Это сейчас та неделя с Туулой кажется мне бесконечной. Я же сказал: помню каждую минуту, каждое место, где мы побывали, где я ее встретил, где она меня провожала. Вспоминаю, как на следующий вечер при моем появлении Петрила только крякнул вместо приветствия, как на третий вечер, неохотно повествуя ей о своей незадачливой жизни, я неожиданно узнал, что ее дедушка и неродная бабка, ее неродные дядья и более дальние родственники - словом, вся их родовая ветвь выпускала почки, цвела и завязывала плоды под солнечным небом моего родного городка! Она не удивилась - выслушала мое мнение и о городке, и о той пышной ветви спокойно, не перебивая и ни о чем не расспрашивая. Да и к чему? Ведь впереди у нас уйма времени, мы еще успеем рассказать друг другу и о городках, и о дальней родне. А в моем городке она даже побывала - они все ездили навестить дедушку, но это было уже давно. Запомнились ей только бульвары - красивыми показались, хотя это и редкость в провинции, а еще врезались в память вагоны с углем на запасных путях. Я словно наяву увидел тот их желтый домишко с черепичной крышей, ведь я знал, где это. Только его давно уже продали, а черепицу заменили серым, как туман в оттепель, шифером... Тогда я впервые встревожился: городок наш так мал, все знают друг друга как облупленных, значит, и у тех родственничков имеется кое-какое мнение обо мне. До встречи с Туулой мне до него не было никакого дела, а сейчас? Но я лишь сильнее прижал ладонь к ее лягушачьему животику — больно я нужен там кому-то!
Стоило нам только вылезти на улицу — а мы в буквальном смысле вылезали, поскольку неделя проходила в основном под сводчатым кровом Туулы, - как она сразу же брала меня под руку. Я ужасно не любил, да и сейчас терпеть не могу подобную манеру! Чувствую себя при этом скованно, эта нарочитая интимность, по-моему, вообще затрудняет движение в толпе - и вообще, что за скверная мещанская привычка. Зато видели бы вы меня, когда я с радостью и гордостью вел под руку Туулу! Если я тогда о чем и сожалел, так это о том, что на дворе не лето и оттого я не могу прикоснуться к обнаженной руке Туулы, когда мы с ней торопливо шагаем по переулку Пилес или карабкаемся на гору Бекеша. Ну, ничего, как только растает снег, мы сразу же взберемся на этот холм!..
Тихий, глухой голос Туулы слышится мне и сегодня, но никогда больше я не смогу ощутить ее теплое прикосновение, когда она неслышно вырастает у меня за спиной, почувствовать ее дыхание на своей шее или затылке, ее влажную — не от слез, а от дождя или снега - щеку, когда она прижимается ко мне, как это было во дворике у Бернардинского монастыря...
Туула тоже успела сделать несколько открытий. С тобой можно, сказала она, со смехом и фырканьем осушая бокал теплого пива возле Пречистенской церкви - была тогда такая мода: продавать на улицах якобы подогретое пиво.
На четвертый наш день мне повезло - Герберт Штейн, которого мы встретили неподалеку от церквушки Ганнибала, вручил мне извещение о почтовом переводе. Адреса у меня не было, поэтому я давал желающим номер абонентского ящика на Главпочтамте, вот и пригодилось! У нас с Туулой как раз не осталось ни копейки. Деньги - семьдесят с лишним рублей - прислал журнал инвалидов, для которого я когда-то перевел умную статью «Самоубийство — не выход!» или что-то в этом роде. Как нельзя более кстати! Они свалились на нас как манна небесная и стали наглядным свидетельством того, что я не совсем пропащий человек, вон и в ящичек этого абонента порой попадает столь ценная почтовая бумажка!
Я не мешкая повел Туулу в «Дайну», провонявшее плесенью и кухней кафе, что на нынешней улице Вокечю. (Сегодня его там уже нет.) Перегороженное, как и Туулина комната, деревянными декоративными щитами, это кафе казалось мне даже уютным. Недорогое, относительно чистое заведение с крохотным баром и вечно поддатым гардеробщиком. Я мечтал постоянно быть с Туулой, вместе хлебать поседелый общепитовский борщ, пить вино, курить во дворах и подъездах, шататься по пронизанному сыростью и покрытому сажей городу, собирать весной щавель вдоль железнодорожного полотна... Более того - постепенно седеть, стариться, молоть с каждым разом все более откровенную чепуху - вероятно, именно так и должны жить двое людей, которым нечего терять, которые ничего особенного не ждут ни от мира, ни от самих себя, а лишь радуются тому, что имеют: выбившись из сил, засыпают, а проснувшись, снова карабкаются по холмам, окружающим город, приветственно машут птицам и самолетам, слегка забавляют людей серьезных и слегка раздражают умудренных жизнью и опытом - ведь эти всегда и во всем ищут причинно-следственные связи. Мне было чуть за тридцать. Туула - на шесть лет моложе. Чего же еще?
