— Мамуля?
— Ну! Сколько помню: как увидит в кино — рукой машет, чепуха, говорит, один обман. Главное — за солидным устроиться.
— Главное — устроиться, главное — свобода. А сама-то ты думаешь? Если нет любви, что есть?
— А одна фантазия. Понимаешь, вот познакомилась ты на танцах с мальчишкой. Первый раз его увидела и даже, как зовут, не знаешь. А он тебе понравился. И пошли вы домой. Ну, провожает он тебя. И вдруг — целовать начал. А ты и не возражаешь. Потому что тебе приятно. Ведь приятно? Было у тебя хоть раз так?
На танцах я ни с кем не знакомилась. Но так у меня было. Или почти так. Потому что как его зовут, я знаю. И многое другое о нем знаю. И нравится он мне давно. Только все равно — разве это любовь у меня? А у него ко мне — тем более нет! И все-таки права Ларка: мне было с ним приятно. Но значит, она права и в остальном? И нечего себя стыдить и казнить за то, что произошло так, — пусть ее и нет, любви, пусть одна фантазия?
Нет, все же нет! Потому что если так — значит, побоку всякие высокие чувства и стихи, поэзия и пусть побольше поклонников, как у Динки, — чем больше, тем приятнее — развеселая жизняга, черт возьми! Вот уж чепуха-то, вот настоящая глупость, и не может такого быть, не могу я с этим опять согласиться, да и не живут так взрослые…
Взрослые? А собственно, что я знаю о взрослых? Их поведение — загадка, иногда даже, если они делают что-то, казалось бы, открыто для всех. О чем же говорить, когда коснешься их жизни, утаиваемой от других? Динкин отец — беспутный, а мать его не бросает. И у Ларисы мамуля смеется над любовью, но зачем же тогда у нее «Деточка»? Неужели и вправду лишь ради выгоды? А Данилюки-Кошманы — и хорошо живут, и ссорятся. Чужая семья — потемки, сказала мама. А сама она, моя мама, — любовь ли у нее с папой? Как будто — да. А точнее? Про работу — зачем живут? — спросила я у них, и то — озадачила, а разве спросишь про это?..
Вот и теряюсь я снова — который раз! Все просто в жизни, пока сидишь на уроках или дома, за учебниками, а чуть высунешься на улицу, будто окунулся — сразу в стремительную реку с каверзным руслом — то широко разливается, то клокочет в узкой теснине, то захватит тебя мощным водопадом, то выкинет на мелкий перекатик с камешками, зальет сверху пенным потоком так, что захлебнешься, и тут же обожжет в глубине струей ледяного подводного течения — аж ноги сводит, попробуй выплыви.
И — попробуй пойми: кто — кто. Честный, да злой. Обманщик, а веселый. И с любовью или без любви? Или уж кому какая выпадет планида?
Лариса спала, посапывая, — уснула сразу. Так я ничего и не сказала ей о Буркове. Она забыла спросить про него, а я не стала открываться. Пусть. Все равно осуждаю себя и не могу иначе, потому что хочу, чтобы меня уважали.
Стоп! Вот, кажется, и нашла я самое нужное слово: уважать.
Пусть нет ее, этой любви, если кто-то в нее не верит, но должно быть уважение. И не знаю, как у других, а про своих родителей скажу, да — они друг друга уважают. Про это я уже могу у них и спросить без всякого колебания. Хотя и сама вижу: уважают!
А вот уважаю ли их я? Мама сейчас хотела помочь нам. Пусть неумело, невпопад, но с доброй заботой о Ларисе. А мы? Ушли, оставили без внимания. Но ведь внимание — начало уважения к человеку. А я же люблю маму. Значит — люблю и не уважаю?
Сказал когда-то Курочкин: «В природе нет шагов понятных». В природе. А у людей?
Вот и верно: жизнь не праздник и не зрелище.
Трудное занятие.
Утром после завтрака, подойдя к маме и чмокнув ее в щеку, я сказала:
— Ты прости меня.
— За что? — Она сделала большие глаза.
— Сама знаю — за что.
— Ну вот. — Она взглянула на папу. — Что с ней делать?
— А ничего. Все сами с собой сделаем, верно? — Я брала в союзницы Ларису, хотя она и представить не могла, о чем идет речь.
Из дома мы вышли вместе. «Загляну к себе, потом уж на работу», — сказала она, и я решила дать небольшой крюк, чтобы проводить ее, — времени до школы хватало.
Около Ларисиной пятиэтажки мы хотели расстаться, но вдруг она дернула меня за рукав. Я оглянулась. К нам приближался Леонид Петрович. Был он не в милицейской форме, а в плаще и шапке и показался мне сейчас более высоким, чем у себя в кабинете, — молодцевато подобранный, спортивного типа, шел бодрой, упругой походкой, издали махал рукой и заговорил за несколько шагов:
— Здравствуйте, девочки. Хорошо, что застал. Я как раз к тебе. В школу собралась?
Лариса честно ответила:
— Нет.
— Но мы ведь договорились. — Черные глаза Леонида Петровича смотрели на Ларису строго. — Договорились же: до маминого приезда — учиться!
Вот тебе и «одобрил»! Я вспомнила вчерашние слова Ларисы — будто инспектор милиции полностью согласился, что она должна работать. А получается?
— Торопишься, торопишься, — сказал Леонид Петрович, и я подумала: мы с ним одинаково оценили ее поведение, я тоже сказала, что она торопится.
— Да все равно уже, — начала она оправдываться. — Днем раньше, днем позже. Мамуля вот-вот вернется. И меня там ждут. Чтобы оформить.
— Могут и не оформить, — сказал Леонид Петрович, многозначительно глядя на Ларису.
— Но вы же обещали, что не будете мне мешать.
— Я обещал решать по справедливости. А можно ли мне принимать решение, не поговорив с твоей матерью?
— Значит, вы мне не верите?
— Не суди по-детски. Для полной объективности всегда надо знать все. Как говорят юристы: «Выслушай другую сторону». А я ведь тоже юрист. Так что будем соблюдать наши условия. Если тебя сейчас там ждут, ступай, но… — Он постучал указательным пальцем по циферблату своих часов. — До двенадцати я буду у себя, у телефона, который ты знаешь. Позвонишь мне и свяжешь с твоим будущим начальством. Я должен с ним побеседовать, ясно? А как они? — Он кивнул на дом, и Лариса поняла, о ком он спрашивает.
— Не знаю. Я у нее ночевала.
Леонид Петрович посмотрел на меня.
— Это хорошо. От них будьте подальше. Бесшабашные разгуляи.
«Развеселые пустоброды», «бесшабашные разгуляи». Как он еще может их окрестить? Я улыбнулась. Он спросил:
— Радостно?
— Грустно.
— То-то и оно, — согласился он и обратился опять к Ларисе: — Значит, все ясно?
— Да, — сказала она тихо.