— Вот что, Овсеев, — помолчав, твердо сказал старшина. — Ты думай что хочешь, но трепаться не смей! Понял?
Он не стал больше говорить с этим слишком догадливым бойцом и пошел прочь. Сапоги скользили по размокшей земле, усталое тело трясла зябкая дрожь. В непроглядной, кромешной тьме густо и споро шумел дождь, мелко барабанил по куску жести на крыше сторожки.
Старшине было неприятно, что его затаенные даже от самого себя догадки и подозрения так легко разгадал этот хитроватый, смекалистый боец. За месяц совместной службы Карпенко так и не узнал, какой на самом деле этот Овсеев и как ему, командиру, относиться к нему. В мирное время из Овсеева, скорее всего, вышел бы неплохой боец — такой на политзанятиях получал бы пятерки, был бы лучшим по физподготовке, да и в прочих науках многие позавидовали бы ему. Но теперь, в лихую годину войны, Овсеев из-за своей хитрости, чрезмерной догадливости и сообразительности относительно разных ходов-выходов не нравился старшине. Правда, до сих пор эта сторона его характера еще ничем особенным не проявлялась.
«Вот хорошо», — подумал про себя Карпенко, подходя к позиции Глечика. В ночной тьме неопределенно чернел на земле широкий бугор бруствера, а где-то в глубине траншеи все продолжала шаркать лопатка.
Карпенко помолчал, довольный старательностью молодого бойца. Хотел похвалить его, но сдержался. Такие усердные, как Глечик, в мирное время при определенных способностях тоже бывают хорошими красноармейцами, дисциплины они не нарушают, за их поступки к начальству не вызовут. Но каким он будет завтра, этот послушный тихоня Глечик? Наверное, уткнет голову в угол своей глубокой траншеи и будет дрожать как осиновый лист, пока вокруг не отгремит бой. А может, и того хуже? Самое страшное в таких случаях — это старшина знал по себе — начало. Главное — пережить его, выстоять, а там уже станет закаляться боец.
— Ты родом откуда, Глечик? — спросил Карпенко, стоя над траншеей.
— Я? Из Беларуси, Бешенковичского района, может, слышали? — охотно отозвался боец.
— А как же ты очутился здесь, в России?
— Сбежал. Был в Витебске, в ФЗО учился, а когда немцы подошли, сбежал. В Смоленске пошел в военкомат, взяли в армию.
— Доброволец, значит? — нарочно удивился старшина.
— Да нет. Мой год уже начали призывать. Как раз в тот день приказ в военкомат пришел — брать двадцать третий год.
— Так сколько ж тебе?
— Ну считайте — с двадцать третьего года, уже восемнадцать.
— Да, немного, — задумчиво произнес Карпенко. — А почему это ты один копаешь? Где Пшеничный?
— Ладно, я и один справлюсь, — уклончиво ответил из темноты Глечик.
— Пшеничный! — позвал старшина. — Давай помогай. Ишь мне хитрец, на одного свалил все!
Где-то рядом завозился в бурьяне Пшеничный, видимо, с трудом расставаясь со своим насиженным местом в окопчике. На этот раз он не возражал, послушно ввалился в траншею к Глечику и взял из его рук лопатку.
А дождь все усиливался. Заметно тяжелела на плечах шинель, сапоги чавкали в набрякшей земле. От железной дороги старшину позвал Свист, и Карпенко пошел к нему.
— Все! Принимай работу, — объявил боец. Старшина спрыгнул в траншею, сделал несколько шагов, в одном месте она была до пояса — не выше.
— Давай глубже, так не пойдет. Свист витиевато выругался, постоял, отдышался и, поплевав на ладони, снова начал копать.
Наверное, уже к полуночи выгнутая дугой траншея кое-как соединила пять стрелковых ячеек. Не везде она была нужной глубины — на делянке Пшеничного, на долю которого вместе с Глечиком выпал еще и участок Фишера, она доходила не больше чем до колен. К тому же получилась кривая и угловатая. Оно и понятно — ночная работа. Впрочем, на это не обращали внимания ни бойцы, ни их командир.
