— Ты что? Да это же кучер Яшка! Сосед наш и первый брехун на селе. Боюсь, что заметил он нас…
— Пусти! Вот я задам этому Яшке. На всю жизнь язык прикусит. Но Богданка крепко вцепилась в его руку:
— Не смей, нам только этой беды не хватало.
Она так решительно сдерживала его, что гнев Кондрата приостыл. Чем виноват перед ним этот кучер? Тем, что вышел неожиданно из кустов и засвистел? А может быть, он ничего и не видел и просто от хорошего настроения свистел. Может быть, Богдана права… И огромное счастье, которое, несмотря на все страхи и огорчения, переполняло их обоих, победило. Радость, что они, наконец, стали родными, близкими…
Рассветная мгла окончательно рассеялась. Начался день. Влажный воздух наполнился звуками проснувшегося поселка, и в эти звуки вливался стройный, едва слышный, но настойчивый звон. Казалось, он приносился ветерком откуда-то с высоты, из подкрашенного алою полоской зари облака. Затем этот звон как бы спустился с солнечной высоты. И можно было различить, что это не медный голос церковного колокола, созывающего мирян в храм. Он был другой окраски и шел, видимо, издалека, версты за две отсюда. Шел дерзко, настойчиво. Пробираясь сначала среди колосьев спелой пшеницы, потом меж стволов дубового леска, колючих кустов.
Он сразу разобрал, что это удары молота, равномерно бьющего по железу.
— Это из кузницы от Варавия, — пояснил Кондрат девушке. — Понимаешь, это кузнец из полосы стальной плужной лемех отковывать начал. Ох, и трудное дело! Горн в кузнице малый, нагревает металл медленно, а молотобоец Сенька — хлипкий… Просил меня Варавий пособить ему.
— Что ж, помоги, — сказала Богдана.
Он хотел еще раз поцеловать Богдану на прощание, но она бросила на него тревожный, озабоченный взгляд.
— Не надо. А то как начнем миловаться, все на свете опять забудем. И так еще голова кружится. Глянь, как рассвело. И батька мой с мачехой, наверное, уже встали. Поспешай, Кондратка. С богом…
— Что ж, — сокрушенно вздохнул парень. — Тогда я в кузницу, к Варавию. Как дело слажу, так сразу в усадьбу к Виктору Петровичу. Упрошу его, пусть сватом к батьке твоему направится… Готова будь.
— Я-то давно…
— А ежели что, батька или мачеха обижать начнут, прямо ко мне в хату беги. Понимаешь? Прямо ко мне.
— А как матушка твоя меня встретит?
— Да ты не сомневайся в моей матушке. Ведь она в Греции когда-то вместе с отцом моим, Иваном Кондратьевичем, в бой ходила. Справедливая она. Всегда всем, кого обижают, готова помочь. И ничего не боится. Пистолеты до сих пор в ларце хранит. Она тебе первой защитой станет. Не сомневайся.
— Ладно, Кондрат.
До завтра… Только не забудь: на петушиной зорьке, как и ныне, опять встретимся. Не забудь.
— Обязательно… На петушиной, — улыбнулась Богданка и скрылась, словно потонула в листве.
Кондрат посмотрел, как тихо вслед за девушкой качнулись ветки, и пошел в ту сторону, откуда доносились удары молота.
Он уже не думал, что виноват перед Богданкой. Его вдруг наполнила неведомая ранее удаль.
От домика Богданки до кузни Варавия — две версты. Кондрат Малый прошагал их быстро, словно пробежал. Он избрал самый короткий путь по тропе, которая вилась меж огородов, мимо дубового молодого леса и приводила к ставку.
Здесь, на береговом бугре, парень увидел знакомый квадрат, покрытый замшелой горбалевой крышей. Как ствол пушки, нацеленный в небо, торчала закопченная труба. Из нее медленно вываливались клубы серовато-черного густого дыма.
