Я зачем-то зашла в кухню и вижу, рыжий достает свой пистолет да как бахнет из него по иконе. Я не выдержала и крикнула:
- Да что же вы делаете, креста на вас нет!
Очкарик перевел, что я кричала. Вскочил рыжий и ко мне, вцепился мне своей лапищей в плечо, поставил силой на колени и что-то рычит, а пистолет мне прямо в лоб. Тут очкарик мне и говорит с усмешкой:
- Ты говоришь, креста нет, у него есть крест, данный ему фюрером за храбрость, вот и целуй этот крест, а не то капут тебе сейчас!
На брюхе у рыжего был большой черный фашистский крест, его мне и нужно было целовать. Но я не хотела, пусть смерть уж лучше, чем это. А в это время вбежала Настенька, увидела все это и пронзительно закричала:
- Мама! Мамочка!
Рыжий на нее навел пистолет, и пришлось мне целовать этот гадкий крест.
Женщина в сердцах плюнула, вытерла повлажневшие глаза рукой и продолжала:
- Но это еще не все, что нам пришлось пережить. После этого случая рыжий меня больше не трогал. Как- -то вечером я увидела, как немцы начали грузить машины своим имуществом. Какой-то важный их чин что-то кричал и поторапливал их.
Часть фашистов уехала в тот вечер. Но мои постояльцы еще остались, ненадолго. На другой день я вышла в поле накопать бульбы. Плохо было с питанием: немцы нас начисто обобрали. Вернувшись домой, я встретила в дверях кухни очкарика, он улыбался и не пускал меня, гак, вроде бы шутил со мной. И тут я услышала крик моей доченьки. Меня словно огнем обожгло, отпихнула я немца - и в дом. Дальше смутно помню. Крики Настеньки, пятнистая морда рыжего, его противный пот. Что было сил я вцепилась когтями в его рожу, наверно, кусала зубами. Сильный удар по голове оглушил меня.
Очнулась в амбаре, вся избитая, со связанными руками и ногами. В дверях стоял полицай. Он принес мне воды.
- Слушай, твоя дочь у соседки, ей лучше, а тебя приказано отправить в город.
- Где рыжий? - спросила я.
Полицай задумался, видимо, не поняв, о чем речь, а когда до него дошло, сказал, что все немцы вчера ночью покинули деревню.
В городе со мной беседовал какой-то важный пожилой немецкий офицер, он говорил по-русски. Он сказал, что немецкая армия несет белорусскому народу освобождение от большевиков, что немецкие солдаты преисполнены хороших, добрых чувств к мирному населению. Но вот проклятые партизаны-бандиты мешают мирному сотрудничеству. Он очень сожалеет, что такое получилось, разумеется, будет расследование и этих солдат накажут. Я молчала и не верила ни одному его слову. Меня выпустили, сказав, что того рыжего немца привлекут к ответственности, а я должна рассказывать о хорошем со мной обращении. Заставили подписать какую-то бумажку, по ихнему написано, и дали своих марок. От денег я отказалась.
Примерно через месяц, когда начала я с Настенькой немного оправляться, пришел ко мне какой-то субчик в цивильном, в шляпе. Вы, говорит, такая-то? Как живете? То да се. Сидит, скалится. Что тут у вас нового, кто чем дышит? Ну, я ему и говорю, я что, обязана что ли перед ним отчитываться, и пошел-ка, дескать, от меня подальше. А он как стукнет кулаком по столу:
- Молчать, дрянь, ты забыла, что гестапо подписку дала тайно работать для немцев.
Тут я й обомлела. Вот еще новая беда, думаю, притихла, сделала вид, что боюсь его.
Он встал, подошел ко мне, оглядел меня так это всю:
- Ну, ладно, слушай конкретное задание. - И пошел перечислять.
Одним словом, я должна была стать подлой доносчицей на своих селян, от которых, кроме добра, ничего не видела. Было это осенью, и он не захотел возвращаться поздно в город. Дал мне денег и послал, за самогонкой к тем, кто и в войну гнал ее, наживаясь.
Принесла ему бутылку первача. Сама села за стол, улыбаюсь, а на уме одно. Только одно. Нет, врете, гады, не сделать вам из меня подлой доносчицы. Цивильный тем временем снял пальто, вынул из кармана пистолет, хватил пару стаканов и говорит, что, дескать, душно в хате, пойдем, мол, в сени, а сам моргает мне. Настенька сидела на печке. Вышли мы в сени, он меня сразу хватать. Тут я и всадила ему в самое сердце остро заточенный напильник, который взяла у самогонщика будто бы зарезать свинью. Он сдох сразу, я даже удивилась. Ночью я его оттащила в поле. А на утро мы с Настенькой ушли. И где только ни скитались, спасибо добрым людям, укрыли нас. Последнее время жили у партизан. Настенька еще долго болела, совсем было умом тронулась. Как услышит немецкую речь, так припадок. Правда, теперь стало лучше: наше село уже с год под партизанской властью.
Женщина смолкла и вышла. Когда хозяйка вернулась, лицо ее как-то просветлело, сделалось добрей и моложе. Она засмущалась и сказала мне:
- Вы не посидите немножко с ней, она проснулась и просит, чтобы я позвала того, который хорошо рассказывает.
В маленькой комнатушке было темновато. Настенька слегка приподнялась, и слабая улыбка пробежала по ее лицу. Сев рядом, я рассказал ей что-то смешное. И она рассмеялась звонким девичьим смехом. Я пообещал продолжение досказать завтра и ушел.
