Он ушел так же бодро, молодо вышагивая, седовласый взрослый, с которым было удивительно легко разговаривать. Не поэтому ли Лариса и сказала мне вчера о нем с искренней убежденностью, что он все понимает? Вот и сейчас — шел на работу, но думал о ней и тоже, наверное, сделал крюк, чтобы застать до школы и спросить, как у нее с мамой, с учебой, с этими Динкиными разгуляями. И не просто спросить, не просто узнать, но и помочь. Таким он предстал передо мной и перед Ларисой в первый же день, когда мы были у него в милиции, — человеком конкретного дела, умеющим без лишних слов оказать немедленно помощь. Вот бы такой и мне!
Литература, стихи, очерки-заметочки — конечно, прекрасно. Но разве менее прекрасно повседневное вторжение в судьбы людей, которым ты нужен сию минуту. Юрист! Кончить юридический институт и работать, как Леонид Петрович? Чтобы каждый день помогать таким, как Лариса, разбираться в противоречиях жизни — тебе же самой-то в ней станет все ясно. И вот, как уверенный лоцман, поведешь ты к желанной цели по реке с ее каверзным руслом всех беспомощных и заблудших…
Далекая мыслями от наших классных забот, влетела я в кабинет истории за несколько минут до звонка. И сразу попала в обычный многоголосый хаос. Сухощавый Гена Землюков, стоя у доски, что-то доказывал сидящему за своей партой у стенки Илье Шумейко. Вика, окруженная девочками, разговаривала с Зинухой, а Николай Бурков в другом углу — с Кирой Строковой. Ясенев же на «Камчатке» без видимого смысла громыхал крышкой парты. Вдобавок ко всему за моей спиной раздался Маратов голос:
— Внимание, внимание, граждане! — Комсорг вошел за мной по пятам, потрясая какой-то бумаженцией. — Телеграмма девятому «А»! — Все притихли, и он прочитал: — «Дорогие ребята! Получил отпуск. Скоро увидимся. Еду. Привет Анне Алексеевне. Валерий Заморыш».
— Ура! — завопил Ясенев, опять громыхая крышкой.
Разноголосый гам вспыхнул с новой силой.
Марат подошел ко мне, протянул телеграмму.
— Видала, Ольга-джан? Пока ты раскачивалась писать ему, сам едет. Ну, а с Нечаевой — выяснила?
Я не успела ответить, вошел Владимир Семенович. Мы быстренько растасовались по местам. И когда уже усаживались, дверь распахнулась — появилась вечно опаздывающая Розка-белобока, красная, запыхавшаяся и словно чем-то ошарашенная. Она попросила у учителя разрешения сесть и стремительно покатилась по классу, вызвав общий смех. Только на этот раз она не ответила смехом же и не махнула рукой, приветствуя девочек, а, уставив глаза в мою спину, застыла неподвижно.
— Ты что? — шепнула я. Она посмотрела на меня странно — не то испуганно, не то растерянно, и ничего не ответила. — Заболела? — опять шепнула я. Она помотала головой.
Я подсунула ей Заморышеву телеграмму. Она прочитала равнодушно и даже не пошевелилась. Поразительно. Заводную Розку и не растормошила такая новость.
Но едва кончилась история, Белобока зашепталась с Зинухой. Стоя в ряду между партами, они обе принялись разглядывать что-то, упрятанное в Розкином портфеле. Я уже двинулась из класса, когда услышала истошный Розкин крик: «Отдай!» Омега-Ясенев скакал по нартам, размахивая над головой какой-то фотокарточкой. Он выхватил ее у Розы, проходя мимо, и даже не успел еще взглянуть — его перехватил Илья Шумейко. Роза с Зинухой верещали: «Дураки, отдайте!» И вдруг Шумейко замер.
Посмотрел на фотографию и замер, тоже очень странно уставившись на меня. А Гена Землюков вырвал квадратик плотной бумаги у него, тоже взглянул и… Теперь вид ошарашенный был у него.
Я подскочила к нему, желая помочь девчонкам отобрать фотокарточку. И сцапала Землюкова за руку. Карточка оказалась у меня, я поднесла ее к глазам…
Если бы я знала, что увижу! Если бы вообще можно было предугадать, что ждет тебя в следующее мгновение жизни!
На фото была я. Но в каком виде? Бесстыдно развалившаяся на тахте, закинув руку за голову, улыбающаяся и… почти голая.
— Что это? — вскрикнула я. Откуда? — Роза что-то залепетала непонятное, или я уже ничего не могла понять и услышать, на меня в этот миг словно спустилась черная пелена — я оглохла, ослепла и перестала дышать, но сразу очнулась и бросилась вон из класса, побежала по коридору, но тут же остановилась, пригвожденная к полу мыслью: «Это же не я, не я!» Я никогда и нигде не лежала на тахте в таком виде, тем более развалившись перед наглым фотографом. И новая мысль пронзила меня: «Это — Динка!» Я вспомнила, как фотографировал ее у Ларисы Сирота. Да, да, тогда ночью, во время их кутежа.
Отойдя в уголок, хоронясь от всех, чувствуя, как трясутся руки, я снова поднесла карточку к глазам — мое лицо, моя улыбка, мой сияющий безмятежный взгляд, но… Динкины руки, Динкино тело. Искусный монтаж. Подделка. Фотофальшивка!
Затуманенным взглядом обвела я неумолчное школьное столпотворение и рванулась назад, в класс, но никого из своих уже не застала — все ушли в кабинет химии. Немедленно туда! Узнать у Розки, как попала к ней эта дурацкая страшная фальшивка и доказать, что это не я!