Мы сидели в том полупустом кафе под декоративным панно с изображением пастушка, дующего в свирель, ели суп с клецками, жевали кусок мяса, называемый антрекотом. Потом пили кофе и красное вино - взяли целую бутыль «Гамзы». Это напоминает картину, восторженно размышлял я, глядя, как она поднимает высокую рюмку в мутном полумраке кафе, как ставит ее на стол, продолжая держать в пальцах широкую ножку; какое счастье, что только в моих глазах она красива - красивы ее неспешные движения, красиво подрагивание чувственных губ перед тем, как произнести ничего не значащее слово, красива даже расстегнувшаяся пряжка на ее сапожке... как хорошо, что она не из тех, кто привлекает на улице взгляды прожигателей жизни. Она не переживала ни из-за своей мнимой неприметности, ни из-за карминового пятна на юбке, не могла без снисходительной улыбки смотреть на расфуфыренных павлинов и модниц, сидевших за соседним столиком. «Послушай, а разве мужчине положено являться в такое кафе в жабо?» -спрашивала она. И, не дожидаясь ответа, заливалась смехом. Может! Если же она была чем-то недовольна, то лишь молча встряхивала короткими темными волосами. За всю ту неделю Туула только однажды спросила: «Ты что, в самом деле любишь меня?» Я в ответ кивнул так энергично, что громко хрустнул шейный позвонок, - она услышала и рассмеялась: верю! Ну да, в этом кафе она и спросила, еще до того, как к нам подсел какой-то хмурый тип. Мы как раз приканчивали бутылку вина. Без умолку болтали и смеялись. Это было после обеда в субботу, нет, в пятницу, в субботу мы с ней уехали. Половина кафе была заполнена порядочными вильнюсскими интеллигентами, забулдыгами, самозванцами и настоящими художниками, студентами с лицами дебилов и гениев, а также служащими близлежащих контор; они нам ничуть не мешали - мы их просто-напросто не замечали. Но когда к нам подсел этот бирюк, мы сразу же притихли, но ненадолго, разумеется. Нам было начхать на него, этого неуклюжего, дубоватого хмыря, которого бог весть каким ветром занесло в это второразрядное кафе. Мы ему явно пришлись не по вкусу, да он и не скрывал этого - нервно ерзал в кресле в ожидании заказанных водки и селедки с луком. Когда же Туула, не утерпев, чмокнула меня куда-то возле уха, наш сосед не выдержал:
- Послушайте! Тут все-таки кафе, а не...
Сказал и осекся, его рябое лицо побагровело,
притом не только от водки. Он вылил в рюмку остатки из графинчика, залпом выпил, отер рукавом мясистые губы и, потупившись, сообщил:
- Я только что из морга... Сын вчера повесился!
Пробормотав на прощание: «Простите, чего это я!», он махнул рукой и направился к выходу. Сейчас, разумеется, я мог бы убеждать себя, дескать, это был знак, предостережение — нам следовало встать и разойтись: ей - на улицу Малуну, мне -не на Малуну...
И все-таки мы побрели на Малуну и легли очень рано. В пустой кухне Петрилы тихо играло, бормотало и пело на стене радио-тарелка, другой бытовой радиоаппаратуры в этом доме, слава богу, не было. Не раздевшись толком, мы легли, прикрылись старым клетчатым пледом и, позабыв про принесенную бутылку вина, просто лежали, держась за руки, и слушали музыку. По радио из кухни доносилась классика - транслировали отрывки из классических опер, таких знакомых, что даже я угадал несколько: «Аида», «Турандот», «Кармен», «Риголетто»... Кто-то негромко постучал в окно, и Туула приложила палец к моим губам, хотя я и без того не проронил ни слова: нас ни для кого нет... Мир за окном парил, ферментировался, жужжал, разлагался, точил зубы, переливался огнями, а для меня не было ничего важнее, чем ощущать под ладонью обтянутую тонкой кофточкой Туулину грудь и ее пульсирующее сердце птицы. Мир был наполнен бедностью, страхом, неведением, насилием и космическими загадками, насыщен шлепаньем мокрых ног и звоном бокалов, а из кухни доносился триумфальный марш, под который шагали воины Радамеса... Я держал ее в объятиях и мог бы приторочить ее к себе ремнями, лыком, веревками, Туула уже спала, в то время как я терзался чувством страшной безнадежности - знал, что в любой момент могу потерять ее, даже когда чувствую тепло ее тела под своими ладонями, когда слышу ее тихое посапывание во сне, неглубоком в эту предвечернюю пору... Подобная безнадежность порой настолько обостряет зрение и слух, что одни тут же прозревают, а другие вмиг слепнут... Я еще только будил спящую Туулу, она еще не вернулась к жизни... Я не спешил отгадывать загадку: почему она не хочет жить? Ведь сколько раз она уже просыпалась, обвивала меня руками и ногами даже во сне, но в проснувшихся глазах я видел опустошенность и неверие: кто ты, лежащий рядом, кто, проникший в мою плоть и намеревающийся проникнуть в душу? Отодвинься, как бы говорила она спиной, склоненной над плетенкой с картошкой, я пока не знаю... Но уже в следующее мгновение она оборачивалась и тонкими руками обвивала мою шею, а я не знал, что и думать: выздоровеет Туула или нет? Я был уверен, что сам почувствую, в чем она в тот или иной момент больше всего нуждается — в тишине? в движении? Узнаю обо всем по ее доверчивой ласке, взгляду, молчанию, не только по походке, но и по тому, как она стоит или лежит... Вот так.
В кухне Петрилы страдала в ожидании Тристана Изольда, а я, откупорив наконец бутылку, наливал Тууле вино, целовал ее волосы и уши, вмешивался в ее дела, проникал в ее плоское, узкое и уже такое родное тело, ни о чем ее не спрашивая, -душа парила под сводами и как бы со стороны наблюдала за нами. По всей видимости, бактерии в наших телах притерпелись друг к другу, смешались, перестали воевать, наша слюна и лимфатическая жидкость перемешались - ее слеза превращалась в гноинку, белеющую в уголке моего глаза, хотя, быть может, и наоборот? На кухне бушевала перед кончиной Кармен - Туула несколько раз вскрикнула и впилась ногтями мне в спину... Потом она выдохнула прямо мне в ухо - аж мурашки по телу: «А я-то думала, думала, мне это уже не нужно. Думала!» Нашим уставшим телам, изголодавшимся по витаминам клеткам, нашим глазам, ушам и кончикам пальцев не угрожала скука... Но ведь для этого мне нужно было мало-помалу приручать ее, нужно было назначать романтические свидания у речного переката или на одном из мостиков, таскать охапками цветы и декламировать Овидия, Катулла и Радаускаса! Я должен был восхищаться ею, заботиться о ней, шокировать своими способностями - Туула была достойна всего этого. Я ничего не предпринимал, ибо мне негде было жить. Обо всем этом я сразу же рассказал ей, только обо всем ли? Всю ту неделю Туула не ходила на работу - позвонила кому-то и не пошла. Судя по всему, там не очень-то в ней нуждались - Туула не любила свою работу, работодателей и разговоры на эту тему. Она работала в проектно-конструкторском бюро игрушек - вот и все, что я знал. Туула помалкивала, но я все же догадывался: уйди она с работы, - и ее сослуживцы лишь облегченно вздохнули бы...
