Так неудачно окончился первый день охоты. Авдеев все понял с первого взгляда и ни о чем не стал расспрашивать. Мы молча поужинали и улеглись спать. Утром меня разбудил стук шеста о бат. Я вылез из палатки. Солнце только поднималось, и лес стоял окутанный сырой мглой. Сонно рокотала вода. Из бата вылез Софронов с винтовкой. Я думал он собирается на охоту и что-то забыл еще на таборе.
- Никифор Гаврилович, подожди меня, я сейчас оденусь, поедем вместе!
Но он молча прошел к костру, сел на валежину, прислонив винтовку к дереву.
- Огонь побольше надо, маленько вымок, сушиться буду, - сказал он. Только тут я заметил, что он в мокрых олочах и куртка на плечах тоже вся мокрая от росы.
- Вы уже успели съездить? Ну как, видели сохатого?
- Одного видел, стрелял. Большой сохатый, пудов, однако, на двадцать будет…
- Ушел? Промазали?
- Почему ушел? Близко подъехал, хорошо стрелял. Одна пуля под лопатку, другая сзади в спину. На берег поднимался, там и упал…
- Расскажи, как было!
- Че рассказывать, поедем мясо брать, сам увидишь. Однако огонь самому разводить надо!..
- Нет, нет, сиди, отдыхай, сейчас…- Я был рад угодить ему. Ведь старик, а не спал, с полночи ездил, только бы добыть зверя! Меня не взял, наверное подумал, что опять помешаю. Но я был не в обиде.
После завтрака мы поехали втроем за мясом убитого лося. На этот раз был самец-красавец с широкими ветвистыми рогами. В отличие от европейского лося у дальневосточного рога не имели широких плоскостей между отростками, но были такими же длинными. Сняв с него шкуру, мы разделили тушу на несколько больших кусков и, сложив их в бат, повезли в лагерь.
Теперь мы располагали большим количеством мяса, которое нужно было предохранить от порчи и сделать транспортабельным, легким и малым по объему. Я знал, что для этого его надо высушить, но как это сделать практически - не имел понятия.
Софронов резал мясо на тонкие длинные пластинки, посыпал их мелкой солью и развешивал на вешала из ивовых шестов, поставленных так, чтобы дым от костров отгонял мух, которые уже слетелись во множестве, и одновременно слегка подкапчивал мясо, сохнущее под солнечными лучами.
- Тут, паря, если хочешь получить хорошее копченое мясо, надо знать какое дерево брать для костра. Самая лучшая порода - ольха. Ни на что другое это дерево не годится, а ветчина на ольховых дровах получается отменная… Ну нам не коптить, а только бы подсушить мясо, тут любые дрова сгодятся,- поучал меня между делом Авдеев, помогая Софронову развешивать мясо на вешало.- Другое дело, как его солить! Если надо мясо хранить летом, то соли надо поменьше, потому что соль в себя сырость всегда тянет и будет мясо мокнуть - пропадет…
Ясная осенняя погода, когда прозрачный воздух звенит и настолько чист, что все дали просматриваются на сотню километров, когда солнышко еще припекает и лишь отдельные пожелтевшие на березке листочки напоминают о том, что лето на исходе, была благоприятна для быстрой сушки лосятины. Через три дня мясо высохло настолько, что ломтики ломались и стали жесткими. Мы упаковали его в один большой мешок. Теперь можно продолжать путь в верховья Маи, а оттуда к перевалу через хребет Джугдыр.
Пользуясь остановкой, я привел в порядок свои записи наблюдений, дополненные советами старых промысловиков.
Только благодаря тому что я последовал совету профессора Мамонова и делал записи простым карандашом, они у меня сохранились, их не размыло водой во время моих невольных купаний.
Мы рассчитывали до снега подняться в верховья Маи, разыскать там оленеводческую бригаду Удского колхоза и, сменив у них бат на вьючных оленей, идти к истокам Зеи.
Чем дальше, тем бурливее становилась Мая. Бешено мчала она с гор свои студеные, прозрачные, как стекло, воды. Перекаты задолго предупреждали нас о себе гулом воды, летящей через камни. С трудом продвигали мы свой бат, не раз снимали с него груз, чтобы не утопить во время преодоления опасных мест.
Незаметно, мягкой кошачьей поступью подкралась осень. Зарделись листья малины, кружась падали с тальников узкие листья, горячими языками пламени зажглись поднимавшиеся среди хвойных строгих лесов молодые осинники, и белые березы, засыпая, стали ронять на землю желтые пятаки листвы.
В утренние часы с беспокойными прощальными криками пролетали на юг караваны гусей. Завидев нас, они взмывали кверху, теряли на какое-то время клинообразный строй и летели колеблющимся полукружьем, пока постепенно не превращались в призрачную, еле различимую глазом паутинку, терявшуюся за стеной леса.
Осень тревожила, навевала на меня грустные мысли, и я подолгу не мог заснуть, охваченный непонятной тревогой.
Однажды, проснувшись утром, я увидел на травах и мхах искрящийся налет инея, а дальние сопки-гольцы были покрыты снежным покрывалом. Кедровые стланики, ближе всех подступавшие к вершинам, стояли седые от снега. Выглянувшее солнце изломало поверхность сопок, зажгло ослепительным светом склоны, обращенные к нему, и погрузило в голубые тени складки, куда не достигали его лучи.
