После репетиции, когда все уходили, она шла вниз, в маленькую сырую комнату, которая называлась костюмерной, и одна принималась за дело.
Иногда к ней ненадолго заглядывал новый руководитель, Сергей Васильевич. Невысокий, коренастый, с очень белыми большими зубами, пахнущий ягодным зубным порошком, он садился на подоконник, подтягивал голенища красивых, начищенных до глянца сапог и внимательно смотрел, как работала Антонина.
Ворохи ситцев, сатинов, репса лежали повсюду — на большом столе, на стульях, на полу… Антонина заглядывала в журналы или в тетрадки эскизов, набросанных клубным художником, прикидывала шуршащую материю на манекен и, не задумываясь, резала сверкающими портняжными ножницами… На манекене она сметывала материю, щурясь прикладывала отделку, одну, другую, третью, удовлетворенно вздыхала и опять щелкала ножницами.
— Как это у вас ловко! — говорил Сергей Васильевич.
Она молчала, но работала еще быстрее и еще красивее.
— А почему вам никто не помогает? — спрашивал Сергей Васильевич.
— Помогают, — говорила Антонина, — как же не помогают… Вот я крою, сметываю и складываю на стол. Видите?
— Вижу…
— И записку пишу, что надо делать. А завтра перед репетицией девчата придут пораньше и сошьют или домой возьмут, чтоб на машине шить.
— Нравится вам эта работа?
— Конечно, нравится, — негромко отвечала Антонина.
— А играть не будете?
— Когда же мне репетировать? У меня работа только в десять кончается.
Сергей Васильевич докуривал папиросу, тушил ее о подоконник, застегивал на крючки свою военную шинель и, с удовольствием глядя в глаза Антонине, пожимал ее смуглую руку. После него в комнате еще долго пахло зубным порошком и сапожной мазью.
Антонина работала и тихонько пела:
Ночью заходили клубные художники — Лена Сергеева и Костя Тывода. Лена стриглась, как мальчишка, кусала ногти, курила папиросы из мундштука. Костя носил длинные волосы, терпеть не мог табачного дыма, завязывал на шее странный бант и называл себя эгоцентрофутуристом. Что это такое, он и сам толком не знал. Оба они — Лена и Костя — своими руками делали все для всех спектаклей.
— Попить не найдется? — спрашивал Тывода.
— Вот тут у меня молоко в бутылке.
— А ты сама?
— А я не хочу! — лгала Антонина.
Творог из ватрушки сыпался на Костин вызывающий бант. Лена внезапно спрашивала:
— Ребята, а почему выставки устраивают в музеях, а не просто на улице? Или на площади? А?
Антонина пугалась Лениных вопросов, эгоцентрофутурист Костя отвечал, жуя:
— Холодно, дождь идет, мало ли…
— А на юге?
— Да ну тебя…
Потом они вели Антонину в зал посмотреть, что там «нагорожено».
— Понимаешь, нам нужен зритель-свежак! — загадочно объяснял Костя.
Втроем они поднимались по темной и таинственной лестнице. Костя волок с собой черный плащ из костюмерной, изделие Антонининых рук, и огромную картонную черную шапку. Потрескивал под ногами рассыхающийся старый паркет, занавес в зале был опущен. Лена, грызя ногти, садилась рядом с Антониной, она должна была «проверить непосредственный реагаж зрителя-свежака».
Костя, чертыхаясь, бродил за занавесом, в заиндевелые, морозные стекла таинственно светила луна. Лена шепотом спрашивала:
— А знаешь, чей это раньше был особняк?
— Чей?
— Графа Гнеккенера. А сейчас он принадлежит нам — народу. Представляешь, какие здесь происходили оргии?
— Нет, не представляю…
— Я хотела написать такое полотно для этого зала, даже эскиз сделала, но Ярофеич заявил, что это антиэстетично и вообще пакость.
Костя заколачивал гвозди за занавесом и свистел.
— Сейчас! — порою кричал он.
Наконец занавес поднимался. Сцена была темна. Потом под барабанный бой (Костя сам барабанил) сбоку, возле портала, вспыхивал транспарант: «Город-паук».
Бил гонг.
Начинало чуть брезжить — Костя включал водяной реостат собственной конструкции. Загорался красный свет. За занавесом из марли, как из тумана, показывались небоскребы города-паука. Всплывала луна, изуродованное гримасой жирное человеческое лицо. Можно было разглядеть фонари, похожие на виселицы. Слезливым мутным светом загорались прорезанные в холсте окна домов.
— Хорошо! — кричала Антонина, — слышишь, Костя?
Но Костя молчал. Через минуту он сам появлялся на сцене в плаще, в шапке из картона и, громыхая железом, кричал устрашающим голосом:
— Пролетарии! Проснитесь! Город-паук сожрет вас! Пролетарии! Проснитесь!
Это было начало пьесы, написанной литературным кружком.