Уже давно не было Туулы - для меня не было, - а я все сворачивал к дому с апсидой: после переезда Туулы из столицы во «Второй город»18 здесь поселился ее брат. Со временем исчез, прихватив многочисленные ящики-коробки, и он, но я продолжал приходить туда - уже к Петриле, не вылезающему из болезней рабочему ферментного завода. В загаженной вонючей кухне радио транслировало эстрадные и народные песни, распевало арии из опер и оперетт, а мы с хозяином пили вино, пока он не засыпал прямо за столом, а проснувшись, обычно уходил, пошатываясь, в свою келью; я же сворачивался калачиком на незастеленном матрасе в той самой комнате... Иногда мне удавалось уснуть, а если досаждала хорошо знакомая пьяницам бессонница, которую не брала даже смертельная усталость, я листал старые журналы, оставленные жившими тут когда-то людьми, даже «Пожарное дело» — да-да, было когда-то и такое издание. В ту пору Петрила был еще нестарым человеком, но хвороба уже давала о себе знать: он страдал одышкой, кашлял, то и дело отхаркивался... Каким же старым он мне тогда казался, а ведь сейчас я его, тогдашнего, уже почти догнал!
Этот квелый, злой и ехидный человек успел похоронить двух жен и спровадить в армию конопатого тощего сына. Родом Петрила был откуда-то из приморских мест, но ни старинный дом, ни журчащая неподалеку речка не вызывали в нем никаких сентиментальных чувств. Сколько раз мы сидели вдвоем за бутылкой вина, однако никогда не заговаривали о Тууле. В каком-то смысле она отвергла нас обоих. И лишь однажды - а сколько воды утекло с тех пор! — Петрила со стуком поставил на грязную клеенку большую эмалированную кружку: «Вот! В снегу нашел! Это ее работа, ее! Замесила свои краски, потом поленилась вымыть и выбросила!» Петрила аж взмок от злости и швырнул кружку на пол; на ее когда-то белом боку были нарисованы две понурые лошади - кобыла и жеребенок. Кто же так делает! - негодовал Петрила, будто Туула могла его слышать. Я поднял кружку с темной затвердевшей краской и попросил Петрилу подарить ее мне. Петрила только рукой махнул - было бы о чем говорить! Бери! Тогда чего ради он так раскипятился?
Получалось, что Туула продолжала связывать нас - ферментщика Петрилу и меня, бродягу. Только Петрила уже выбросил из памяти Туулу, а если и пил, то от скуки или из-за одолевавших его в последние годы смутных предчувствий, и тогда он приводил какую-нибудь бабенку, чтобы, как говорится, поиграть в потемках в жмурки, благо, ему было куда ее привести. Я же приходил сюда только затем, чтобы разбередить рану, чтобы поворочаться еще раз на том самом матрасе, тем более что я в ту пору все еще продолжал вести бродячую жизнь. Нет, Петрила все же был неплохой мужик. Как-то раз он протянул мне ключи: на, можешь пожить там, покуда квартиранта не найду. Только потом, будь добр, уходи сразу, без лишних напоминаний. Гляди у меня!
Квартирантки объявились через две недели - пришли с сумками и чемоданами по берегу Вилейки и сразу же выложили на кухонный стол пятьсот рублей. Петрила только короткими ручками всплеснул: сам все видишь! Он тут же послал меня за водкой и вином, и, вернувшись, я увидел уже накрытый стол. Жилички - будущие художницы - оказались бойкими девахами: они пили, пели, курили, подмигивали мне напропалую, почти уговорили Петрилу позировать им в голом виде, нарисовали углем на стене кухни неприличный силуэт мужчины и сами же забросали его сырыми яйцами... Петрила корчился от смеха, хлопал себя ладонями по коленям, а я уже знал: наутро он станет беситься, шипеть, спрашивать, откуда тут взялись эти. Так и улеглись втроем вповалку: рыжая Иоанна, белобрысая Довиле по краям - и я посередине. Лежа на спине, я гладил их тяжелые груди и пытался разглядеть острую как бритва линию свода - неужели я там висел? Потом мои руки синхронно скользнули в темный пах каждой из них - я так и не понял, догадались ли они, что я пустил в ход не одну руку? Довиле храпела как морской лев, а Иоанна все еще бодрствовала - она так долго взбодрила меня, настойчиво провоцировала, что я не выдержал и овладел ею здесь же, рядом с храпящей подружкой, которая так и не проснулась.