Нашему плаванию на лодке пришел конец. Нагромождения из принесенных водой деревьев и крутые порожистые перекаты сделали реку непроходимой для лодки. Софронов вылез из бата и пошел берегом на разведку пути. Он ходил очень долго и, когда вернулся, сказал:
- Батом ходить дальше не могу. Надо искать оленей!
Авдеев почесал затылок, что-то промычал в ответ и тоже пошел на разведку. Я решил посмотреть, что из себя представляет река, и пошел за ним следом. Мы прошли километра три. Во многих местах река была перегорожена упавшими громадными деревьями. Конечно, их можно было бы перерубить, но стоило ли затрачивать столько сил ради того, чтобы подняться на лодке еще на десяток-другой километров? Пожалуй, нет. Кроме того, дно реки стало теперь крупновалунным, и мы рисковали посадить бат на камень и проломить днище.
- Маловато воды,- заключил Авдеев.- Будем искан› оленей и пойдем дальше пешим ходом.
Мы разбили лагерь в лиственничном лесу. Бат разгрузили, вытащили на берег и, перевернув, поставили на валики, чтобы зря не гнил. Может, еще придется к нему вернуться!
На другой день утром, взяв с собой на целую неделю продуктов, Софронов и Авдеев пошли разыскивать оленеводов, а меня оставили в лагере. Чтобы быстрей скоротать время, я решил обследовать прилегающий лес, поискать какой-нибудь след, а может даже увидеть соболя. Взяв с собой лайку, оставленную мне Авдеевым и за несколько дней пути совершенно привыкшую ко мне, я пошел по намеченному азимуту. (Боясь заблудиться в незнакомом месте, я решил не рисковать и ходить только по компасу.)
Лайка ростом и окраской так походила на волка, что я невольно тянулся к ружью, когда она внезапно появлялась из-за валежины или из кустов. Собака несколько раз подавала голос, всякий раз сердце мое вздрагивало, и я поспешно бежал к ней, но то были белки, еще не одевшиеся в зимние дымчато-серые шубки. Соболя не было. Напрасно я два дня рыскал с собакой по лесу: ни следов, ни признаков обитания этого нужного мне зверька обнаружить не удалось. Правда, снегу еще не было и след увидеть было трудно, только разве случайно, однако я полагался на чутье лайки, уже натасканной на всякого пушного зверя. Как бы компенсируя эту неприятность, собака подняла в мелком березняке каменного глухаря. С резким хлопаньем крыльев с земли поднялся большой черный петух и, пролетев немного, сел на сухую лиственницу. Был он размером лишь немного меньше обыкновенного глухаря и отличался ог него более длинным хвостом и темным клювом. Птица с любопытством рассматривала снующую под деревом собаку и сердито пощелкивала на нее клювом. Меня она не замечала. Я подкрался к ней поближе и выстрелил. Смертельно раненный глухарь сорвался с дерева и полетел, неестественно быстро махая крыльями. С разгона он налетел на ветвь дерева, ударился о нее и, перевернувшись в воздухе, тяжело хлопнулся о землю. Когда я подбежал к нему, он был уже мертв, а лайка, помахивая хвостом, ласково смотрела мне в глаза, словно ожидая похвалы.
- Молодец, Кирька!- потрепал я по загривку собаку, которого почему-то звали непонятным мне именем «Кири-нас».- Будет у нас сегодня пир!
В лагере я аккуратно снял с глухаря кожу, очистил оставшиеся в крыльях кости от сухожилий и мышц, а череп птицы от мозга, глаз и языка и, смазав шкурку раствором мышьяковистого мыла, набил сухой осокой, чтобы предохранить от порчи. У меня уже собиралась приличная коллекция птиц, имеющих промысловое значение в этом крае.
Только па четвертый день вернулись Софронов и Авдеев. Опп привели за собой семь вьючных быков и одну олениху с Iеленком-тугуткой. Олененок бежал на тонких ножках, иногда останавливался, схватывал клок лишайника и тут же вприпрыжку догонял мать.
- Зачем вы привели с собой олениху? - удивился я.- Ведь на нее нельзя вьючить груз, она же с теленком!
- Доить будем,- ответил Софронов.- Оленье молоко очень хорошее.
Сняв с оленей пустые переметные сумки, Софронов подвязал каждому палку под шею, чтобы она путалась у них возле ног и не позволяла далеко уйти от лагеря. Олени сразу разбрелись пастись, ловко срывая с ерника - низкорослой березки Миддендорфа-листочки.
- А найдем их утром? - усомнился я.
- Олень, однако, не птица, по тайге ногами ходит, след оставляет,- спокойно ответил Софронов.
К вечеру он развел большой дымокур, и олени сами пришли к огню: они боялись мошки и комаров. Софронов взял кружку и подоил олениху. Она дала молока не больше стакана. Он вылил его в чайник. Против моего ожидания чай получился очень вкусный: оленье молоко превосходило по жирности коровье. Так в наше питание было внесено некоторое разнообразие.
Распределив груз на вьюки, мы приготовились к дальнейшему пути через Джугдыр.
После изнурительного медленного подъема по реке на бате возможность идти налегке за оленями, которые будут нести весь груз, казалась заманчивой.
Двигаясь по реке, я еще не видел как следует гор. И вот мы впервые поднялись на небольшую сопку. Облачная пелена растаяла под лучами солнца, и панорама белого величественного хребта открылась перед нами.
Безлесные заснеженные конусы горных вершин - гольцы - высоко уходили в небо. На их скалистых обрывах как будто написано - «Не пройдешь!».