— Это что за «заплатишь»? — сердито и брезгливо спросил Ярофеич. — Что это за лавочка у вас тут, товарищ руководитель?
— Поднимаем дисциплину системой штрафов, — сказал артист и снисходительно улыбнулся, — приучаемся к настоящему театру… У нас в театре…
— А мне нет никакого дела до того, что происходит у вас, в вашем частном театре, поняли? — крикнул Ярофеич. — Вы работаете в молодежном клубе, и разлагать его я вам не позволю, поняли?! — еще громче крикнул он.
Актер опять начал снисходительно и терпеливо улыбаться. Антонина видела сбоку его носатое, напудренное лицо, но как следует улыбнуться он не успел, так как Ярофеич вдруг закричал, что ему известен еще целый ряд махинаций, о которых будет еще соответствующий разговор.
— Па-азвольте, — с перекатом в голосе начал артист и встал.
— Не па-азволю, — передразнил Ярофеич, и так хорошо, что многие зафыркали. Выждав, пока затихнет смех, он начал говорить. Говорил он долго и, видимо, так, как думали все, потому что кружковцы очень часто смеялись, кричали «Правильно!» и иногда даже хлопали.
— Я каждый день приходил сюда и смотрел на вашу работу, — говорил Ярофеич. — Я несколько раз беседовал с вашим руководителем наедине. Ничего. Совершенно без толку. А сегодня новый человек заходит в зал — и его в три шеи. Это метод клубной работы? Это дело? Это разговор? Человек зашел, а его гнать? Нечего сказать — работа! Постановочка дела! Может, человек у нас работать будет. Товарищ, будете у нас работать? — неожиданно спросил Ярофеич у Антонины.
— Вы мне? — вздрогнув, смущенно спросила она.
— Вам.
— Не знаю, — растерянно сказала Антонина, — если можно, так я…
— Почему же нельзя?
— Мне бы хотелось, — вспыхнув, сказала она, — только вряд ли я смогу…
Собрание кончилось поздно. Решили пригласить другого руководителя и в корне изменить всю систему работы. Говорило очень много народу. Выступали и девушки; одна, очень высокая, худая, с торчащими ключицами, выругала пьесу, которую ставили нынче. Начался спор. Потом выступил парень и неуклюжими словами начал что-то объяснять. Долго не могли понять, в чем дело, а когда поняли, стали почему-то смеяться и аплодировать.
— Тебе, конечно, никаких лампочек не хватит, — сказал Ярофеич, и все опять засмеялись, — я, брат, помню, как ты седьмого ноября в корзину с лампочками влез.
Антонина тоже засмеялась.
Ярофеич посмотрел на нее, подмигнул и закрыл собрание. Потом, после собрания, кружковцы окружили его и начали спрашивать — каждый о своем. Антонина стояла сбоку, возле лесенки на сцену, и слушала. Кончив, он подошел к ней, подозвал старосту и сказал, чтобы староста ее взял в работу.
— Есть в работу, — сказал Рябушенко, — сейчас мы с ней анкетку сообразим. Давай-ка сядем.
Сели. Рябушенко вынул карандаш и стал записывать.
— Образование?
— В школе училась.
— Кончила?
— Нет.
— В кружках участвовала?
— Да.
— В каких?
— В драматическом участвовала, — говорила Антонина, — в политкружке, в кружке домашних знаний…
— Это что за домашние знания?
— Разное. Электрические пробки починить. Водопровод. Лампочку перегоревшую. Замок исправить.
— Ну ладно, — сказал Рябушенко, — это к делу не относится. Заходи послезавтра в шесть часов вечера. И давай не опаздывай.
— В шесть я не могу. Я только в десять могу.
— Работаешь?
— Да.
— Плохо твое дело, — сказал Рябушенко, — мы так не можем. У нас дисциплина.
— Я знаю.
— Ну ладно, приходи, видно будет. Член клуба или нет?
— Нет.
— Сделаем. Приходи.
— Спасибо.
Ночью ей не спалось. Она думала о клубе и о том, что больше не будет таких томительных и пустых вечеров, как были раньше. Конечно, она сможет играть в их драматическом кружке, как играла в школе, но это проще простого — выламываться на сцене, а вот работать для всех, да так, чтобы тебя не было видно, — вот этого ей очень хотелось. Чтобы не было видно, но чтобы без тебя не могли обойтись, совсем не могли, никогда, чтобы поднимать занавес, или расписывать декорации, или включать рубильник, софиты, прожектор, или шить…
Шить, конечно, шить костюмы, сарафаны, тоги, клеить из картона кольчуги, шлемы, намазывать деревянные сабли серебряной краской. Ах, если бы она умела это, если бы у нее были способности…
Вечером, едва освободившись, она побежала в библиотеку и набрала всяких книжек о кройке и шитье, толстый том под названием «История театрального костюма», комплект театрального журнала за год и комплект журнала «Синяя блуза». Почти всю ночь она перелистывала то одну книгу, то другую. И пришла в парикмахерскую почти счастливой. Ничего особенно премудрого не было в том, чтобы стать нужной этим людям в клубе…
Теперь каждый день после работы, когда Шапиро с толстым своим помощником отправлялись по домам, Антонина ныряла за перегородку и переодевалась. Торопливыми руками она сбрасывала халат, наливала в цинковое корыто теплой воды, мылась, потуже заплетала косы, надевала черную шелковую блузку и суконную юбку, гасила электричество и навешивала на мерзлую дверь двойной, со звоном, немецкий замок. В вязаном платке, в шубке с короткими, вытертыми рукавами, с чемоданчиком в руке, она быстро шла к трамвайной остановке и ехала в клуб.
Больше всего любила она эти минуты в трамвае. Уже можно было не думать о том, что не хватит салфеток, что пеньюар, который лежит в шкафчике третьим снизу, кажется, разорван, что надо бежать за керосином или за папиросами «Совет» для Шапиро. Она могла не волноваться из-за того, что в кассе нет мелочи, могла не прислушиваться из-за занавесок, как Шапиро или другой мастер со скукой в голосе кричит: «Воду!», или «Компресс!», или «Для мытья головы, быстро!»
Обычно она приезжала в клуб за полчаса, за час до конца репетиции, тихонько входила в зал, садилась где-нибудь возле двери и внимательно смотрела на сцену. Так как репетировали пьесу не подряд, действие за действием, а вперемежку, то ей постепенно удавалось просмотреть весь спектакль.