Например, в повести И.В. Гёте «Страдания молодого Вертера» самоубийство главного героя из-за несчастной любви описано настолько «эстетично», что это спровоцировало в Германии настоящую эпидемию юношеских самоубийств. Такая же эпидемия случилась среди молодых революционных радикалов в России начала ХХ века [Могильнер 1994]. В современном мире число самоубийств превосходит число взаимных убийств: по данным ВОЗ, в 2000 году на планете совершено примерно 199000 бытовых убийств, 310000 человек погибли от увечий и травм, связанных с военными действиями, и 815000 добровольно ушли из жизни [Насилие…2002].
С учетом всех оговорок и уточнений приведу рабочее определение, которое следует рассматривать только как функциональное обозначение предмета. Убийством будем называть преднамеренное лишение человека жизни путём прямого физического воздействия или перекрытия доступа к ресурсам жизнеобеспечения вопреки его воле.
Приняв эту ориентировочную формулировку, мы ввели для сравнительной характеристики кросс-культурный коэффициент кровопролитности (Bloodshed Ratio – BR) – отношение среднего числа убийств в единицу времени k(Δt) к численности населения p(Δt):
Для расчёта и сравнения коэффициентов при исследовании крупных социальных образований и длительных исторических периодов необходимы дополнительные методы оценки величин в числителе и в знаменателе формулы (I).
Общее число убийств в мире на протяжении столетия (t = 100 лет) условно определяется как сумма трёх слагаемых – жертв войн (war victims – wv), политических репрессий (repression victims – rv) и бытового насилия (everyday victims – ev). Таким образом, K = wv + rv + ev. Чтобы получить число в знаменателе, мы используем понятие интегральное население века. Насколько нам известно, такой показатель (как и коэффициент кровопролитности) ранее не использовался. Проконсультировавшись со специалистами, мы сочли допустимым условно рассчитывать интегральное население как сумму демографических показателей в начале, в середине и в конце столетия, т.е. в 01, 50 и 100 годах: P = p1 + p2 + p3.
Разумеется, такой способ расчёта весьма уязвим. Люди, хронологически пересекшие две из условно выделенных дат, регистрируются дважды, а те, чей срок жизни уместился в промежутке между ними, вовсе выпадают из внимания. Особенно явно цинизм больших чисел выразился в том факте, что мужчины, родившиеся в начале 1920-х и погибшие на фронтах Второй мировой войны, составляют заметную долю насильственных потерь ХХ века, но не учитываются при расчёте «интегрального населения». Тем не менее, за отсутствием более надёжной процедуры, мы вынуждены довольствоваться тем общим и сугубо математическим соображением, что число обитателей планеты, переживших две рубежные даты, компенсирует число людей, родившихся и умерших в промежутке между ними. Для начала важно унифицировать процедуру, что позволит в первом приближении уловить долгосрочную историческую тенденцию.
В итоге получаем уравнение, выражающее коэффициент кровопролитности века:
где:
k1 = w v (war victims) – общее число военных жертв;
k2 = r v (repression victims) – общее число жертв политических репрессий;
k3 = e v (everyday victims) – общее число бытовых жертв;
p1 – численность населения Земли в начале столетия (01-й год);
p2 – численность населения в середине столетия (50-й год);
p3 – численность населения в конце столетия (100-й год).
Так, согласно принятой методике, интегральное население ХХ столетия складывается из суммы численностей населения мира в 1901 году (1.6 млрд.), в 1950 году (2.5 млрд.) и в 2000 году (6 млрд.) и, таким образом, оно составило 10.1 млрд. человек. Относительно этого числа можно рассчитывать коэффициент кровопролитности века.
