— Не сердись! — глядя прямо вперед, сказал Бонапарт Яковлевич. — Я просто так засмеялся. Я сегодня тоже очень счастливый.
Регистрация состоялась в четыре часа.
Возле здания горисполкома, где находился ЗАГС, за час до назначенного времени выстроилась колонна автомашин, а просторный вестибюль заполнили гости.
Возле высокого окна стоял отец Леночки, первый секретарь райкома партии Кандаков, с женой — светлой и неподвижной женщиной. Он разговаривал с предриком и весело смеялся. Чуть в стороне от них держались Яков Нилович и тетя Рита.
Лицо тети Риты было покрыто густым слоем краски, но и сквозь краску просачивалась распирающая ее радость.
Причины для радости у тети Риты были. Хотя сын и брал замуж дочку секретаря райкома, но еще стоило подумать: кто кому оказывает честь? Как-никак, у сына были и двухкомнатная квартира, и машина, а это кое-что да значит. И все это сделали для сына они.
Рита оглянулась на мужа. Яков Никитич стоял рядом и улыбался, прислушиваясь к разговору будущего родственника. Кандаков же, кажется, и не замечал этой улыбки. Говорил с предриком, словно и не стоял рядом Яков Михайлович.
Рита осторожно взяла мужа под локоть.
— А не ошиблись мы? — тихо спросила она. — Очень уж он… — она незаметно кивнула на Кандакова, — нас не любит.
Мудро улыбнулся в ответ Яков Миронович. Успокаивающе сжал руку жены.
— П-п-п… Стерпится — слюбится… — народной мудростью ответил он и смолк. В распахнутые двери — невеста в белом и жених в черном — входили молодые.
Марусин не смотрел на молодых.
Он не сводил глаз с Зориной. Девушка раскраснелась, глаза ее сияли, и казалось, что это она поднимается сейчас по лестнице, уцепившись за острый локоток Бонапарта Яковлевича.
А наверху, по лестничной площадке, бегал Пузочес. В кожаном пиджаке, обвешанный фотоаппаратами, он удивительно походил на репортера с карикатуры в журнале «Крокодил». То припадая на колено, то перевешиваясь всем телом через перила, Пузочес самозабвенно щелкал фотоаппаратом — по лестнице надвигались на него «отцы» города.
А в ресторане появился даже адмирал. Это был отец Прохорова. Обычно он приходил к Кандаковым в гражданском костюме и сегодня, в форме, первое время сильно важничал, но потом, выпив подряд несколько рюмок, освоился и принялся обсуждать с Кандаковым результаты последней пульки, когда его сын — Прохоров сидел напротив — так грубо ошибся на мизере.
— Грубейшая ошибка! — отчитывал он Прохорова, словно провинившегося офицера. — Чему тебя учили?
Прохоров смущался и — рюмка за рюмкой — пил.
Порядок на свадьбе царил удивительный. Когда гости вошли в зал ресторана, они увидели богато накрытые столы. Перед каждым прибором лежала карточка с фамилией гостя.
Неизвестно, кто придумал рассадить гостей так, но вся редакция «Луча» оказалась на самом конце стола, а редактор сидел рядом с домработницей Кандаковых, тетей Клавой. Он был очень обижен своим местом и изо всех сил старался не показать обиды — усиленно ухаживал за тетей Клавой, подливая ей водки.
Марусин сидел напротив и веселился, наблюдая за редактором.
Все тосты за молодых, за родителей, за счастье и здоровье были уже сказаны, когда с рюмкой в руке встал адмирал.
Начало тоста Марусин пропустил, он разговаривал с Зориной, но редактор строго посмотрел на него, и Марусин умолк.
— Я всех приглашаю к себе на дачу! — говорил адмирал. — Всех… Я имею в виду, конечно, жениха с невестой. Давайте за их счастье!
Хотя и смутен был смысл тоста, тем не менее весь стол одобрительно зашумел, радуясь, что адмиралу удалось все-таки связать рассказ о своей даче со свадьбой.
Тут-то и передохну́ть бы, но только успели выпить, и сразу — важный и грузный — поднялся редактор. Постучал вилкой по краю тарелки, и все повернулись к нему.
Смело шагая по тропе, проложенной предыдущим оратором, Борис Константинович начал свой тост издалека. Долго он говорил о специфике газетной работы, о том, как трудно быть руководителем в газете, о том, сколько сил он, редактор, вкладывает в воспитание молодых журналистов.
