До вечера оставалось несколько часов. Я выгладила голубое платье, нарядилась — новые белые туфли, белая лента — и отправилась за Зинухой.
У дверей школы толпились ученики из соседней тридцать четвертой. Однако дежурные во главе с Маратом пропускали только тех из «чужих», которые пришли с кем-нибудь из наших.
Уже при входе я услышала, как наверху, в зале громко звучит магнитофон. Народу было пока немного — собираются обычно с прохладцей, опаздывают, а в последние мгновения начинают валить валом.
Разукрашенная сцена с длинным столом для президиума полыхала красными полотнищами, в глубине ее золотом горел огромный государственный герб. А в углу, у сцены, над музыкальной аппаратурой колдовал Землюков с технариками. Вика в синем костюме носилась по школе, встрепанная, затурканная заботами главного распорядителя — где-то не прибит какой-то плакат, где-то не зажигается какая-то лампочка. Меня Вика спросила: «Стихи готовы?» И, не дожидаясь ответа, умчалась.
Я хотела, чтобы передо мной обязательно выступил Шумейко — по программе он читает Маяковского, и решила предупредить Вику об этом. Нашла ее в физкабинете. Сказала про Шумейко, потом, между прочим, спросила, не знает ли она, где Н. Б.?
Она посмотрела на меня насмешливо.
— Н. Б.? Кстати — по латыни Н. Б. означает «нотабене» — «возьми на заметку». Твоего Буркова тоже надо взять на заметку. Много болтает, да мало делает. Понятия не имею, где он сейчас, хотя обязан давным-давно дежурить по залу. — Она взяла у Виктора Павловича огромную лампочку и, сорвавшись с места, опять умчалась.
Зал заполнялся. Зинуха поманила меня. Мы сели у стенки — дружным островком весь наш девятый. На сцене наметилось оживление — появились Юлия Гавриловна, учителя и солидный майор милиции. Юлия постучала карандашом по графину. На трибуну поднялся директор. Начался доклад.
Я заметила стопку новеньких паспортов, лежащих перед майором. Зинуха проследила за моим взглядом и толкнула меня в бок: «Твой тоже там».
Внезапно через зал к сцене торопливо пронеслась Вика. Тихо что-то сказала Юлии, и в президиуме заволновались. Юлия Гавриловна сразу вышла вслед за Викой. Мы начали оглядываться, а оставшаяся в президиуме за председателя старшая пионервожатая призвала к порядку. Юлия вернулась, когда доклад кончился, мы шумно хлопали. А к нашему девятиашному островку подлетела опоздавшая Роза-сорока, влезла в середку девчоночьего цветника и зашептала:
— Ой, девочки, что сейчас было!
Оказывается, на вечер приходила Лариса. Да не одна. Явились с ней и Динка, и эти парни. Дежурные хотели их пропустить, но Марат заметил: парни пьяные. И преградил им дорогу. Они зашумели. Лариса заявила: не пустят их — и она не останется. И ушла с ними.
— А Бурков? — спросила я.
— Какой Бурков? — Роза пожала плечами. — Его и не было.
— Ольга Кулагина! — Голос Юлии Гавриловны пронесся над залом, усиленный динамиком. — Что же ты?
Широкоплечий майор милиции уже стоял, держа в руках тоненькую краснокожую книжицу.
Я вышла на сцену. Зал смотрел на меня. Майор раскрыл мой паспорт, словно еще раз проверил, я ли там изображена.
— Ольга Васильевна, поздравляю! — Он пожал мне руку.
Ансамблисты из девятого «Б» заиграли туш. Овация. Торжественный акт вручения серьезного документа свершился.
Конечно, если сказать по совести, — как и утром в день рождения, я не ощутила в себе сейчас разительных перемен: держать в руках этот документ часом позже или часом раньше — какая разница? И все-таки… Стоя на сцене, в ряду тех, кто вслед за мной получил паспорт, я глядела на свою красную книжицу, сверкающую золотым тиснением герба. «В руках у меня молоткастый, серпастый…» Серия, номер. Печать. И вид мой на фотографии вполне серьезный. Теперь я не просто лицо, вписанное в графу «Дети». Я сама — гражданин СССР! Фамилия, имя, отчество. Время и место рождения. Национальность. Собственноручная подпись.