Во всех международных и гражданских войнах века погибло, по нашим расчётам, от 100 до 120 млн. человек (ср. [Мироненко 2002]; число 187 млн. [Hobsbaum 1994] представляется необоснованным). Немецкий ученый Р. Руммель, специально изучавший историю политических репрессий, утверждает: «С 1900 года вне войн и других вооружённых конфликтов правительствами было убито… 119.400.000 человек, из коих 95.200.000 – марксистскими правительствами» [Rummel 1990, p.XI]. Многие считают последнее число завышенным и даже политически заказным (в сравнительной таблице Пинкера, например, указаны 20 млн. жертв репрессий в СССР и 40 млн. в маоистском Китае [Pinker 2011, p.195]). Смущает также неправдоподобная точность показателей при противоречивых и труднодоступных исходных данных. Кроме того, часто «превентивные» массовые репрессии осуществлялись в тылу воюющих государств, и их жертвы включены в наш расчёт военных потерь. Всё же, с учетом приведенных замечаний, примем число 119 млн. как максимальную оценку.
Значительную долю насильственных жертв всегда составляли бытовые убийства, хотя «невооруженным глазом» они менее всего заметны. В социологии известен так называемый закон Веркко, наименованный по фамилии финского криминолога, который показал, что уровень семейного насилия в различных странах и исторических эпохах составляет более постоянную величину, чем насилие вне семьи [Daly, Wilson 1988; Eisner 2003, 2008; Pinker 2011]. Это по существу близко к нашему результату, полученному при сравнении показателей насильственной смертности от различных видов боевого оружия и от предметов повседневного обихода (см. §1.1.1.6).
Надёжных глобальных данных по бытовой насильственной смертности нам получить не удалось, но для прикидочного расчёта воспользуемся косвенным показателем. В последние годы XX века среднее число бытовых убийств в мире оценивается как 9.2 на 100 тысяч человек в год [Насилие… 2002]. Экстраполировав этот показатель на всё столетие (что само по себе произвольно и приемлемо лишь для начальной ориентировки), путём несложных подсчётов получаем, что в XX веке в бытовых конфликтах погибло более 90 млн. человек.
Если число жертв репрессий, вероятнее всего, завышено, то приведённое число бытовых жертв наверняка занижено. Как утверждают криминологи, и теперь статистика регистрирует лишь около 38% реальных убийств [Ли 2002]. Кроме того, есть основания думать, что в начале века, хотя население было меньшим, процент бытовых убийств от численности населения был в целом выше. Поэтому, чтобы получить правдоподобную оценку, утроим полученное число.
Примем максимальные оценки по всем параметрам, дающие в общей сложности чудовищную сумму до полумиллиарда насильственных смертей. Согласно историко-демографическим таблицам, она равна всему населению Земли (!) в начале XVII века, но в ХХ веке число погибших от насилия составило около 5% живших на планете людей. Приняв среднегодовую численность населения Земли за 3,4 млрд., коэффициент кровопролитности можно грубо оценить как 0.0015 в год. Сколь бы условны, приблизительны и предварительны ни были привёденные показатели, они обрисовывают контуры целостной картины.
Как же выглядит родной для нас, суровый и многоликий век по сравнению с прежними эпохами? Исследование этого вопроса строится на сопоставлении архивных, мемуарных, археологических и этнографических свидетельств – там и настолько, где и насколько это возможно. Данные неполны и часто противоречивы. Например, числа военных потерь, в соответствии с культурной и политической конъюнктурой, приуменьшаются или преувеличиваются. К тому же часто критерии для оценки военных потерь изменчивы; не всегда ясно, идёт ли речь обо всех погибших или только о знатных воинах и т.д. [Wright 1942; Урланис 1994; Контамин 2001; Сорокин 2000]8.
Добавлю, что исторические сопоставления внутри отдельного региона не показывают ничего кроме бессистемных и не поддающихся осмыслению флуктуаций. Это наглядно продемонстрировала классическая книга П.А. Сорокина [2000], значительная часть которой посвящена сравнительному исследованию военных потерь в античной Европе и в Европе последних веков. Сопоставление глобальных показа-телей ещё более трудоёмко, но оно выявляет определённую динамику.