Я давно не был там, может быть, даже целый год, а когда зашел, мне открыла дверь незнакомая девушка. Это была не Иоанна и не Довиле. Гремела гроза, я промок до нитки, весь перепачкался и к тому же был пьян и нахален... мне трудно было сообразить, с какой стати эта неуклюжая толстуха вместо того, чтобы послать ко всем чертям, тащит меня внутрь... Нет-нет, она не знает никаких довиль, никаких иоанн, а вот меня знает! Петрила в больнице, шептала она позднее (сегодня я ни за что в жизни не узнал бы ее на улице), иди сюда, она вытерла мне лицо и стала растирать меня — спиртом и собственным телом — да ты совсем окоченел! Я ведь тебя знаю... В университете видела, ты с моим преподавателем разговаривал... значит, знакомый, ну иди же... Она прилегла рядом, поила меня чаем, разбавленным спиртом, снова растирала и массажировала, пока дыхание ее не стало учащенным, а могучее ослепительно белое тело — так, во всяком случае, мне тогда показалось - не затрепетало... Как сейчас вижу: я лежу навзничь, а надо мной колышутся две огромные груди, напоминающие чугунные бабы на металлических тросах, которыми разрушают ветхие постройки. Она обрушилась на меня, как на невинного ребенка, и я, ухнув куда-то, отключился... Зато отчетливо помню следующее утро - мрачная некогда комната так и сияла! Чистота, порядок, дорогие вещи, зеркала, коврики-дорожки, резкие запахи и отвратительные олеографии там, где когда-то висели картины Туулы. Я хорошо отдохнул и поэтому без труда выполнил то, на что вчера у меня не хватило ни сил, ни желания.. Заходи, сказала она, я ведь тебя видела в университетском дворике, да, во дворике! Дался ей этот дворик! Грудастую литуанистку звали Офелия Ордайте. Она читала мне свои тонкие лирические стихи, зато выпросить у нее хоть каплю на опохмел мне удалось с трудом... С сегодняшнего дня не пью! — заявила она. Господи, тяжело вздохнул я, вот уж не ожидал от себя такого терпения! Она почему-то решила хотя бы и наспех сделать из меня человека. Усевшись чистить картошку, Офелия сунула мне довольно крупную банкноту - купишь масло, сметану и батон! Я вымученно улыбнулся и ушел. Что, если она и сегодня ждет меня со своей вареной картошкой? Литуанистка, Офелия Ордайте. О. О., больше ничего не сохранилось в памяти, тем более что это был последний мой визит в дом с апсидой, в котором пока еще жили люди. Пока сам он тоже жил унылой, бедной, но все же человеческой жизнью не только на акварели Камараускаса.
Когда я появился там спустя несколько лет, вернувшись из Тюрьмы пьяниц, - если мне будет позволено, я еще вернусь к этой теме, - то уже издалека, не дойдя до кирпичного домика водоохранной зоны, увидел на другой стороне речки черные глазницы бывших Туулиных окон. Она сама еще тогда была жива, где-то обреталась. Никто не выглядывал из тех окон, внутри было темно, там уже никто не жил. У меня защемило сердце. Я стоял на крытом мостике и курил, пока вышедшая из институтского здания женщина, по-видимому, сторожиха, не поинтересовалась, долго ли я намерен тут торчать. Судя по всему, у нее вызвали подозрение мои волосы, которые еще не успели отрасти.
По подоконникам Туулиного дома бродили тощие рыжие и жирные дымчатые полосатые кошки, буйно разросшийся чертополох и дикая конопля вымахали до самых окон, а чуть пониже все пространство двора было покрыто зарослями лопуха - это был самый настоящий пустырь. Однако на расшатанных дверях голубел почтовый ящик, а внутри дома слабо горела позабытая, видимо, лампочка. Из завешенного тряпкой окна второго этажа высунула любопытный нос всклокоченная седая старуха. Хихикнув, она исчезла. Ни дать ни взять гостья с того света, подумал я, - самый настоящий призрак.
Дом был мертв. Но Туула продолжала жить, только я ничегошеньки не знал о ее тогдашней жизни. Или не хотел ничего знать?
Порой мне кажется, что я просто-напросто придумал Туулу - на самом же деле тебя, Туула, не было. Я создал тебя из воздуха, воды, тины, искр, глухих раскатов грома за холмами Вильнюса. Или же я думаю вот о чем: я благодарен тебе за то, что мы были вместе всего неделю, что эта неделя была равнозначна - для меня, конечно же, только для меня! -долгому году. Ведь еще тогда, едва она закончилась, я с ужасом понял, что долго, может быть, даже всю оставшуюся жизнь и за ее чертой, куда сегодня так пытливо и жадно пытаемся заглянуть мы, временщики, мне будет не хватать тебя, Туула. Так оно и случилось - я до сих пор не могу поверить этому! И все-таки она не плод воображения, у меня и подлинные доказательства для самого себя имеются. Я храню несколько коротких писем, осколок изразца из твоей старой квартиры и, наконец, сделанную твоим братом нечеткую фотографию: на ней твое лицо почти целиком в тени, ты сидишь в цветастых брюках, нога на ногу. Только тот, кто хорошо знал тебя, мог бы подтвердить: да, это она, Туула...
Нередко мне чудится, что ты еще жива, просто превратилась в крылатую химеру на крыше дома, молодую кошку из Старого города или юркую ящерицу, мелькающую летом на берегу Вилейки. А порой кажется, что ты следишь за мной, идешь следом, но стоит мне обернуться - тут же исчезаешь... кажется, вот-вот догонишь, я слышу даже твое дыхание, шаги, смех, ты поравняешься со мной, и мы свернем в какой-нибудь двор или подворотню покурить... но нет — я резко оборачиваюсь и вижу всего лишь чужое удивленное лицо: что с вами?
