— Теперь вы прикованы друг к другу, как гребцы трирем прикованы к своим деревянным скамьям, — также негромко, но с особенным значением добавил он. — Придет рассвет, и один из вас станет хозяином другого, а другой станет рабом другого. У вас мало времени. Если к утру белый порошок еллы не окажется у меня, ты, критянин, станешь рабом Хипподи. А если к утру я получу белый порошок из твоих рук, критянин, Хипподи последует за тобой, как послушный раб.
Лишь бы не подвели гончары.
Синюю девчонку Кафу отыскали в январе — на дальней командировке.
Даже названия не было у командировки, обозначалась простым номером.
Автодорога — трасса — от Магадана уже в тридцать восьмом вытянулась почти на тысячу километров, но последние пять лейтенант Рахимов шел пешком. Все было занесено снегом. Два вооруженных стрелка вывели его на ободранное ветрами плечо сопки, указали на упрятанный внизу среди скал приземистый домик: «Дальше сам, лейтенант!»
В общем, добрался до указанного домика.
Отогревая руки над круглой железной печкой, хмуро поглядывал в сторону тощей, действительно синей, как промокашка, девчонки, сидевшей над полупустой чашкой. Кафа по имени. Дело ее дважды терялось, сперва во Владивостоке, потом в Магадане, но оба раза чудесным образом находилось. В общем, обычный путь: от детдома до этапа. «Я девчонку жалел, — вспомнил лейтенант слова понятого, сказанные когда-то в домике на Охте. — Говорил сохатому (то есть инженеру Лосю): отпускай ее хоть на постирушки. Я и накормлю ее. И приласкаю. Так сохатый этот вместо спасибо спускал с цепи на меня Гусева. Он чуть не с шашкой в руке выскакивал на крылечко. А если разобраться, кто тут от народа, а кто в очках?» Теперь Гусев, который точно был Алексеем Ивановичем, ниоткуда не мог выскочить, лежал «в 1500 м от зоны лагеря в юго-западном направ. на глубине 1,5 мт. в гробу и нижнем белье».
«Варю девчонке кашу с синей травой, — весело гремел у печки чайником Пугаев, вольнонаемный, скуластый, может, татарин. — У нас особенная трава растет. Даже зимой под снегом не вымерзает. — Поглядывал на девчонку, будто искал ее взгляда, но та внимания не обращала. — Нигде такая трава не растет, а у нас растет. Жизненной силы в ней так много, что летом комары в ней дохнут. Из Дальстроя ученый агроном специально приезжал, шутил: вот, дескать, в Кремле теперь будем выращивать такую синюю траву, чтобы и там комары не водились. Так его сразу за жопу взяли. Есть в Магадане такой лютый майор Кутепов, он ко всему прислушивается. („Тебе что, правда нельзя? — сразу вспомнил Рахимов. — На Колыме воздух плотный, холодный, без выпивки тут задохнешься. И народец у нас — тот еще!“) Короче, ученый агроном сейчас тачку на Эльгене катает, а мы с Зазебаевым травку едим, девчонку подкармливаем. С синей травы не пучит, не отвлекает от строительства коммунизма. — Весело погремел чайником, жестяными кружками: — Хотя знаю таких, что запросто, как бычки, могут питаться одним турнепсом».
Девчонка Кафа оказалась немой, то есть совсем не говорила.
Зато татарин Пугаев болтал сколько хотел. «Ну, что делается в стране! — весело болтал. — В сухую пустыню плуги трехлемешные везут для вспашки. — Бесперерывно болтал. — Каналы роют. Адыгею сделали сплошь грамотной. Мичурин яблоки переделывает чуть не в груши. А мы тут небо коптим». Совсем ничего не боялся.
Лейтенант Рахимов, слушая, тряс рукавами полушубка.
