Задержали несколько подозрительных гражданских лиц. Я ранее никогда не питал к этому народу ненависти. Я просто его немного презирал. Но теперь я начинаю его люто ненавидеть за его какое-то тупое упорство. Я приказал расстрелять задержанных и объявить об этом населению всего села, где расположена наша часть. Я считаю, что как человек поступил правильно. Эта мера вызывалась необходимостью. Как командир части, я действовал согласно приказу, который дает мне право расстреливать всех подозрительных гражданских лиц, даже если среди них есть несовершеннолетние и женщины. На войне как на войне. ,
Декабрь 1942. Легкое ранение. Нахожусь в распоряжении Ц. (видимо, Центра). Живу в Киеве - матери русских городов. Город выглядит безобразно после страшного пожара. В свободное время бываю в офицерском казино. Скучаю по Ирене.
10 января 1943. То, что происходит под Сталинградом, уму непостижимо. Неужели здесь какой-то просчет нашего командования? Непонятней всего то, откуда у них танки и артиллерия. Самолеты. А людские резервы? Доктор Геббельс заявил, что большевики заполучили несколько миллионов китайцев, которые заменяют на военных заводах рабочих, поголовно мобилизованных на фронт.
В последних событиях в мире и Европе много неясного, но ясно одно - мы, немцы, стоим на пороге суровых испытаний, выдержав которые, мы еще раз докажем всему миру, что только нам решать, кому принадлежит будущее.
3 марта 1943. Еду в отпуск. Все позади. Нет, нет! Не хотелось бы возвращаться вновь в эту дикую, злую страну…»
Но майору пришлось вернуться в эту «злую страну» вновь. Он много еще поколесил по ней. Немало его полк натворил черных дел. Потом он служил в штабе армии. Он был достаточно умен и почти ничего не писал о своей работе. Зато об офицерских попойках, борделях, о превосходстве немецкой нации и о неполноценности русских и украинцев написаны целые страницы. Последняя его запись была для него роковой. Она была датирована 20 августа 1943 года и кончалась словами: «Если мы умрем завтра, то уже сегодня каждый из нас обеспечил себе бессмертие».
Это все, что осталось у меня от записей господина майора. Дневник его я забросил в болото, когда нас однажды крепко прижали немцы.
Записки майора Фанслау, по мнению моего начальника, были сплошной «мурой» и для разведки не имели никакой оперативной ценности. Мне же они помогли позднее, когда я работал переводчиком и мне не раз приходилось сталкиваться с такими вот фанслау.
Когда мне довелось участвовать в работе по расследованию злодеяний немецко-фашистских военных преступников, я встретился с явлениями, характерными для большинства этих извергов: отрицание своей вины и стремление все свалить на Гитлера, Геринга, Гиммлера.
- Нет, нет, мы невиновны. Мы всего лишь выполняли приказ свыше. Приказ есть приказ, его не обсуждают, а выполняют. А что мы могли поделать, мы маленькие люди. Зверства, злодеяния? Нет, нет, с этим мы ничего общего не имели. Об этом мы услышали только здесь, в плену.
Я-то знал цену этим слезливым заверениям бывших эсэсовских головорезов. И когда приходилось мне зачитывать им перевод сурового приговора, я видел перед собой искаженное кричащей болью детское личико и в ушах у меня стоял леденящий душу вопль навсегда искалеченной юной человеческой души.
Как-то наш отряд, кажется, в апреле, на подходе к Неману, расквартировался в одном большом селе. Рай-он был под контролем партизан, и в селе шла более или мeнее нормальная, в условиях войны, жизнь. Крестьяне, в большинстве женщины и старики, работали в поле.
Мы с Николаем расположились в небольшой аккуратной хатенке, в окно которой заглядывали первые весенние побеги жимолости. Хозяйка, статная, еще моложавая женщина с большими печальными глазами и теплой улыбкой, пригласила нас вечерять: поставила на стол кринку молока и блюдо вареной картошки. Мы достали сахар, сало, галеты.