Досказать до конца мне не пришлось. На рассвете нас неожиданно подняли, и мы выступили. Перед уходом тепло распрощались с хозяйкой. Настенька крепко спала, и, может быть, ей снилось что-то хорошее: на ее детском лице проступила еле заметная тихая улыбка.
Из фашистского еженедельника «ДАС РАЙХ» Человек или недочеловек
«Немецкий солдат борется за .национал-социалистическое мировоззрение и жизнеутверждающее будущее. Он спаситель всех культурных ценностей человечества.
Советский солдат - нанятый защитник рожденного преступления…» Эти строки попались мне на глаза через несколько дней после описанной выше встречи. Когда я прочитал их дяде Володе, он усмехнулся:
- Ты можешь это прочитать на политинформации.
Мы иногда использовали фашистские газеты: пропаганда Геббельса работала невольно против себя.
- Ваша основная задача - это обеспечение бесперебойной связи группы Серго с Центром,- слышал я мысленно слова нашего генерала, сказанные перед отправкой на задание. И я старался во что бы то ни стало обеспечить бесперебойной связью нашу группу, а точнее, моего начальника, дядю Володю. А необходимость в этой связи всегда была крайне острой. Данные и материалы, которые получал дядя Володя по самым различным каналам, требовалось немедленно передавать нашему командованию.
Мне немало пришлось передать радиограмм о расположении вражеских частей, о предстоящих карательных операциях оккупантов, о строительстве оборонительных сооружений, о вражеской агентуре и о многом другом. Приходилось только диву даваться, как эти данные добывались. Конечно, дядя Володя, будучи опытным чекистом, не вводил меня в подробности своей оперативной работы, но суть дела не скрывал, предоставив мне шифровку и дешифровку всех поступающих к нам разведанных.
Я часто видел, как он встречался с различными людьми, которые приходили ненадолго в расположение нашего отряда, или шел сам на явку, куда-нибудь на заброшенный хуторок, на опушку леса, встречался со своим связным где-нибудь в притворе старой полуразрушенной церкви. Условия встреч менялись в зависимости от важности задания, которое выполнял человек, приходящий на явку, и от степени его засекреченности.
Текст радиограмм дядя Володя всегда писал сам, стараясь быть по возможности лаконичным. После зашифровки я отдавал ему текст, который он свертывал в трубку и сжигал дотла. От меня он всегда требовал сжигать все, что передано в эфир. И если в других отношениях он допускал некоторые послабления, делая скидку на мой возраст, то в вопросах конспирации и обеспечения связи был строг и не терпел никаких отклонений.
Сам он, коммунист с 1920 г., чекист-дзержинец, имел за своей спиной большой опыт борьбы с врагами Советской власти. Об этом я узнал позже, когда он дал мне рекомендацию в нашу славную Коммунистическую партию.
А тогда он был для меня - дядя Володя, для Центра - Серго.
Зашифровав текст радиограммы, я выбирал подходящее место, устанавливал свою «Белку» и начинал вызов своего корреспондента. Он обычно сразу отвечал на мои позывные, всегда был очень аккуратен, и его позывные, четкие и мощные, вызывали волну радости в моем сердце. И я начинал выстукивать цифровые колонки радио-граммы. Работать приходилось в самых разных условиях: в мороз и вьюгу, в дождь и жару, в лесах и болотах, в хуторах и у дорог. В местах, удаленных от противника, радиосеанс мог проходить долго, и бесперебойно, если не исчезала слышимость. В тех же случаях, когда приходилось выходить в эфир под носом у немцев, мешкать было нельзя. Бывало и так: только свяжешься со своим корреспондентом и начнешь передавать текст, а уже надо уходить: вражеские пеленгаторы засекли. В таких случаях немцы обстреливали запеленгованный участок и высылали специальные ЯГД-командос для поиска работающей рации.
Были и другие трудности в моей работе. Батареи от продолжительных сеансов садились, и мощность передатчика снижалась. А мой корреспондент от этого плохо меня слышал и просил повторить то или другое .место шифровки. Сеанс затягивался, и тогда мы с Николаем использовали крутилку - портативный движок, который заменял батареи, но создавал нудное жужжание. В целом наша аппаратура была почти безотказна. Наши маленькие «Белки», казалось; не знали ограничений в радиусе действия. Сотни километров, отделявшие нас от нашего Центра, ни в коей мере не снижали эффективности работы радиопередатчиков.
Бывали и особо срочные, безотлагательные радиограммы с запросом немедленного ответа Центра. Помню, как-то после тяжелого ночного марш-броска я был разбужен резким толчком в плечо.
- Поднимайся, надо срочно передать вот это.- Дядя Володя протянул мне листок бумаги.
Голова была налита свинцовой усталостью, глаза слипались, ныло все тело, и так не хотелось отрываться от теплой печки, куда меня заботливо уложила хозяйка хаты. Я взял текст, но глаза слипались, буквы плыли. Дядя Володя стоял рядом и строго смотрел на меня. Затем взял у меня текст и проговорил:
- Я зайду ровно через десять минут. Чтобы все было в полной готовности!
Теплое ложе у печки манило к себе. Ведь последние несколько дней мы только и делали, что шли, или бежали, или ползли под огнем врагами вот долгожданный отдых. За этими размышлениями стрелка моих часов пробежала пять минут, оставалось еще пять. Я быстро разделся по пояс, взял ведро холодной воды, вышел из хаты и вылил воду себе на голову и спину.