Вот она ты, Туула! Голова сфинкса, длинный изогнутый хвост — ты стоишь на верхушке фронтона, ведь это ты? Если задрать голову и вглядеться повнимательней, хвост начинает слегка подрагивать, пасть полуощеривается... Пить надо меньше, одергиваю я себя, раз уж невинная черно-серая ворона, опустившаяся на навес крытого мостика, показалась тебе Туулой... О, я знаю, ты лишь рассмеялась бы — коротко, невесело или даже сердито. Ты так и продолжаешь смеяться в моей замутненной памяти. Ведь тебе всегда были чужды как патетика, так и всезнайство. Записанные сны заставляли тебя сомневаться в жалкой действительности. По-моему, ты всегда почти во всем сомневалась и больше всего, разумеется, в самой себе и вовсе не считала себя всезнайкой. Но однажды, помнится, ты спросила меня: «Как ты думаешь, что находится за улицей Полоцко?» Я поежился, даже слегка похолодел, но ты требовательно посмотрела мне в глаза и повторила: «Ну скажи, что?» Лес, ответил я, ну конечно же, лес и только лес, что ж еще... А вот и нет, упрямо тряхнула ты головой — как не хватает мне этого твоего жеста сегодня! — там только туман да небо, понял? И больше ничего, ведь я там побывала уже, не веришь? И все же мистиком тебя можно было бы назвать лишь условно. Как и большинство замкнутых, слегка томящихся от скуки людей. Ни больше, ни меньше. И все же магия привлекала тебя - обрывочные источники информации сделали свое дело. Так, однажды вечером тебе приспичило узнать, какими условными символами обозначается золото и его цвет! Ты якобы знала, да вдруг позабыла. Ты чертила на ватмане разнообразные значки, символы, кружочки и стрелочки и бормотала: нет, не то! Внезапно меня осенило: Валентинас, этот дотошный педант, вот кто уж точно знает! И мы отправились по призрачно освещенному Заречью, мимо провонявших пивом и мочой подворотен и темнеющих там человеческих фигур на одну из улочек рядом с Бернардинским кладбищем. Здесь, в сыром полуподвале, склонившись над своими графиками, вдыхал дым и чайный пар Валентинас. Каждый раз, бывая у него, я думал о том, что в нескольких метрах от его жилища на той же глубине лежат в истлевших гробах известные университетские профессора, французские и польские генералы, а также жившие в девятнадцатом веке духовные лица, адвокаты и даже мать «железного Феликса» — на ее могиле крестовина. И меня никогда не охватывал ужас и даже не казалось странным, что вот Валентинас, покашливая, наливает свекольное вино и чай, хлопочет у себя в крошечной мастерской, а рядом шепчутся духи, хотя я очень хорошо все это себе представлял. Я постучал сначала в дверь, потом в закрытую ставню - Валентинас иногда во время работы «маскировался». Нет, никого нет. Мы заглянули на кладбище; у ворот несколько раз лениво тявкнула сидевшая на привязи серая шелудивая овчарка - пенсионерка при деле. Мы блуждали между черных мраморных и обомшелых зеленоватых цементных крестов, отбрасывающих на землю широкие, внушительные, почти правильной формы тени, и казалось, что их тут гораздо больше, чем в действительности, почти в три раза. В противоположном конце долины Вилейки виднелось оцепеневшее предместье столицы, на фоне которого смутно выделялись купол костела Визиток и корпуса тюрьмы, вроде бы, производственные или как их там... Я глядел во все глаза, а когда очнулся, Туулы рядом не было, она исчезла. Я стал кидаться из стороны в сторону - нет, как в воду канула. Меня разобрало зло: да ведь она издевается! Я рыскал по кладбищу, не решаясь окликнуть ее или просто хлопнуть в ладоши: отзовись, недотепа! В конце концов я направился к каменным воротам - Туула стояла на тротуаре, возле скрещения двух улиц, напротив телефонной будки с выбитыми стеклами и обрезанной трубкой. Вне себя от злости я подскочил к ней и стал трясти за плечи. А, это ты, - даже не обернувшись, хмуро бросила она, - откуда? Где мой дом? Ты чего-то боялась - так, во всяком случае, мне показалось. Я так и не узнал никогда, в самом ли деле на тебя накатывали приступы амнезии - мысль о провалах в памяти мне в тот раз и в голову не пришла. Мне стало не по себе. Ты шагала рядом, вцепившись мне в руку, и тихо задавала невпопад вопросы. Почему я без зимней шапки, ведь подмораживает? Без какой шапки? Ну, той, в которой я прошлой зимой провожал ее в Москву. Заходила ли ко мне та подруга в гетрах, пока ее не было в городе?
Когда мы пришли - я не говорю «домой», говорю только «пришли», - ты, Туула, не только заперла дверь комнаты на засов, но и попросила меня придвинуть пару ящиков потяжелей, если можно. Мы тут же очутились в постели, ты крепко обняла меня и не отпускала даже во сне, когда я попытался высвободиться. Проснувшись, я сидел на твоем плоском ложе, чувствуя, как ты дышишь, вздрагиваешь, шевелишь вспухшими губами, будто желая сказать что-то очень важное. Ты морщила лоб, но наконец все же улыбнулась, а я прикурил сигарету от бледно-зеленого света луны, заливавшего комнату. Стены тоже казались бледно-зелеными, словно в патине. И своды. А что завтра? — подумал я. — Что же завтра? Во сне ты отодвинула от меня теплое бедро и нечаянно раскрылась - бледно-зеленый лунный свет упал на твои груди. На подоконнике бурыми пятнами темнели загнутые по краям дубовые листья — так что же завтра?
Сам не пойму, почему я согласился поехать вместе с тобой, Туула, во «Второй город». Согласился с легким сердцем, утвердительно кивнув, едва ты заикнулась о том, что больше так не можешь, хотя подобные визиты и выглядят ужасно старомодными... Да-да, с серьезным видом подхватил я, разумеется. Поехали, чего уж там. В поезде ты зачем-то стала рассказывать о шапочном знакомом, эстонце, с которым познакомилась на центральной улице-аллее и который, прибыв во «Второй город», около месяца прожил на чердаке в доме твоих родителей. Целыми днями, с недоумением поведала ты, этот чудаковатый парнишка слонялся по городу, что он там искал? А вечером заявлялся в дом и, плотно поужинав — особенно любил мазать батон толстенным слоем масла, — забирался спать на чердак... Под конец он стал приводить туда девиц, да, литовок, сам понимаешь, какого пошиба. Я выслушал эту «эстонскую историю», но так и не усек, каким образом она связана с нашим серьезным путешествием - я ведь не собирался жить там или приводить девиц...