Все они сильно вымокли. В полночь Свист, первым кончив работу, вошел в сторожку, заткнул какой-то ветошью оба ее окошка и принялся растапливать печку. Старшине, пришедшему туда следом, его самоуправство не очень понравилось, но он все же не возразил ни Свисту, ни Овсееву, когда тот присоединился к этому занятию. Карпенко понимал, что, как ни понукай, а людям нужно отдохнуть до утра, потому что завтра их ждет немало других дел и других, куда более трудных, забот.
Так постепенно в эту покинутую людьми железнодорожную хибарку сошлись пятеро. Скоро в раскрытой печке весело затрещали сухие еловые щепки, а заботливый Свист все еще что-то щепал на полу своей пехотной лопаткой.
Особым уютом сторожка, конечно, не отличалась: дуло из окон, дым почему-то не хотел идти в трубу и, расползаясь под низким потолком, выедал глаза, но после слякоти тут все же казалось раем. Главное — было сухо, дождь и холод остались за дверью и напоминали о себе лишь порывистым завыванием ветра да стуком капель по крыше.
Карпенко прилег на топчане, устало вытянув перепачканные грязью ноги. Тело его сразу одолела сладкая истома, сами собой стали слипаться глаза: хотелось прикорнуть хоть на минутку.
У печки, на полу, уставясь на мигающий огонь, сидели Овсеев и Свист, в темноте, у порога, кряхтя и посапывая, переобувался Пшеничный. Сзади всех расплывчато белело детское лицо Глечика.
— Эх, ярина зеленая, думаю иногда и диву даюсь, как это неважнецки человек устроен, — рассудительно заговорил Витька Свист, вороша щепкой уголья. — Есть много, хочется еще больше. А нет ничего, какой-нибудь пустяк — мечта. Вчера под Озерками, когда нас танки турнули, я только и мечтал: скорей бы стемнело. Казалось, все бы отдал за минуты темноты. А теперь вот и немцев нет, и танков не слыхать, так хочется еще и тепла, и жратвы. Чудно…
— Открыл Америку, — буркнул Овсеев. — Еще Шекспир сказал: «Коня, коня! Полцарства за коня!» Понимаешь? За коня. Припечет, так захочешь…
Обхватив пальцами колени, он сидел так, посматривая в печку, усталый, раздражительный и невеселый.
— А что это немцы сегодня выходной себе устроили? Не слышно почему-то, — накручивая обмотку, осторожно заметил Пшеничный.
Свист иронически хмыкнул:
— Придет утро, услышишь.
Он еще пошевелил щепкой огонь и вдруг воскликнул:
— Хлопцы! Идея! Давайте пожрать сообразим. А то кишка кишке марш играет. Пшеничный, доставай свой котелок.
— А что сварим?
— Ну, брат, что у кого есть. У меня — полпачки пшена.
— У меня горохового концентрата немного было, — отозвался из темноты Глечик.
— Порядочек, — потер руки Свист. Его белобрысое тонкогубое лицо засветилось неподдельным воодушевлением. — Мурло, жми за водой, да чистой набери, чтоб как из-под крана.
— Где ее наберешь теперь чистой?
— Чудак-человек, ярина зеленая. Под крышу подставь. Забыл, что баба с корытом делала?
Пшеничному не хотелось трогаться с места, но еще меньше хотелось заводиться с этим Свистом. Тяжело поднявшись, он завязал вещмешок и вышел. Как только за ним хлопнула дверь, Витька молниеносно подхватил его тугой, увесистый сидор и ловко запустил туда руку.
— Так, ремень командирский на конец войны, какая-то банка, новая рубаха, сухие портянки — на, Салага, держи на смену. — Он сунул Глечику пару портянок и снова полез в мешок. — Ага, вот она, краюха, так, так… Сахару кусочек… О, братва, сало! Ура Пшеничному, молодчина, не все слопал. Каша будет с салом.
Он тут же завязал тесемки и швырнул мешок в угол.
— Слушай, Свист, нехорошо так, — бросил с топчана Карпенко. — Спросить нужно.