Так, в ХХ веке Европа дала 65-70% военных потерь всей планеты, тогда как XIX век выглядит почти идиллически. Идиллия, однако, разрушается, если рассматривать человечество в целом. По Б.Ц. Урланису [1994], во всех колониальных войнах XIX века погибли 106.000 европейских солдат и миллионы туземцев, общее число которых трудно поддаётся счёту. Есть основания полагать, что даже по абсолютному числу необратимых потерь в вооружённых конфликтах XIX век не уступает ХХ веку, а по относительным показателям превосходит его в разы. Чрезвычайно велик, например, разнобой по поводу числа жертв Опиумных войн и Тайпинского восстания в Китае [Дикарёв 1991; Wang Yumin 1993; Cao Shuji 2001], но, если отбросить крайние оценки, они могли составить от 60 до 100 млн. человек. Кровопролитные войны происходили и в других регионах Азии, Африки, Австралии, Северной и Южной Америки, причём в ряде случаев осуществлялся неприкрытый геноцид коренного населения, когда «война» перетекала в «репрессии» и просто в расправы над неспособными к адекватному сопротивлению этносами. По масштабу человеческих жертв уничтожение «диких рас» и «реакционных народов» (см. §1.1.1.4) не уступает концлагерям и газовым камерам. Последние были изобретены в ХХ веке как раз для того, чтобы скрывать зверства тоталитарных режимов, но прежде такая «стыдливость» не требовалась, коль скоро геноцид объявляли «естественным законом эволюции» и даже веянием «прогресса».
На этом фоне 5.5 млн. европейских военных потерь в XIX веке едва ли превысили 5 – 7% мировых потерь.
По всей видимости, ниже, чем в любую из прежних эпох, был в ХХ веке и процент бытовых жертв. Суждения же о нём как апофеозе жестокости основаны на антропологически и социологически некорректных посылах. Во-первых, к последнему столетию примеряются гораздо более высокие гуманистические стандарты, чем к прежним эпохам. Во-вторых, относительные критерии подменяются абсолютными, причём выпячиваются жертвы военного и политического насилия и игнорируется динамика бытовых жертв. В-третьих, сохраняется инерция евроцентрического мышления: страданиям европейцев придаётся больший вес, нежели страданиям всех прочих людей (см. также §1.1.2.7). Кроме того, в-четвёртых, эта историческая близорукость демонстрирует, что даже профессиональные учёные подвержены характерной иллюзии, которая экспериментально выявлена в когнитивной психологии и названа эвристикой доступности: распространённость явления оценивается тем выше, чем легче вспомнить подходящие примеры [Tversky, Kahneman 1973].
Возвращаясь к общеисторической тенденции, отметим, что снижение уровня социального насилия особенно наглядно при сравнении далёких друг от друга эпох. На основании независимых этнографических и археологических свидетельств мы оценили различие в коэффициенте кровопролитности между обществами ХХ века и племенами охотников-собирателей в полтора порядка [Назаретян 2008].
При этом некоторые исследователи утверждают, что процент жертв в открытых сражениях между племенами сопоставим с европейскими войнами ХХ века [Blainey 1975]. Но отчётливая грань между состояниями «войны» и «мира» отсутствует, а практика ночных набегов на соседние поселения [Gat 2006], межплеменных и внутриплеменных убийств даёт в целом довольно зловещую картину. Выше приведено замечание М. Мосса о «естественности» насильственной смерти в понимании туземцев. Другой авторитетный антрополог Дж. Даймонд, обобщив свои многолетние наблюдения и критически осмыслив данные коллег, резюмировал: «В обществах с племенным укладом... большинство людей умирают не своей смертью, а в результате преднамеренных убийств» [Diamond 1999, с.277]. И такой известный поклонник палеолита, как М. Коэн, был вынужден признать, что даже в мирных племенах и при отсутствии формальных признаков войны «число убийств в расчёте на душу населения удивительно велико» [Cohen 1989, с.131].