Если не ошибаюсь, только спустя несколько лет ее брат обмолвился, что не следовало мне туда приезжать, не стоило, — пробормотал он с каким-то виноватым видом... Да я и сам так думал. Никто не был готов к этому, и меньше всего я. Твои родители, Туула, хотя и смирились с одиночеством, затворничеством дочери, ее тихим нежеланием жить и даже с непонятной глухой враждебностью, однако все нетерпеливее ждали того дня, когда ты приведешь в дом и покажешь им достойного мужчину, работящего, исключительно «серьезно глядящего» на жизнь и готового взвалить на себя заботу об их дочке, то бишь о тебе. Я, разумеется, не отвечал этим требованиям, даже отдаленно, не говоря уже о том, какое впечатление произведет на них моя биография, которую, конечно же, придется рассказать во время визита. Похвастаться мне и впрямь было нечем. Они ждали здоровилу, а ты привезла какого-то праздношатающегося типчика в потертом полупальтишке и затасканной шапке — права была когда-то моя двоюродная сестра Домицеле! На месте Туулиного отца или матери я бы сам показал такому жениху на дверь - извольте! Скатертью дорожка, как говорят русские (неужели я и сегодня способен с таким сарказмом отзываться о ни в чем не повинных людях?).
Однако откровенной враждебности я в том доме почти не почувствовал. Был вежливый вопрос, как мы доехали. Недвусмысленный рассказ папаши о чудесной вечеринке по случаю 8-го Марта - представляете, ни капли спиртного, а настроение хоть куда! Меня не расспрашивали ни о прошлом, ни о планах на ближайшее будущее. Ты, Туула, пригласила меня к себе на чердак, тот самый, где когда-то после сытного ужина спал эстонец. Вчетвером или даже впятером — в компании твоего брата и его приятелей - мы сидели на чердаке, потягивая водку с томатным соком. Стены были оклеены вырезками из журналов. В углу чердака долговязый парень терзал старинный клавесин, как выяснилось впоследствии, доставшийся в наследство от дедушки из моего родного города. Ты, Туула, не находила себе места: то и дело вскакивала, спускалась вниз и через полчаса возвращалась, с каждым разом все больше мрачнея. Я не обращал внимания на эти твои отлучки, потому что был наивно уверен: что бы ни сказали тебе твои предки, ты, безо всякого сомнения, поступишь так, как велит тебе сердце -понадобится, и ногой топнешь, уйдешь из дома, уведя с собой и меня... а потом, потом все само собой образуется, и мы все лишь снисходительно будем улыбаться при воспоминании об этом незапланированном визите. Мысленно рассуждая подобным образом, я внимательно разглядывал приклеенный к стене торс культуриста - господи, вот это да! Я перевел взгляд на его голову: что это? На ее месте была приклеена фотография, черно-белая. Ну-ка, ну-ка? О, старый знакомый! Ну да, ведь это тот самый родной или двоюродный дядя Туулы, вполне еще молодой человек, который работал когда-то спасателем на пляже в нашем уютном городке! Это он приплывал на своей легкой плоскодонке к купальне и до самого заката не покидал ее в ожидании несчастного случая на воде. Но люди тонули не здесь, а на быстрине - под разрушенным мостом или возле скотобойни, а там, где дежурил этот атлет, как назло никто не тонул. После работы спасатель брал в лодку какую-нибудь хорошенькую девушку и уплывал с ней вниз по течению в город. Он, конечно же, это был он! Все совпадает. Интересно, что он сейчас поделывает? - спросил я твоего брата, но тот лишь промычал что-то неопределенное.
Впервые за все время нашего знакомства мы с тобой спали порознь — я на известном уже чердаке с полуонемевшим клавесином, а ты где-то внизу, в апартаментах. Это был типичный бюргерский домик «Второго города», пожалуй, более скромный, чем у соседей. Какое-то время я лежал с открытыми глазами в надежде, что ты придешь и ляжешь рядом. Нет, ты не поднялась по ступенькам, не легла. Уснул я, даже отдаленно не предполагая, что там, в апартаментах, все уже окончательно решено и подписано, что мне осталось выйти за белую дверь домика, со вздохом окинуть взглядом чахлые вьюнки и чердак, сказав всему последнее прости. И тогда уже в твоей воле, бродяга, решать, куда направить свои стопы и свой взор. «Vivere pericolosamente!» - и как это я забыл?
Я продолжал пребывать в неведении и на следующее утро, когда, молча позавтракав, мы отправились в чуждый мне город. Ты, Туула, почему-то молчала, но ведь и прежде твое молчание порой было тоже не всегда понятным. И все же ты по привычке цеплялась за мой рукав. Усмехнулась, увидев мое сосредоточенное лицо, и снова замкнулась в себе. Я почувствовал внутри холодную пустоту и начал понемногу прозревать. А ты молчала. Я ведь ехал сюда не свататься или покрасоваться. Ты ни о чем не предупредила меня, морочила голову каким-то эстонцем, только все ли о нем рассказала? Мы с тобой куда-то шли, где-то пили кофе с омерзительным ликером, вдруг в какой-то момент я почувствовал: сейчас ты все скажешь. Твой лоб был отмечен печатью неведомой боли, возле губ прорезалась новая складка, хотя, может быть, мне это и показалось? Однако глаза и в самом деле стали больше, они приблизились к моим почти вплотную. Ты тряхнула головой и сказала: «А сейчас ты поедешь в Вильнюс, поезжай, а вечером приходи». И повторила: «Обязательно приходи. А теперь поезжай, поезжай!»
Похоже, в то время я еще не окончательно потерял из-за тебя голову, а жаль. «Я сам решу, куда мне сейчас ехать, сам!» — оскорбленно огрызнулся я. А в висках у меня стучало, возмущению моему не было предела, и только уязвленное самолюбие удерживало от вопросов: да что же это такое? почему? Я прекрасно чувствовал, что случилось и почему. И сразу решил - никаких вильнюсов! Куда захочу, туда и поеду, я снова бродяга, вольный казак, хозяин известных только мне маршрутов! Пока ты говорила мне что-то несущественное: лучше уезжай немедленно, скорым! - я лихорадочно обдумывал, кого бы мне навестить в Каунасе. Несмотря на мою нелюбовь к этому городу - признак хорошего тона даже среди интеллектуалов-чистоплюев, — я решил не уезжать отсюда, поскольку у меня была здесь куча знакомых и друзей. Теперь-то я знаю, что совершил грубую ошибку. Нужно было послушаться тебя - уехать и прийти вечером. Нужно было не отпускать тебя ни на секунду, держать за руку. Это уже была самая настоящая любовная история — пусть банальная, сентиментальная, приводящая в волнение лишь отвергнутого, разочарованного, который, чувствуя себя таким несчастным, засовывает руки в карманы полупальто и медленно удаляется по окутанной дымкой аллее... Так-то!
