одному из зеленых щупальцев — и мгновенно застыла! Омерзительная медуза за несколько секунд проглотила ее и принялась неторопливо переваривать.
— При наличии времени, — скрипуче пояснил Хаггопян, — моя физалия способна сделать то же самое и с вами!
В самой большой комнате, скорее даже зале, я остановился, буквально потрясенный размерами резервуаров и мастерством, вложенным в их конструкцию. Здесь, где среди мозговых и других кораллов плавали в миниатюрных океанах акулы, стекла были, должно быть, чрезвычайно толстыми; особые задники создавали впечатление огромных расстояний и бесконечных подводных пространств.
В одном из резервуаров медленно кружили рыбы-молоты длиной более двух метров, дьявольски уродливые и казавшиеся вдвойне опасными. К краю этого резервуара вела металлическая лестница, спускавшаяся вдоль внутренней стенки в воду. Хаггопян, очевидно, заметил мой недоуменный взгляд и сказал:
— Здесь я обычно кормил своих миног — с ними нужно обращаться осторожно. Теперь ни одной не осталось — я вернул последних в море три года назад.
Три года назад? Брюхо одной из рыб скользнуло по стеклу, и я присмотрелся внимательней. По серебристо-белой шкуре, между жаберных щелей и вдоль брюха, были рассыпаны многочисленные красные пятна; многие из них образовывали четко очерченные круги там, где тесно расположенные чешуйки отсутствовали и поработали напоминающие присоски рты миног. Нет, Хаггопян несомненно оговорился — не «три года», а скорее три дня! Многие раны явно выглядели совсем свежими и, прежде чем армянин повел меня дальше, я заметил, что по крайней мере еще две рыбы имели на теле такие же отметины.