— Это трудное дело! — говорил Борис Константинович. — Но растить молодежь необходимо. Молодежь — наша смена и наше будущее. И настоящий праздник для меня, старого журналиста, когда я вижу, что растет настоящий, принципиальный и честный газетчик. Вот именно такой журналист вырос на моих глазах из товарища Кукушкина. — Редактор указал рукою на жениха, и все зааплодировали, надеясь, что на этом и кончится тост, но Борис Константинович и не подумал свертывать свою речь. Потупившись, он переждал аплодисменты и продолжал дальше: — Наша дорогая невеста — секретарь комитета комсомола большого предприятия. И естественно, что ее деятельность освещается на страницах нашей газеты. Есть в ее работе немало достижений, но изредка случаются и промашки…
На этих словах редактор сделал значительную паузу. Потом обвел глазами присутствующих и лишь затем продолжил.
— Знаменательно! — сказал он. — Знаменательно, что накануне свадьбы в номере газеты, который подготавливал Бонапарт Яковлевич, появился критический материал о комсомольской организации, которой руководит его невеста. В этом… — Борис Константинович значительно поднял палец. — Именно в этом вижу я достойный подражания образец подлинной принципиальности и товарищества. Выпьемте же, уважаемые товарищи, за то, чтобы наши молодожены навсегда сохранили в себе эти драгоценные качества.
Гости, уже отчаявшиеся дождаться конца тоста, бешено зааплодировали и торопливо выпили за принципиальность Бонапарта Яковлевича, достойную подражания.
А адмирал уважительно посмотрел на жениха и сказал: «Однако же, обязательно приезжайте на дачу…» — пожевал губами и поинтересовался: «А в преферанс играете?». Услышав отрицательный ответ, сокрушенно вздохнул и снова склонился над тарелкой.
События развивались своим чередом, и когда застолье распалось на мелкие кружки, тетя Рита отправилась в буфет пересчитать оставшиеся бутылки.
Ее едва не сшиб с ног увешанный фотоаппаратами Пузочес.
— Пардон, мадам! — галантно сказал он и, ослепив вспышкой работника горкома комсомола Ольгина, схватил его рюмку. Одним глотком выпил ее и побежал дальше.
Пожалуй, из всех гостей только один Яков Максимович недоумевал, ломая голову над тем, каким образом проник на свадьбу Пузочес.
Гости думали, что фотографа заказали хозяева. Родители невесты считали, что это выдумка жениха. Бонапарт Яковлевич, ослепленный беспрерывными вспышками, досадливо смотрел на отца, удивляясь его причуде, а тот только улыбался тихо и мудро и зажмуривал глаза, когда Пузочес наводил на него вспышку.
Если у Пузочеса был план, если связывал он со свадьбой какие-то свои интересы и не ради минутной прихоти потратил вчера восемьсот рублей на фотоаппараты, то сейчас, казалось, сама судьба подыгрывала ему.
После значительной паузы, которую так томительно долго выдерживал редактор, Пузочес сообразил, о чем он сейчас скажет, и, ослепляя на ходу гостей, рванулся к верхушке стола, где рядом с невестой сидел сам Кандаков.
По дороге он чуть не сшиб с ног тетю Риту, для храбрости схватил со стола чью-то рюмку и лихо опрокинул ее. И едва смолкли аплодисменты и все дружно выпили, а затем склонились к своим тарелкам, в наступившей тишине вдруг раздался громкий — на весь стол — голос Пузочеса.
— А я думал, чего это Самогубову оклеветали! — сказал Пузочес, глядя прямо в глаза Кандакову. — А вот, оказывается, в чем дело! В принципиальности. Принципиально оклеветали.
Марусин, который резал сейчас мясо, замер, боясь пошевелиться. Начинался какой-то гнусный скандал, и ничем нельзя было остановить его. Почти физически почувствовал Марусин, как напряглись в ожидании и другие гости.
Один лишь Яков Корнеевич не растерялся.
— Молодой человек! — сказал он. — А что это у вас за пленка такая в фотоаппарате? Вы его, кажется, и не перезаряжали еще?
— Во! Во! — готовно поддержал, вскакивая из-за стола, Ольгин. — Я тоже хотел спросить, чего человек бегает, а фотоаппарат не перезаряжает?