«Варавий затопил горновую печь, нагревает железо», — определил Кондрат. Он невольно усмехнулся, вспомнив, как еще недавно кое-кто из окрестных помещиков, да и землевладельцев из крестьянского сословия, смеялись над Виктором Петровичем, когда он строил эту кузню. «Ну кому она будет нужна в этой безводной степи?» Так же злословили, когда он стал овраг превращать в ставок и сажать вокруг дубовый лес. Все это называли «сумасшедшими затеями»… А вот миновало пару десятков лет и «сумасшедшие затеи» Виктора Петровича оказались очень нужными делами. И насмешники стали обращаться к нему с просьбами:
— Помогите с водицей, разрешите напоить скот из вашего ставка. Или:
— Сделайте милость, разрешите десяток дубков спилить из вашего леса. Выручите!
Былые насмешники теперь одолевали подобными просьбами, и Виктор Петрович никому не отказывал в помощи. Только порой не сдерживался и особенно злых недоброжелателей спрашивал:
— И не стыдно вам просить у меня помощи?..
…Все это всплыло в памяти Кондрата, когда он подошел к кузнице. Могло статься, что за широкими, как ворота, дощатыми дверьми сейчас находятся не только кузнец Варавий и молотобоец Семен, но и человек, от которого зависели судьбы Кондрата и Богданки: сам Виктор Петрович. Ведь у хозяина Трикрат была привычка ранним утром появляться там, где, как он говорил, начиналось «серьезное дело». Хозяин любил наблюдать за обработкой раскаленного металла. Если Виктор Петрович тут, то надо, не теряя времени, поговорить с ним. Рассказать все, как на духу. Мол, решил жениться на Богданке и просит помощи в сватовстве, уломать лютого Богданкиного батьку.
Парень вытер вспотевший от волнения лоб и остановился недалеко от кузницы передохнуть от быстрой, похожей на бег, ходьбы, успокоиться, а главное повторить про себя все, что он выскажет Виктору Петровичу. Каждое слово должно быть убедительным. Он хорошо знает барина, знает его лично и из бесед родных. Кондрат мысленно как бы нарисовал себе портрет Скаржинского. Богатый помещик. Пожалуй, самый богатый на Украине. Так говорят знающие люди, владеет более 70 тысячами десятин земли, но, в отличие от других помещиков, этого барина меньше всего интересует нажива, он любит всякие затеи, новации в области сельского хозяйства и земледелия.
Странноватый какой-то, очень непохожий на других бар. В этом Кондрат сам убедился. Он получил в технической школе достаточно опыта, чтобы разобраться и понять, какие огромные суммы денег Виктор Петрович тратит на попытки «преобразить» степной засушливый край. На обширной территории своей вотчины он уже устроил девяносто два ставка, таких, как этот, на берегу которого Кондрат сейчас находится. И посадил вокруг дубовый лес, на площади без малого пятьсот десятин.
А на берегах сооруженных ставков появились кузницы, как та, в которой трудится Варавий. Они фактически — настоящие мастере кие для ремонта диковинных, выписанных из-за границы сельскохозяйственных машин — металлических корпусных плугов и косилок.
Широкий размах взял в своих делах Скаржинский! Теперь он затеял на английских плугах применить новшество — удлинить их лемехи, чтобы они поднимали более глубокие пласты почвы, производили так называемую глубокую вспашку. Он утверждал, что такая вспашка даст более высокие урожаи пшеницы. Его новации увлекли многих прогрессивных людей, особенно молодых, и, конечно, Кондрата Хурделицу.
К этому человеку он чувствовал большое доверие. Не только за то, что он по-доброму относился к нему и к его матери. И не только потому, что был глубоко благодарен за его поистине отцовскую заботу.
