— А ну, повтори еще раз, — сказала она, и ее темные большие глаза блеснули даже в полумгле.
— Ну, люблю тебя, значит… и очень…
— Вот спасибо, что наконец-то признался! А то все молчал, — сказала Богдана каким-то странным тоном. Казалось, в ее голосе звучат одновременно и радость, и укоризна. — Коли бы офицер не полез ко мне целоваться, ты бы свою любовь по-прежнему таил… Ну скажи, таил?
— Но ты-то и без того знаешь, что я люблю тебя?
— Знаю, — призналась она. — Но все равно мне хотелось от тебя услышать это. И еще скажи: почему ты про любовь свою молчал? Почему? — допытывалась девушка.
— Стеснялся…
— Значит, по-твоему, это я, девица, тебе должна была первой в любви признаться?! — возмутилась Богдана. — Ты еще бы сто лет таился, а знаешь, какую думку батька мой имеет? Поскорей меня замуж выдать. И твердит каждый день одно и то же: «Тебе, дивчина, уже шестнадцать минуло. Пора. Уже невеста». Готов меня за первого, у кого деньги есть, отдать. Хоть сегодня. И мачеха о том же… Они хотят от лишнего рта избавиться — куском хлеба попрекают. Понимаешь? Так что, если хочешь потерять меня, медли дальше.
— Сегодня же пойду свататься! — воскликнул Кондрат.
— Постой, не торопись! — приложила палец к его губам Богдана. — Не торопись…
— Не пойму тебя. Сама только что сказала — медлить нельзя. А теперь — не торопись! Может, ты замуж за меня идти не хочешь? Так скажи прямо, — вспыхнул Кондрат. — Не хочешь?!
— Ой, Кондрат, да какой ты горячий!.. Ну, конечно, хочу. И очень.
— В чем же дело?
— Батьке моему не подходишь ты.
— Почему?! Разве ж я плох?
— Отвечу, но ты, чур, не обижайся.
— Слово даю. Вытерплю.
— Ладно, — усмехнулась Богдана. — Посмотрим… Ну какой же ты жених? Молодой, как завязь яблочная. И недаром тебя в поселке Кондратом Малым зовут.
— Ну ты это зря, — обиделся парень. — Хорошенько погляди на меня — ростом всех мужиков в поселке выше и управлюсь с любым. А ты сама знаешь, почему меня Малым прозвали? Чтоб с покойным дедом моим, Кондратом Большим, в разговоре не путать.
Богдана ласково провела ладонью по его жесткому смоляному чубу.
— Не сердись, пошутила я. А теперь выслушай правду. Не жалует тебя мой батька. И мачеха тоже. Даже видеться с тобой мне запрещают. «Злыдень, — говорят про тебя. — Сирота. Земли у него нет, только огород. Коровенка да лошадь. И живет он, мол, с матерью, даже не в своей хате. А если, не дай Бог, барин наш, Виктор Петрович, преставится, то твоего Кондратку с его мамашей наследники из хаты выгонят…» Так-то мои родители о тебе судят-рядят. Потому не очень торопись свататься. Один конфуз получится…
— Так что же делать?
— Надо, чтобы сначала Виктор Петрович о тебе с моим батькой разговор повел. Я на это надежду имею. Вернее, имела. Но теперь, после твоей ссоры с офицером, Виктор Петрович может на тебя обиду держать. А коли так, плохи наши дела.
— Не бойся, Богдана, Виктор Петрович ко мне относится как к сыну. И гневаться на меня долго не будет. Он поможет. Ты даже представить себе не можешь, какой он добрый. Еще с моим дедом и отцом солдатский хлеб в войну делил. Обязательно поможет. Да и нужен я ему. Не зря он третью зиму за меня деньги платит, чтоб я в Одессе рукомеслу и механике обучался. По секрету скажу: большое дело затеял он. Завод ставить тут решил. Не простой — с котлами паровыми и машинами, чтобы из подсолнухов масло давить. Прибыль, говорит, большая будет. Виктор Петрович уже котлы и машины для этого из Швеции выписал. А меня в механики на свей завод готовит. Через год, когда я документ получу, он меня на жалованье зачислит. Поведай про сие своему батьке, тогда он ко мне подобреет малость.