- Настенька! - позвала она. Из боковушки вышла девочка-подросток, лет 16, худенькая, с бледным, совсем еще детским лицом и косичками, которые она перебирала своими тонкими пальцами. Что-то болезненное, отрешенное было в выражении ее лица и глаз. Она как-то про себя улыбнулась и закрыла густыми ресницами свои глаза, сев за стол.
- Хворая она у меня, - вздохнула мать,
Мы переглянулись с Николаем и не стали задавать лишних вопросов. Девочка взяла кусок сахара и долго его рассматривала, казалось, мысли ее были где-то далеко-далеко.
После ужина в наш дом ввалилась целая ватага бойцов отряда. Так уж сложилось, что я слыл в отряде рассказчиком и по вечерам, на стоянках, должен был рассказывать все, что знал и читал, лишь бы это было интересным и захватывающим. В моем репертуаре были романы Дюма, Скотта, Майн-Рида, Гюго, Конан-Дойля, рыцарские баллады и многое другое, прочитанное в детстве и юности. Хорошо ли, плохо ли я рассказывал, но в отряде имелась целая группа активных слушателей, которые не давали мне покоя. На этот раз я начал одну из захватывающих историй времен средневековой Англии. Настенька и хозяйка тоже слушали, и мне было приятно видеть широко открытые глаза девочки, в которых вдруг зажегся интерес.
Как всегда, на самом напряженном месте я прервал рассказ. Все вздохнули, но стали расходиться - таково уж было у нас условие. Да и время было позднее.
Когда мы укладывались на полу, Настенька еще сидела у стола и украдкой посматривала на меня. А потом несмело попросила:
- Ну, а что же дальше, расскажите!
- Она у меня очень любит читать книги, - сказала мать с той теплотой в голосе, с которой говорят об очень любимом ребенке, и со вздохом добавила:
- Да вот теперь не до книг. Сами видите!
Спать мне не хотелось, и я продолжил начатую историю. Настенька села поближе ко мне и не спускала с меня глаз. Лицо ее оживилось, и в наиболее острых моментах рассказа она заметно волновалась. На этот раз я рассказывал «Кенильвортский замок» Вальтера Скотта. Когда я кончил, Настенька долго сидела, задумавшись под впечатлением услышанного, а потом тихо сказала:
- Большое вам спасибо. - И ушла.
На другой день с утра я установил на столе рацию и начал готовиться к сеансу. Николай ушел к командиру отряда. Настенька стояла в дверях и с интересом наблюдала за мной. Мне захотелось сделать девочке приятное, и я стал ловить Москву. Накануне я сменил батареи, и громкость стала хорошей. Раздались бравурные звуки марша, и в комнату ворвалась немецкая речь. В тот же миг за моей спиной раздался страшный, пронзительный крик и глухой звук упавшего тела. Обернувшись, я увидел Настеньку, в судорогах извивающуюся на полу. Лицо ее было искажено гримасой боли, а глаза, выражающие ужас, широко открыты. В комнату вбежала ее мать.
- Выключите скорей! - крикнула она и бросилась к дочери. Я выключил рацию и помог уложить в постель больную, которая страшно кричала, вся изгибалась и тряслась в страшном припадке. Мать прижала ее голову к своей груди и, лаская, пыталась успокоить больную дочку.
- Доченька, голубушка, успокойся, милая моя, все хорошо. Тут я с тобой и наши- партизаны, успокойся, милая! - слышал я, сильно смущенный. ~ Мне стало не по себе, ведь я был невольным виновником случившегося.
- Может, позвать нашего врача? - спросил я, чтобы хоть чем-то помочь. Мать отрицательно покачала головой. Подавленный, я вышел из хаты и закурил.
Вечером, когда сели за ужин и Николай пригласил к столу хозяйку, Настеньки не было. Я начал было извиняться перед хозяйкой, что так все вышло. Она прервала меня и спокойно заметила:
- Вы не виноваты, мне самой нужно было вас предупредить, но я думала, что у нее уже все прошло.- Она с опаской посмотрела в сторону комнаты, где лежала дочь, и прикрыла дверь.