Доверие к Виктору Петровичу у Кондрата основывалось на глубоком, искреннем уважении. У Кондрата от его предков, казачьих бунтарей деда Кондрата Большого, по прозвищу Хурделица, и отца, погибшего в боях за свободу Греции, была наследственная неприязнь ко всякого рода вельможным персонам, барам. Но образ этого богача, как ни странно, двоился в его восприятии. Вроде бы помещик, а присмотришься — совсем он никакой и не барин. Разве так баре себя ведут? Целый день от зари до зари Виктор Петрович, как клятый, в поле, в лесу, в степи. Сам копает лунки для посадки деревьев, сам сажает. Ходит за отвальным плугом, проверяет аршином глубину вспашки. Дает указания хлеборобам, толковые, словно сам всю жизнь земледелием занимался. И все чаще и чаще он виделся Кондрату в облике не барина, а ученого-труженика, влюбленного в эту родную степь, которую он, не жалея ни сил, ни времени, хотел из засушливой, безводной, дикой превратить в плодородную, цветущую.
Да, ученого, потому что на глазах Кондрата Виктор Петрович не только работал, как рядовой земледелец, но и учился. Идя за плугом, раскрывал книгу и пробегал глазами страницу за страницей. Ехал в коляске — также читал какую-нибудь брошюру. Читал каждую свободную минуту. Книги его были, в большей части, научные: по агрономии, по лесоводству, гидротехнике и механике, чаще на иностранных языках: английском, немецком, французском, шведском, итальянском. Кондрату Виктор Петрович говорил:
— Тебе бы, братец, если хочешь сведущим инженером стать, надо обязательно английский и французский языки выучить. Да и немецкий не мешало бы, чтобы пособие по механике читать. У них по сему предмету много преотличных книг, а ведь у нас, на родном нашем, почти ничего не написано, а если что и напечатано —.то чушь.
Большие серые глаза его печально, сочувствующе смотрели на юношу. И тому казалось, что Виктор Петрович переживает, как трудно Кондрату будет обходиться без нужной литературы.
Кондрата и сейчас волновало не то, что ответит на его просьбу Скаржинский, он был уверен в положительном ответе. Его мучило другое. Не покажется ли его просьба Виктору Петровичу просто смешной? Не улыбнется ли тот в ответ своей печальной, как всегда, улыбкой, а затем насмешливо процитирует своим ровным глуховатым голосом известное изречение «не хочу учиться, а хочу жениться». Но Кондрат, если дело повернется так, мужественно перенесет стыд и не отступит. Он убедит Виктора Петровича, что тут дело не в его мальчишеском капризе, а в судьбе его и Богданы. Он все расскажет, даст слово, что если даже женится, все равно будет продолжать учебу, пока не получит диплом механика. Он должен жениться на Богдане и не дозволить ее жадному отцу продать дочь в рабство какому-то деспоту. «И я честно обо всем расскажу Виктору Петровичу», — подумал он и распахнул дверь в кузницу.
Но как он ни храбрился, все же вздохнул с облегчением, увидев, что здесь нет Скаржинского и не надо прилюдно обращаться к нему с деликатной просьбой.
В кузнице пылал огонь горна, около него работал кузнец Варавий и молотобоец Семен. Они так были заняты, что даже не заметили прихода Кондрата. Варавий — рослый, лысый старик с седой опаленной бородой — держал жилистыми руками клещи, в которых была зажата нагретая до малинового цвета массивная металлическая полоса. Положив раскаленное железо на наковальню, он хрипло кричал невысокому рябоватому человеку, держащему обеими руками двенадцатифутовый молот:
— Бей! Чего глаза вылупил? Бей!
Рябоватый, натужась, поднимал тяжелый молот и ударял им по раскаленной полосе. Один удар у него вышел неудачным, слабым. Осыпая огненными искрами, молот скользнул по остывающему металлу. Молотобоец зашатался, чуть не упал. У него начался приступ глухого кашля.
Варавий гневно сверкнул глазами из-под насупленных седых бровей. Он не смог сдержать своей досады.
— Ну, с тобой, черт дохлый, много не наробишь! Такой слабак! Хоть разок ударь по-настоящему!