На пол звонко падали оттаявшие кусочки льда. Теперь сам видел: девчонка была страсть какая тощенькая, будто ее поп защекотал. Такой спать да спать, ждать солнца, ручонки прозрачные, а ее на Колыму — за связь с врагами народа. Ну, какая, в общем, связь? Ну, прислуживала у инженера. Хотя, если по Инструкции, — правильно. Синюю кожу вполне можно отнести к уродствам, таким как «непропорциональность размеров головы по отношению к туловищу, необычайно большая голова, выступающий лоб, любые видимые диспропорции тела, которые могут показаться отврати…» Помнил, там дальше было незаконченное слово, знак переноса.
Отогревшись, сбросил полушубок, поддернул гимнастерку, взял девчонку за руку, мелкую, как у таракана.
«Звать как?»
Не ответила.
«Умеешь говорить?»
Не ответила, а татарин насторожился.
Весело забубнил, подбрасывая в печку дровишки:
«Я, товарищ уполномоченный, всяких живых баб и девок на свету видал. И в потемках видал, и в сумерках. И в телогрейках, и в шинелях, и в шубах, как угодно, и голых, само собой. У каждой на шее, в ушах или там на телогрейке прицеплено было что-нибудь цветастое, неказистое, но всегда приятное глазу — бантик, сережка, вышитая кошечка, цветочек. А у этой ничего. У нее даже слов нет, только кожа синяя».
Девчонка поняла, что о ней говорят, ушла в сени, загромыхала ведром.
— Что-то я не пойму никак. Как такая тощая этап выдержала?
— Другие бабы спасали, — разлил чай татарин.
Кружки жестяные, удобные — не разобьешь, только растоптать можно.
— Сами знаете, товарищ уполномоченный, какие у нас бабы, — стрельнул Пугаев веселым глазом. — Поначалу на этапе девчонку и в карты проигрывали, и обидеть норовили, а она как неразменный пятак. Уведут ее куда, смотришь, она опять сидит на своем месте. Однажды попала к одной лютой меньшевичке по кличке Павла. Та через девчонку с вохрой хотела договориться. Вроде все шло как надо, и старший вохровец заперся с девчонкой в пустом купе, а потом, видят, сам дверь открыл, синюю выпустил, а сам стоит и дрожит. Говорят, до сих пор ходит нараскоряку.
Словами этими как бы предупредил: вы, товарищ уполномоченный, с Кафой тоже поосторожнее. Вам не пойдет нараскоряку ходить.
Подумав, добавил:
— Девчонка у нас в теплицах следит за рассадой.
— Да какая рассада на командировке?
— А девчонка натрясла из одежды.
Видя, что лейтенант не понимает, пояснил:
— Видно, семена у нее с каких-то пор завалялись в карманах. Она же из Ленинграда, в домике за городом росла. Мало ли, любила шляться по полям. Я сам те семена видел. Мелкие, круглые, как мак, только цвета на них никакого, сразу лист вымахивает синий. Мы с Зазебаевым землю возим, назём собираем на командировках, где лошади еще не сдохли. Начальство травкой тоже не брезгует.
Быстро спросил:
— Сами откуда?
— Из Ленинграда.
— Я так и подумал.
— Это почему же так подумал?
— Ну так. Походка у вас особенная.
— А как тот агроном называл синюю травку?
— Виноват, не интересовался. Это вы у Зазебаева спросите, он тулайковец.
Неутомимая память лейтенанта Рахимова, как всегда, вывернула пласт слов. После того, как упрекнул его з/к Полгар в забывчивости, следил за своей памятью. Прокручивал разное. «Рабы немы». Хороший урок! Был, был такой умный академик Тулайков — честили его во всех советских газетах. С царских времен бывалый агроном, в старые законы верил, запачкался в борьбе с травопольной системой красного профессора Вильямса.
— У нас тут все находят место, — весело гудел татарин. — И ученые в очках, и подслеповатые учителя, и народ простой, и такие, что когда-то партийными делами ворочали. Возьмем хоть Зазебаева.
— А он что?
— Товарища Ленина похоронил.
Лейтенант вздрогнул. Но татарин не выдумывал.