Улыбаясь, встают рядом со мной Шумейко, Кира Строкова и девочки из девятого «Б». У каждого в руках алеет книжица.
— Отныне вы — граждане Советского Союза, — говорит нам майор. — Носите же с честью это высокое звание.
Да! Не для того вручают паспорт, чтобы беспрепятственно ходить в кино.
Илья Шумейко читает Маяковского громоподобно, напористо. Любое слово этого стихотворения давным-давно известно каждому, но все слушают, как впервые. И у меня рождается чувство, будто бой, который когда-то вел Владимир Маяковский, не кончен. В мире еще много зла, и никто не имеет права отступать перед ним и прятаться за спины других, а обязан, как настоящий гражданин своей страны, стоять до полной победы добра и правды…
— …свои стихи Ольга Кулагина! — доносится до меня голос учительницы, и я делаю шаг вперед, и тоже громко, напористо декламирую, подхватывая только что прозвучавшие слова Маяковского:
…Я бежала к Ларисе, покинув школу, вечер, ребят, поняв, что не могу больше неволить себя и делать вид, будто мне безразлично, как у нее там с этими парнями и с Динкой. Я обманывала себя все эти дни, а теперь не хотела обманываться и хотела только одного: скорее, как можно скорее добраться до ее дома, увидеть ее и сказать, что ничего не преувеличиваю, а просто не оставлю ее одну.
Гнало ли меня необъяснимое предчувствие опасности, которая ей угрожает, или неколебимая вера в то, что она сейчас нуждается в моей помощи? Знаю только — я не ошиблась и не зря пришла к ней в самый разгар гульбища, которое развернула в Ларисиной квартире Динкина шатия.
Открыла мне разлохмаченная, как всегда сильно надушенная, Динка. А за ее спиной сразу появились с криками, деланной восторженностью отмечая мой приход, весьма «тепленькие» Сирота с Гвоздиловым. И белогривый бородач в джинсах. И еще какая-то бледнолицая девица в розовом платье, таком коротком и с такими вырезами, что казалось, будто она не в платье, а в купальнике. Девица бесстыдно висла на белогривом бородаче, обхватив его шею руками. Мне она помахала, как знакомая, хотя видела меня впервые.
Сирота, не дожидаясь пока я войду в комнату, поднес стакан.
— Обмоем паспорт, мадмуазель! — Все они держали стаканы с вином и начали со мной чокаться.
Я вошла в комнату. На диване сидел Бурков. Вид у него был хмурый. Я поставила стакан на стол. Гвоздилов рявкнул:
— Брезгуешь? Как твои чистенькие? Которые не пустили нас?
Сирота уже со злобой сунул стакан мне в руки: «Пей!»
Я опять поставила стакан на стол и кивнула Буркову:
— Вот ты где. А называешься — ответственный по залу.
Дина развалилась в кресле.
— Не трожь Сивкина-Буркина, — сказала она с насмешкой. — Расстроенный он: дико звиняюсь, Ларь отшила.
Сирота засмеялся.
— Теперь я с ней! — Он подскочил к Ларисе и обнял ее.
Она как раз появилась из кухни с блюдом, на котором дымилось жаркое.
— Выпьем под горячее, — призвала она всех и передала Сироте блюдо. — Держи, не грохни.
Большой ложкой она начала раскладывать по тарелкам, обходя вокруг стола, а Сирота, согбенно двигаясь за ней, нес блюдо на вытянутых руках, шутливо демонстрируя свою услужливость. Бледнолицая закричала, что из Терехина получается классный холуй. А бородач, склоняясь над тарелкой, пропел: «Ура!» Лариса разулыбалась.
— Горчицу возьмите! — передала она баночку.
Но гости даже не сели за стол, а, дергаясь, выпили стоя, под музыку. Сирота вдруг, хлопая себя по ляжкам, истошно завопил: «Нет в кармане ни шиша, зато поет моя душа!» И завихлялся всем телом. Гвоздилов потянул Дину танцевать. Бледнолицая уже прыгала в обнимку с бородачом.