Я проводил тебя до фуникулера, мы поднялись на гору вместе. В холодном допотопном вагоне я стиснул твои пальцы - ты сидела на ступеньку выше, бледная и неподвижная, как статуя. Я надеялся, что мы еще покурим, но наверху ты вышла, пройдя несколько шагов, резко обернулась и, приподнявшись на цыпочках, обняла меня за шею и крепко поцеловала в губы. Только тогда ты убежала. Не стану кривить душой, не скажу, что надолго запечатлелся тот поцелуй или что он был как отрава. Нет, не был.
Я обернулся в сторону раскинувшегося в долине промозглого «Второго города», спустился на том же фуникулере вниз и в первой попавшейся забегаловке опрокинул в стылое нутро стакан дешевой сорокоградусной. Затем на занудно дребезжащем «Икарусе» отправился в городской район Шанчяй, отыскал там приятеля, который жил исключительно за счет карт - бридж, бридж и еще раз бридж! - и рыбалки. Правда, оба этих промысла были строго-настрого запрещены, но разве кто-нибудь обращал внимание на запреты? Он как раз отдыхал после многодневных соревнований, так что время и желание для общения у него было - мы просидели до утра, и я, разумеется, ни словом не обмолвился о каких-то там Туулах. А он только приговаривал: вот жалко, что ты не играешь! Вот жалко, что боишься рисковать! Вот, вот, вот! Где ему было знать, что я играю и рискую - каждый божий день, каждый день! Так мы с ним и беседовали. И на следующий день, в понедельник, я снова никуда не поехал - профессиональный игрок в бридж выделил мне «премию». По правде говоря, сотенная с изображением Ленина во втором городе республики даже в те времена не считалась солидной купюрой, но для меня это было целое состояние! Хлеб с маслом, ветчина, колбаса, водка, вино, пиво, билет на край света и даже чуть дальше. Чувствуя себя едва ли не всемогущим, я разгуливал по центру, даже заглянул в музей, на выставку, потом, вытаращив глаза, смотрел, как толпа грузин, опустившись на колени, со слезами на глазах слушала исполняемую на колоколах мелодию «Сулико» - во «Втором городе» всегда можно увидеть нечто такое, чего нет больше нигде! Я чувствовал себя незаслуженно обиженным, но, к своему удивлению, заметил, что сидевшая во мне занозой душевная боль каким-то чудесным образом стала, можно сказать, приятной. Но ведь это отклонение от нормы, думал я по дороге на Главпочтамт, откуда намеревался послать тебе телеграмму в Вильнюс, я как раз прикидывал, как в нескольких словах передать и свою горечь, и упоение свободой, но неожиданно столкнулся лоб в лоб с некоей Эрной, с которой мы к вечеру в ее однокомнатной квартирке со всеми удобствами надрались в стельку. Или в дымину, один черт. Под конец она проворчала: «Полагалось бы постелить тебе отдельно, но ведь ты все равно приползешь!» Что правда, то правда, непременно приползу. Такую выпивоху, как Эрна, еще поискать. По-моему, прежде за ней подобное не водилось. Она моя приятельница еще со студенческих времен, бродили когда-то в одной компании по Карпатам. Теперь эта до крайности эмансипированная старая дева, химик по профессии, работала поблизости в реставрационных мастерских. Закладывала она почище любого мужика, но не вырубалась. Правда, начинала возбужденно жестикулировать, отпускать сальные шуточки, хвастаться, как и все нормальные пьяницы, но с этим уж ничего не поделаешь. Сколько мужчин валялось у нее в ногах! А как они плакали, как умоляли! При этих словах на ее хищном лице появлялось отталкивающее самодовольное выражение. Мне ведь было уже наплевать, вправду ли она могла выйти замуж за академика или нет. В моих глазах она была не женщиной, а случайным собутыльником. Мы уже совсем окосели, но все равно продолжали пить. Эрна стала наскакивать на меня: помнится, ты корчил из себя кого-то, а посмотри на себя сейчас - грязный, вконец опустился, да кому ты сегодня нужен! И в самом деле — кому? Если бы она знала о моем недавнем фиаско, живо бы сменила гнев на милость. Но она уже стелила постель и при этом даже не потребовала, чтобы я отвернулся. Эрна совсем не походила на тех девиц или бабенок, которые после первой же рюмки пускают слезу, потом входят в раж, угрожают самоубийством, а ночью блюют в туалете. Эта бесноватая Эрна была немного старше меня; она осталась крайне довольна тем, что так удачно разрешила проблему постели, и, буркнув «спокойной ночи», отвернулась к стене. Но я повернул ее лицом к себе, схватил в охапку, а она лишь сказала со вздохом: «Как хочешь...» О тебе, Тууле, как уже было сказано, я не обмолвился ни словом — к чему? Конечно, она не стала бы подымать меня на смех, возможно, даже дала бы какой-нибудь «женский» совет. Утром Эрна поставила на полную громкость «Гимнастику» Высоцкого — вставай, забулдыга! И подняла над головой бутылку вина: думаешь, я не понимаю? Сама Эрна к вину не притронулась, чем, по-видимому, ужасно гордилась: видишь, я не алкашка, не из тех красноносых, которым и валерьянка сгодится. Утром — ни капли!