И опять остановилась — но как докажешь? Пустить фальшивку по рукам? Уже и без того не слишком ли долго была она в чужих руках?
— Ольга-джан! — навстречу мне шел Марат.
Я представила себе, как сейчас комсорг или кто-нибудь еще из ребят начнет придирчиво рассматривать фотокарточку и при этом непременно мысленно раздевать меня, чтобы проверить, я это или не я… Нет, нет, такой позор!
Не в силах больше ничего объяснять, я крикнула подошедшему Марату: «Это не я, не я!» Он даже остолбенел, должно быть, вообще еще ничего не знал и не помял. А я побежала от него прочь, с этажа вниз, в раздевалку, схватила пальто и выскочила на улицу, разгоряченная, еле переводя дыхание, и пошла, не думая, куда иду, пока не поняла — иду к Ларисе. Только ее же нет дома. Я повернула к колхозному рынку, шла и вслух твердила: «Сирота! Сирота! Это он!» Это дело его рук — поняла я в тот самый миг, когда догадалась, что передо мной фотофальшивка.
— Сирота! — воскликнула и Лариса, едва взглянула на карточку. — Вот подлец!
Я разыскала Ларису легко — «Галантерея» в ряду промтоварных киосков, и сразу же она отпросилась у толстой женщины, к которой приставлена ученицей: женщина отпустила ее со мной, и мы пошли вместе — не сговариваясь, пошли так, будто заранее было понятно, что надо идти и выяснять про фальшивку до конца, и не мне одной, а именно нам вместе. Лариса шла рядом и все время возмущалась: «Вот подлец!» И вдруг остановилась на тротуаре.
— Послушай! А как фотография очутилась у Розки? — Ей пришел в голову этот вопрос, как и мне, но я не знала, что ответить, она же сама заявила: — Подкинул, конечно, подкинул!
Я плохо понимала, куда мы идем и где сейчас искать Сироту, ведь их притончик в кинотеатре «Луч» ликвидирован, а если прямо домой к нему, надо ехать на трамвае. Но Лариса шла уверенно, и привела меня к Динкиному магазину. Только Дины на месте не оказалось. Одна из девушек-продавщиц крикнула другой, высокой и степенной: «Надя, тут про Черпакову спрашивают». Степенная завсекцией подошла и недовольным тоном сказала, что Черпакова вообще обнаглела — вчера ей дали отгул, а она и сегодня не явилась на работу.
— Пойдем, — хмуро сказала мне Лариса. Кому приятно выслушивать выговор за подругу?
И мы сели в трамвай. Я решила: теперь-то уж едем к Сироте. Но и на этот раз ошиблась.
Лариса привела меня к калитке на тихой улочке, мы вошли в длинный двор, где было множество квартир, а в самой глубине двора деревянная пристройка к беленой стене, желтая дверь, кирпичный порожек и одно оконце, подслеповатое, задернутое белой занавеской. Лариса постучала, занавеска на окне дрогнула, приподнялась, на нас глянула древняя старушка. Лариса махнула рукой: «Откройте». Старушкино лицо скрылось, и где-то хлопнула дверь.
Я поняла — это та самая халупа, которую Дина и Лариса сняли, чтобы жить вместе.
Мы вошли через сени в низенькую кухню. Перед нами стояла очень худая, словно почерневшая от старости женщина в сером платке, повязанном у подбородка. Она хмуро посмотрела на нас, бросила неодобрительный взгляд в сторону комнаты, откуда неслись звуки гитары, и, поджав бескровные губы, по-хозяйски важно удалилась за темный полог в глубине кухни. Владелица халупы явно не испытывала радости от квартирантки, которую послала ей судьба.
Да и чем могла порадовать Динка?
Она валялась полураздетая, растрепанная, с гитарой в руках, закинув голые ноги на спинку кровати, и неистово била пальцами по струнам, будто играла не на гитаре, а на балалайке. В комнате, тесно заставленной громоздкими вещами, поражал беспорядок — повсюду небрежно раскиданы чулки, кофточки, платья, на столе сохли остатки еды, среди грязных стаканов высилась неизменная бутылка, на этот раз недопитая, с портвейном.
— Скажите на милость! — Дина села, свесив ноги, и с насмешкой согнулась, вроде сделала мне поклон. Увидеть здесь Ларису ей было не в диковинку, на нее она даже не взглянула. А меня сразу обдало запахом духов или одеколона, будто ароматное облако, постоянно окружавшее Дину, распространилось на всю комнату. Должно быть, не один пузырек вылила Черпакова, «очищая атмосферу» этой халупы, где многолетняя затхлость старомодного уюта перемешалась с парфюмерной терпкостью, табачным дымом и винными парами. — Прошу, пане! — Царственным жестом, в котором тоже просквозила насмешка, Дина показала на стол и сама потянулась к бутылке. — Давай стаканы, Ларь! Эх, пить будем, гулять будем, — запела она вдруг пронзительным голосом, притоптывая. — А смерть придет…
— Не надо, — сказала Лариса, отбирая у нее бутылку. — Тебе уже сверх нормы.
— А ты учетчик? Контролер надо мной? Лей, говорю!
— Нет. — Лариса решительно отставила бутылку подальше и протянула фотографию. — Вот, смотри.
— Что это? — Динка тупо воззрилась и тут же расхохоталась, падая на кровать. — Состряпал-таки, уродопал!
— Что же смешного? — не выдержала я.
— А что прикажешь? Плакать? — Лежа на спине, она потрясла фальшивкой. — Техничная получилась хохмочка, правда?
— Так ты знала? — испуганно, боясь поверить, что это возможно, выдохнула Лариса.
Дина расхохоталась громче прежнего.
Лариса растерянно пробормотала: