— Тебя с инженеров-то, — спросил он, — по какой татуировке сняли?
— За прогулы… — Сорокин вытер о штаны испачканные яблоком руки. — Мне потом этот, ну, который начальник сейчас у нас, помог. Он тогда на сборке работал. Подошел однажды к костру. Чего, говорит, сидишь? А я что? Думаю, куда ночевать идти. Так он к себе отвел. Четыре ночи ночевал у него, а потом он мне общагу выхлопотал…
— Ромашов ничего мужик, — кивнул бригадир. — Нет у него железобетонного отношения к работяге, хоть и строгий. Что? Неправильно я говорю, Андреевич?
— Чего ты у меня спрашиваешь?
— Ну, он же вроде квартировал у тебя…
— Ну и чего?!
— Как это чего?! — возмущенно влез в разговор Термометр. — Раз квартировал у тебя, значит, ты теперь требуй льготу себе!
— Ага! — сказал Сват. — Сейчас Ромашов сюда прибежит за меня силумин выкидывать.
— Ну и дурак ты, дед! — Термометр наморщил лоб. — На кой хрен ему силумин выкидывать? Ты давай требуй, чтобы он тебя на теплое место пристроил!
Сват насмешливо прищурился, но Андрей не дал ему говорить.
— Чего ты, Андреич, объясняешь ему? — спросил он. — Ведь эта падаль все равно человеческого языка не понимает!
— Я-то все понимаю! — ощерился Термометр. — Ага! Термометр не понимает… Просто не верю я никому, это да! И в то, что такими хорошенькими друг перед другом выставляетесь, тоже не верю! Врете все! На самом деле только и думаете, как бы, не трудясь, жить! Только блата у вас нет, потому и вкалываете! Не верю я, что люди хорошими бывают! Все — дерьмо и хорошими только прикидываются! И вы тоже!
— Сам ты дерьмо! — Андрей зло сплюнул. — Твое счастье, что руки об тебя, паскуду, марать не хочется!
Такие разговоры возникали в коротких промежутках, когда дожидались, пока Лёдя подаст в вагон пустую банку. Но вот снова выплывала банка из мутноватых сумерек цеха. Останавливалась, покачиваясь у дверей вагона, и грузчики, разом схватившись за нее, втаскивали в вагон. И снова — вначале оглушительно — гремели о железное дно силуминовые бруски; потом гром — банка наполнялась — делался глуше. И снова гудение крана, и серебристый — издалека — звон. Это в темном углу цеха высыпала Лёдя бруски из банки. И снова короткая передышка.
— Не… — вытирая рукавом спецовки пот со лба, проговорил бригадир. — Ромашов настоящий мужик. Он, как Омелин… Помните, годов десять назад Омелин у нас робил?
Никто не помнил Омелина.
— Жаль… — вздохнул бригадир. — Вот тоже добрый мужик был. С завода не выгнать. Прямо и жил тут. В семь утра придешь, а он навстречу тебе. И вечером никогда раньше десяти не уходил. Очень за завод переживал. А бывает, придешь с похмелья, так у него и в долг попросить можно. Никогда работяге не отказывал. Спросит только: сколько получаешь? А сколько получаешь? В аванс сто и в получку, что выведут.
За этими разговорами и разгрузили вагон. Покурив, перебрались на другой. Когда уже кончали разгружать и его, прибежала Сергеевна. Она бегала за силуминовым валом и истошно кричала: «Хлопчики! Милые!»
— Ну, что тебе? — высунулся из вагона бригадир. — Чего кричишь?
— Контейнеря привезли! — от нетерпения Сергеевна даже притоптывала ногами. — Снять надо с машины!
— Иди, Андрюха… — бригадир-оглянулся на хлопцев. — Мы без тебя этот вагон добьем.
— Осталось чего добивать… — проворчал Андрей, однако спорить не стал. Подобрал с пола фуфайку и выпрыгнул из вагона. Прямо перед ним, в прямоугольнике распахнутых ворот, синело чистое весеннее небо.
Сколько дней подряд приходил Ромашов на этот заросший косматой травой разъезд и, спрятавшись от злого ветра в железнодорожной будке, думал, тщетно пытаясь связать прошлое с настоящим… Время не связывалось. Что-то изменилось. После п о ж а р о в выжгло, может быть, самый важный отрезок времени, и Ромашову казалось, что если он вспомнит хоть что-то, то вспомнит и в с ё. Но сколько ни вглядывался в черноту памяти, взгляд соскальзывал в разверзшуюся пустоту.
И совсем смешно, но часами смотрел Ромашов на черный телефон и ждал, когда снова раздастся звонок…
Здесь он и увидел однажды Помойную бабу. На рассвете, сгорбившись под тяжестью мешка, она прошла мимо и скрылась в Дражненской проходной.
Назад ее Ромашов так и не дождался и подумал, что старуха пропала на заводе, как пропадали все, кто отваживался зайти туда, но через день встретил Помойную бабу в поселке.
Тогда он и перебрался в заброшенный дом Свата.
Ромашов мог бы рассказать все это Андрею, но пришлось бы рассказывать и про телефон, а про телефон рассказывать было нельзя…
Ромашов вздохнул и посмотрел на часы.
— Подождем еще полчаса… — сказал он.
— Полчаса?
— Да… — Ромашов отвернулся к окну и вздрогнул: возле шлагбаума, в косматой траве, стоял кот и смотрел прямо на него ярко-зелеными, словно подсвеченными изнутри глазами.
— Ого! — Андрей осторожно приоткрыл дверцу шкафа. — Смотри! Тут и плитка газовая есть, и газ еще в баллонах остался. Может, чайку замутим?
— Давай… — равнодушно согласился Ромашов.
Он понимал, что Андрей тоже знает что-то, но зачем расспрашивать, если теперь, после пожаров, каждый научился думать и чувствовать отдельно и ничьи мысли и переживания не совпадали с другими… Сейчас стоит только сказать неосторожное слово, и рассыплется последний крохотный мирок, который один и уцелел после пожаров.
— Это, помнишь, анекдотец такой был… — возясь с плиткой, сказал Андрей. — Высчитали, значит, ученые, что через три дня конец света наступит. Ну и полетели на самолете изучать, как народы на сообщение реагируют. Французы, понятное дело, сношаются прямо на улицах, англичане пьют беспробудно, а к России подлетели: что за черт? Копоть кругом, дым… Снизились, смотрят — демонстранты идут с плакатами: «Выполним пятилетку за три дня!»
Андрей помолчал, выжидая, не засмеется ли Ромашов, потом сам вздохнул.
— Не смешно, — пожаловался он. — А до пожаров смеялись.
— Да… До пожаров многое смешным казалось.
И Ромашов снова взглянул на кота, но того уже не было возле будки. Только теперь Ромашов сообразил, что кот был выше шлагбаума.
— Ты посмотри пока за чаем… — попросил Андрей. — Я выйду. Побрызгаю.
— Посмотрю, — пообещал Ромашов. — Только там…
— Что там?
— Не знаю… Почудилось, может…