- Если бы вы знали, что она перенесла! - Лицо ее вдруг исказилось страшной ненавистью, а глаза стали темными. - Проклятые изверги, зверье. Когда же, наконец, кара придет на них?
Николай, подавая хозяйке густо заваренный чай, уверенно проговорил:
- Скоро, мать, скоро. Гонят их, паразитов, по всей нашей земле. Их погаными трупами усеяны целые поля.
Женщина задумалась, положила на стол сильные, огрубевшие от работы руки.
- Если бы не она, ушла бы я в партизаны и била бы их, гадов. Душила бы вот этими руками.
Мы помолчали, я хотел что-то спросить, но Николай наступил мне на ногу. А она продолжала:
- В первый день войны муж мой сразу же ушел в армию. Больше я его не видела и ничего о нем не слышала. Фронт мимо нас прошел быстро. Бои были у Немана. Деревню они взяли без боя. И что тут началось!- Как голодные шакалы, ворвались они к нам. Пожрали всех курей, побили свиней, обшарили хаты. Мы только от них и слышали:
- Матка, курки, яйки, млеко!
Самые первые немцы задержались у нас недолго: они, видимо, очень спешили. А вот за ними пришли другие - еще хуже, одетые во все черное с черепами, все здоровенные, долговязые. Эти устроились у нас на постой. В первый же день они расстреляли жену и мать председателя нашего колхоза. Потом все искали коммунистов, комсомольцев, жен офицеров и евреев. Был тут с ними один местный иуда, он все водил их по хатам да выдавал наших. До войны пьяница и вор -при немцах сделался старостой. Потом его, гада, партизаны за деревней на столбе повесили.
Ко мне в дом поставили четверых. Нас с Настенькой сразу же выгнали на кухню. Ей было тогда 13 лет. Мне было приказано следить за порядком: таскать воду, топить печь, мыть пол. Одним словом, чтобы в доме было чисто. А попробуй-ка наведи чистоту. Они, паразиты, даже по нужде не выходили на улицу, а делали прямо в сенях в кадку. Обед они готовили сами, мне не доверяли. А жрали, как все равно на убой. Жрали-то все наше, колхозное: мясо, молоко, мед, яйца. Ихнее-то было только вино да сигареты.
Особенно запомнились мне двое. Умирать буду, не забуду этих мерзких рож. Один, рыжий, здоровущий, как бугай, морда вся в каких-то пятнах, видимо, был главный среди них, другой - длинный-длинный, тонкий как жердь, в очках. Рыжий все время ржал, как племенной жеребец, а очкастый был молчалив, так, прогнусит что-нибудь иногда и снова молчит и зырит своими очками по дому, по двору, словно чего ищет.
Я старалась быть подальше от них, и спали мы с Настенькой в клуне, ложились рано. А они, черти, как вечер, заведут свою музыку, пьянствуют и горланят во всю. Лежим с дочкой ни живы ни. мертвы.
Так прожили неделю. Очкарик говорил по-польски и немного по-русски. Иногда нет-нет да и заговорит со мной. Он все выспрашивал, нет ли у кого из жителей золота и драгоценностей. А вот рыжего я боялась, куталась в платок, кашляла нарочно. Однажды рано утром колола дрова и вдруг слышу сзади его ржание. Подошел он ко мне, грубо облапил и потащил на солому. Толкнула я его что есть мочи и - за топор. Он вскочил, красный как рак, вытаращил свои белесые бельма -и пистолет на меня. Ну, думаю, все, конец мне пришел. А в это время очкарик подходит к рыжему и что-то с улыбочкой шепчет ему в ухо. Тот сначала было ему свой кулачище в морду сует. Но очкарик знай ему на ухо гнусит что-то. Зачем на ухо, ведь я все равно их собачьего гавканья не понимаю. Смотрю, опускает рыжий свой пистолет и заржал, а я пошла сама не своя.
Вечером они снова пили и горланили свои песни. Во время пения стучали бутылками по столу и топали своими коваными сапогами так, что все тряслось в доме.