Я пил красный «Агдам», и у меня трещала голова, но тем не менее я кое-что воскресил в памяти из вчерашних событий. Ну и что с того! - равнодушно подумал я. «Vivere pericolosamente!» - моя интуиция даже отдаленно не подсказывала мне, что меня ожидает. Одновременно зазвенели дверной и телефонный звонки, Эрна пошла открывать дверь. В комнату вошел высокий красавец в кожаном пальто, кожаной шляпе и кожаных перчатках. Но он был явно не из «органов». Гость швырнул на стол кожаную сумку и, вынув из кожаного футляра сигарету, закурил. «Поехали?» — спросил он, не обращая на меня ни малейшего внимания, как, впрочем, и многие преуспевающие мужчины. Он звал Эрну поехать с ним на его машине в «Третий город» - Клайпеду, неизвестно зачем. Красавчика звали Робертас. Мне такие экземпляры были не в диковинку. Архитектор, специалист по фахверковой архитектуре. Холодный и вежливый. Кожа и трезвенность. Эрна нужна ему в качестве химика - для исследования и консервации древесины фахверка. Или еще для чего-нибудь... Эрна замотала головой -агрессивно, совсем не так, как ты, Туула: катитесь все к черту, никуда я не поеду! Увези-ка ты его отсюда, Роби! - кивнула она в мою сторону. Лишь тогда знаток фахверка соизволил заметить меня. Почему бы и нет, согласился он, и я почувствовал себя без пяти минут пассажиром. Мне даже захотелось, чтобы пошел дождь или снег. Эрна ничтоже сумняшеся представила мне гостя: этот господин тоже хочет жениться на мне, ясно, зайка? Зайка, понимай, я. А это, - она кивнула в мою сторону, - мой стааарый, стааарый... А Робертас и сам не слепой: постель еще не застелена, я сижу на ней босиком, выковыриваю грязь между пальцами на ногах и наклюкиваюсь с утра пораньше.
Робертас, судя по всему, привык к таким штучкам. Когда вернусь, забегу, Эрна.
Приятный, спокойный голос. Нет, давненько мне не встречались такие типы - видно, я, закоренелый бродяга, совсем отдалился от порядочных людей: всюду мне мерещились лишь сытые мещане, пустельги да разумники, которых я на дух не выносил, причем последние — чаще всего. Робертас принес пива, оставил пару бутылок и на дорогу. Обождал, пока я искупаюсь в Эрниной полуванне. Если бы мог, дал бы мне свою чистую рубашку и носки. Я чмокнул Эрну в щеку: прощай, мать-кормилица! Не выскакивай замуж, я ведь могу и вернуться когда-нибудь, жди! Не волнуйся, зайка, парировала она, триппер ты не подцепил! И кисло улыбнулась. Да, без макияжа тетеньки ее возраста выглядят весьма неважно.
Я представления не имел, что буду делать в той Клайпеде, уж и не упомню, когда там был. Но разве это так уж важно? Мне сейчас лишь бы подальше от «Второго города», и только бы не в Вильнюс. Мы ехали по городу в сторону Жямайтийского шоссе — у светофора, когда мы остановились на красный свет, я увидел тебя, Туула. Ты стояла к нам спиной в своей неизменной рыжей шубке и, подняв голову, разговаривала с атлетического вида парнем, который был выше даже Робертаса. И шапочка на тебе была та же - серая, из грубой шерсти. Но когда мы тронулись, я увидел, что это была не ты. Какая-то женщина, причем гораздо старше тебя. Выходит, отныне всегда и везде меня станут преследовать призраки? Всегда и везде? За городом я попросил попутчика притормозить ненадолго - путь предстоял неблизкий. Купил пару бутылок «Каберне» и сигареты. Пиво — это всего лишь пиво, а вино — все-таки вино! Робертас улыбнулся, открыл кожаную сумку и протянул плавленый сырок, а заодно и штопор — золотой человек!
С пчелиным жужжанием машина летела по автостраде. Не было ни дождя, ни снега, - и слава богу! Мы долго обгоняли колонну зеленых броневиков, но броневики мне были не страшны, это не милицейские джипы. Я потягивал вино и курил. Стряхивал пепел в пепельницу рядом с радио, откуда эстрадный певец Стасис Повилайтис все драматичнее вопрошал: «Куда-а ты скрылась?.. Тебя-я ищу-у, но не верну-уть того, что бы-ыло...» Но вот он устал и заткнулся, радио затрещало, и дикторша ледяным голосом пообещала, что ночью будут заморозки, причем довольно сильные. А когда на горизонте появилась слегка подавшаяся вперед «Крижкальнисская мадонна»19, я уже знал, куда отправлюсь в конце маршрута. В Клайпеде, славном портовом городе, недалеко от стадиона по-прежнему, как я надеялся, жила знакомая бродяжка с подругой. Разумеется, не настоящая бродяжка, ведь как-никак студентка филиала консерватории, мечтает стать режиссером, играть на сцене, любить. В свое время я приютил ее на ночь в пустой мастерской Герберта Штейна — она с любопытством разглядывала бутафорию, разные антикварные штучки. Я и сам, чего греха таить, там ночевал. Помнится, я еще тогда подумал, что она из тех, кто «брыкается», иначе с какой стати при виде вина она отрицательно помотала головой (куда ей было до тебя, Туула, или до химички Эрны!) и тяжело вздохнула: мне не то нужно... А потом, когда мы уже спали, мне показалось, что девушка что-то жует - монотонно, с небольшими перерывами. Неужели хлебную корку? Я захаживал на этот чердачок, даже адрес ее запомнил, и сейчас, покопавшись в памяти, радостно выпалил:
- Кулю, семь, Кулю, семь, Кулю семь, — три!
- Глюки? - покосился на меня водитель. - Уже?
- Кулю, семь, - три!!!
Как же звали ту бродяжку? Фамилия, вроде бы, латышская. А имя? Ага! И я снова не удержался от возгласа:
— Роде! Роде! Роде!