Л. Кили представил более дифференцированную картину, сопоставив процент убийств от численности населения в Европе и США ХХ века (при учёте войн, концлагерей и т.д.) с аналогичными показателями по восьми первобытным племенам различной степени «воинственности» из различных регионов мира [Keeley 1996]. При этом он учитывал только гибель взрослых мужчин, отвлекаясь от детских жертвоприношений и т.д. Тем не менее результат, представленный на Рис.1, впечатляет: средняя вероятность гибели от рук собратьев по разуму в воюющей Европе многократно ниже, чем даже в самом мирном палеолитическом племени.
Рис.1. Процент гибели взрослых мужчин в вооружённых конфликтах (по [Keeley 1996])
Оценивая эти наблюдения и расчётные результаты, следует иметь в виду, что с последовательным ростом разрушительной мощи технологий и демографической плотности взаимные убийства облегчались не только инструментально, но и психологически – в частности, благодаря увеличению необходимой и достаточной для этого дистанции, минимизации физического усилия, возможности одновременного поражения массы людей и т.д. Первобытному человеку убийство даётся гораздо труднее ещё и потому, что в его восприятии смерть не нейтрализует врага, а делает его более опасным. Дабы уберечь себя от мести со стороны убитого, его надо как минимум обезглавить и подвергнуть унесённую голову сложным процедурам. Как будет показано в §1.1.2.1, эти иррациональные страхи и обусловленные ими ритуалы уберегли наших далёких предков (и уберегают современные охотничьи племена) от полного самоистребления.
Но по мере того как убийства становились легче осуществимыми, действительный коэффициент насильственной смертности исторически последовательно сокращался. Такое парадоксальное сочетание фактов позволяет выделить пятый вектор социальной эволюции: совершенствование культурно-психологических средств ограничения физического насилия.
Последнюю тенденцию отличает ещё более выраженная нелинейность – мы далее покажем, что она издревле перемежалась всплесками смертоносного насилия даже на глобальном уровне, – причём социально-историческое развитие по вектору ограничения насилия, как и по четырём предыдущим, происходит в режиме гиперболического ускорения. Полмиллиона насильственных смертей в 2000 году составляют около 0.007% от 6.5 млрд. населения планеты, т.е. совокупный коэффициент кровопролитности в современном мире – 0.00007 (ср. 0.0015 в ХХ веке) – оказывается беспрецедентно низким. Отчёт ООН за 2010 год, когда население достигло 6.8 млрд., дает приблизительно такое же число насильственных смертей [Global… 2011]. Особенно низок показатель в странах Евросоюза – 0.00001 и даже меньше [Pinker 2011].
В следующем параграфе, обсуждая приведённые показатели, мы исследуем, как обществу до сих пор удавалось адаптироваться к неуклонно возраставшим технологическим угрозам. А во Второй части будет показано, почему эти результаты, хотя они развенчивают миф о кровожадности цивилизации, не должны настраивать на благодушный лад.
§1.1.1.6. Модель техно-гуманитарного баланса
и шестой вектор эволюции: виртуализация
Такова благородная природа человека, что он не может видеть перед собой значительного развития материальной силы без того, чтобы в нем не возникло стремления к силе нравственной, которая должна к ней присоединиться и управлять ею.
Франсуа Гизо
Множество наций и государств канули в небытие из-за тщеславной гордыни, тогда как умеренность и взвешенность могли бы спасти их.
Артур Хейли
История учит даже тех, кто у неё не учится. Она их проучивает за невежество и пренебрежение…
В.О. Ключевский
Но не думайте однако после этого, чтоб автор этой книги имел когда-нибудь гордую мечту сделаться исправителем людских пороков. Боже его избави от такого невежества!
М.Ю. Лермонтов
Чем же объяснить снижение показателей насильственной смертности по мере того как потенциальные возможности насилия возрастали? Может быть, люди становились со временем «менее агрессивными»? Или более приверженными моральным требованиям? Оба эти простые предположения не выдерживают критики.