Девушка, выслушав Кондрата, на миг задумалась, а потом печально покачала головой.
— Нет, Кондратка, не подействуют твои слова на моего батьку. Уж больно он подозрительный. И не поверит, потому что верит он лишь деньгам. Он за меня сто целковых взять хочет. Ему гроши показать надо бы. Сто целковых. Понял?
— Таких денег у меня еще нет. Я же говорю тебе: только с будущего года, когда обучение окончу, начнут мне жалованье начислять.
— А мой батька и одной недели ждать не захочет. Ему сто целковых во сне снятся. Он в эту осень решил замуж выдать меня за старика-лабазника. Тот ему эту сотню рублей за меня обещал. «Если не пойдешь, — грозится, — отвезу в Балту и сдам в прислужницы, будешь в трактире там весь век на хозяина батрачить». Вот какой лютый у меня батька.
Парень поскреб кудлатый затылок.
— Неужели отец твой столь лют?..
— Как зверь. Злой и жадный.
— Тогда сегодня же попрошу Виктора Петровича, чтоб поженил нас. И пусть сам барин нашим сватом будет. Против его воли твой батька не пойдет, — с торжеством в голосе заявил Кондрат.
Его уверенность передалась девушке. Обоим показалось, что то, о чем мечтали они, наконец-то сбудется, что их счастье совсем близко. На глазах Богданки показались слезы.
— Ну чего ты? Не бойся… Все будет хорошо.
— Да я от радости, — прошептала девушка и приблизила к его лицу мокрые от слез глаза. — От радости я…
Тут у Кондрата вдруг такая смелость появилась, что он обнял и поцеловал девушку.
То были их первые поцелуи. Долгожданные. Обжигающие. Они не понимали, что играют с огнем. Им было неведомо, что этот огонь может превратиться в пожар. Первым не совладал с собой Кондрат. Он вдруг крепко прижал к себе Богдану и неожиданно для себя легко уложил девушку на мягкую влажную траву. Он никогда не был близок с женщинами, а тут вдруг с какой-то непонятной ему ловкостью и быстротой, так, что она даже крикнуть не успела, — овладел ею. Богдана только почувствовала, что все ее существо сковало какое-то сладкое томление. И вместо того, чтобы резко оттолкнуть парня, вырваться из его объятий, она с нежностью прильнула к нему — такому желанному, сильному. Губами припала к его губам.
— Милый, разве можно так?..
И она забилась в его объятиях. Было невозможно разорвать кольцо его крепких рук. Все ее усилия и мольбы были тщетны. Кондрат, казалось, совершенно обезумел. Когда ей показалось, что она задохнется, его объятия ослабели, и он, словно обессилев, отпустил ее.
— Ох, что мы натворили! Грех-то какой! — всхлипнула Богдана. — Опозорил ты меня, опозорил…
Сознание своей вины как бы пронзило все существо Кондрата: «Что я наделал?» Ему вдруг стало невыразимо жалко Богдану. Он нахмурился: «Ну и сволочь я. Испортил девку. Испортил. Как же теперь быть? И до свадьбы…»
— Не горюй. С этого часа ты жена мне. Запомни — жена. И успокойся. Никакого греха тут нет. Я никому не дам тебя в обиду. Никому! — Своей огромной тяжелой ладонью стал нежно гладить ее по спине.
Не смысл того, что он говорил, а тон его голоса, твердый, уверенный, успокоил Богданку. Вытерев слезы, она взялась поправлять платье.
— А теперь надо идти, пока нас не заметили. Мачеха узнает — съест.
Кондрат хотел задержать ее, утешить. Но в это время какой-то грузный мужик шумно вышел из кустов, шагах в двадцати от них, и, насмешливо посвистывая, зашагал на середину улицы. Его посвист показался Кондрату нарочитым. Он рванулся было вслед незнакомцу, но Богданка, повиснув у него на руке, потянула в тень.