Я спустился в кухню и напихал в печку побольше кокса. Потом открыл и закрыл всякие штуковины, отчего получилась хорошая тяга и пламя разгорелось. Вскоре вода загудела и забулькала.
— Когда закончишь, — сказала жена, — я тоже ополоснусь. Горячей воды должно хватить на двоих.
— Помойся первой.
— Нет, мойся ты. А потом, пока я моюсь, поиграешь мне на органе.
Я принял отличную горячую ванну и переоделся. Отыскал чистую рубашку с жестким воротничком. Жена внизу возилась с ужином. Хорошая была у меня жена, Другой такой уже никогда не будет.
Оделся я подчеркнуто официально — в темный костюм и черные туфли. Мне хотелось дать настоящий органный концерт.
— Можешь подниматься, — позвал я. — Я помыл ванну. И горячей воды полным-полно.
Через несколько минут она поднялась наверх. Я же тем временем уселся за фисгармонию, чувствуя некоторое неудобство от жесткой одежды, и попытался представить, как над клавиатурой вздымается лес трубок, уносящихся ввысь подобно деревьям, кроны которых даже разглядеть невозможно.
Жена прошла в ванну и разделась, затем обнаженная зачем-то вышла, почти уже готовая к банной процедуре. Мы никогда не стыдились друг друга и не увлекались всякой ерундой вроде халатов или пеньюаров. Она прошла мимо меня и, несмотря на всю свою стройность, не без труда протиснулась в ванную.
— Угу-уп. — Наконец она очутилась в ванной и стала наливать воду.
— Что тебе сыграть? — спросил я.
— Что? — переспросила она. Звук воды, лившейся из обоих кранов, заглушал все. Я подождал, когда она их выключит, и снова спросил:
— Что тебе сыграть?
Она уже уселась в ванну и плескалась.
— О, что хочешь.
Я вспомнил свое триумфальное утреннее путешествие, когда под моросящим летним небом играл Вагнера, сидя в кузове грузовика на мешках с углем. Я улыбнулся, потом громко расхохотался и, наконец, заиграл «Лоэнгрина»; акт третий, прелюдия, свадебная песня.
Из ванной доносилось веселое плескание. Что до меня, то давно я уже не чувствовал себя таким счастливым. Свадебная песня. Я перестал играть и зашел к жене, с трудом протиснувшись мимо моей чудесной новой фисгармонии. Потом поцеловал горячую и мокрую шею жены.
— Невеста в ванной, — сказал я. — Ну, и кто был тот мужчина?
— Кто? А, тот… Смит, кажется. — Как и большинство женщин, она любила читать про убийства.
Я присел на унитаз и улыбнулся. Она тоже улыбнулась, довольная тем, что я счастлив, что чувствую себя намного лучше и что, наконец, получил то, о чем так долго мечтал.
— Он играл на органе, пока она умирала, — сказал я. — А что он играл?
— «К тебе я ближе, мой Господь», — ответила жена, поглаживая себя мыльной губкой.
Я встал с унитаза.
— И как он это сделал?
— Стукнул по голове, чтобы потеряла сознание. А потом затолкал под воду, чтобы она захлебнулась.
— Зачем он это сделал?
— Причина обычная, — ответила жена. — Деньги. Подай мне полотенце — мыло в глаза попало.
Я снял полотенце с вешалки, но не передал его ей, а вместо этого обеими руками обхватил ее голову.
Она удивилась и сказала:
— Не надо так делать. Я же ничего не вижу. Дай мне полотенце.
Потом, все так же крепко сжимая голову жены, я с силой ударил ее о край ванны. Как выяснилось, недостаточно, а потому ударил еще раз, после чего позволил ей медленно скрыться под водой. Она была не особенно высокой женщиной, а потому уместилась даже в нашей маленькой ванне. Пока она пускала пузыри, я быстренько вернулся к фисгармонии, уселся на пуфик, подкачал в легкие инструмента побольше воздуха и начал играть «К тебе я ближе, мой Господь».
Но, черт побери, мотив не складывался. Стал напевать его себе под нос, наигрывать одним пальцем, но все равно понимал, что не выходит, что-то не то. А никакая другая мелодия сюда не подходила. Я должен был добиться своего, иначе бы все пошло коту под хвост. Я готов был кричать от отчаяния, что не знаю этой мелодии. Потом снова прошел в ванную и понял: слишком поздно. Все пошло насмарку. Я вообще не знал ни одного церковного гимна. Тот антиквар оказался прав, когда сказал, что я непохож на верующего. Что ж, что сделано, то сделано, а потому я принялся с большим чувством играть Чайковского, потом Бетховена, потом попурри из более современных композиторов. И играл до тех пор, пока вода в ванне не остыла совсем, а еда на плите не сгорела…
Собиравшаяся далеко внизу толпа постепенно превращалась в море запрокинутых голов, быстро увеличивалась в размерах и уже выплескивалась на проезжую часть. Впитывая в себя новых, похожих на вертких насекомых зевак, толпа перекрыла движение, и теперь пространство между домами заполнилось хаотичным ревом клаксонов.
С высоты двадцати шести этажей все выглядело игрушечным, таинственным, невероятным, а передававшие царившее внизу возбуждение шумы, здесь, на карнизе, были почти не различимы.
На изумленные лица, которые то и дело высовывались из ближайшего окна, стоявший на карнизе человек внимания почти не обращал. Первым был посыльный, смотревший на него с явным неодобрением и постоянно морщивший нос; потом показался лифтер, с угрюмым видом потребовавший объяснений по поводу того, что здесь вообще происходит.
Он посмотрел на лифтера и спокойно спросил:
— Ну, и что, по-твоему, здесь происходит?
— Вы что, прыгать собрались? — спросил тот, явно заинтригованный.
— Иди отсюда, — раздраженно проговорил стоящий на карнизе и глянул вниз.
— Вам это просто так с рук не сойдет, — прорычал лифтер, втягивая голову внутрь помещения.
Через секунду в окне появился помощник управляющего отелем, и занавеска заплескалась вокруг его холеной, гладко выбритой и определенно негодующей физиономии.
— Прошу прощения… — начал было он.
Стоявший отмахнулся и от него.
— Вы совершаете поистине дурацкую ошибку, — проговорил помощник управляющего чопорным тоном, всем видом демонстрируя несокрушимость своей логики.