Вообще-то Тамара, заведующая овощным магазином, не так уж была не права: хотелось все сделать как положено, по правилам, но правила-то забылись…
Ну ладно, допустим, ерунда. Неважно — астры или гладиолусы, с тортом явиться или без. Главное, конечно, другое: знакомство домами предстоит. Д о м Рогачевых, кряхтя, громадой всей своей двинется к д о м у Орестовых. По совершенно незнакомому маршруту. Так принято, так надо. Но почему не научили, как себя там с тем домом держать?
На прошлой неделе Валентина не выдержала. Ночью расплакалась, растолкала сонного Котю: «Не хочу, чтобы Татка от нас уходила. Туда, к ним». Он обнял ее. Рука у него была тяжелая, жесткая. Он даже не проснулся, пока она всхлипывала, вздрагивала. Рука давила, осторожно она высвободилась, отодвинулась на свой край.
А как все будет, когда ответно дом Орестовых явится к порогу их дома? Никогда она, Валентина, ничего в себе не стеснялась. Какая есть, такая есть. Входите, глядите. Но тут…
Я хочу счастья своей дочери. И не понимаю, почему так все быстро случилось. Мы вместе были так мало, я спешила куда-то и не успела, и я по-прежнему спешу.
Входите… Я боюсь, что моя улыбка не получится искренней, доброй. Кажется, впервые сознательно боюсь. Впервые догадываюсь, как много в наших сердцах ревности, недоверия, страха, злобы. И глупый, дикий дух соперничества: мой дом и дом чужой. Возможно ли примирение? Усилий благонамеренных надолго ли хватит?
Они, молодые, должны от нас оторваться, убежать подальше от наших чадящих сердец. Но вернуться, непременно вернуться им надо, когда станут, почувствуют себя сильнее нас. Мы, разумеется, им не поверим. Мы знаем и будем знать всегда, что сможем им помочь.
М ы… С намотанным на голову полотенцем Валентина вошла в кухню, взглянула на настенные, в пластмассовом корпусе часы: половина девятого. Пора бы уже Коте явиться или, по крайней мере, позвонить. Она очень не хотела сейчас на него раздражаться. Где же тогда наше «мы», основа, оплот? И все же позвонить мог бы.
В спальне она задернула шторы, расстелила постель. Супружеское ложе омерзительно заскрипело, крякнуло, будто стопудовые телеса на него обрушились, и Валентина, оскорбившись, пристукнула кулаком по полированной спинке, Она не хотела, не хотела раздражаться, злиться на Котю за опоздание. Но, кстати, не чересчур ли часто он задерживался? Каждый раз объяснял что-то, но объяснения его мешались с малозначительными новостями, событиями в их министерстве, и Валентина лишь изображала внимательность, слушала вполуха.
Она дура! От этой внезапной догадки аж привскочила, и ложе снова издало чудовищный стон. Да-да, и поделом ей. Сколько она надавала советов, сколько исповедей выслушала и такую мудрость выказывала, такую опытность, а сама… Вспомнилось, как буквально вчера демонстрировала приятельнице упражнения для укрепления мышц подбородка и шеи: при этом следовало, запрокинув голову, издать мычащий звук: «Му-у!» Она мычала, вдохновенно убеждая приятельницу, какое это полезное, чудодейственное прямо-таки средство. «Ты себя через месяц не узнаешь», — уверяла. «А ты, — приятельница спросила, — ты это регулярно делаешь?» — «Я? — она моргнула растерянно. — Не-ет».
«Му-у!» Идиотка. В беретике набекрень улыбалась приятельницам, сослуживцам, продавщицам, чистильщикам обуви, кассирам, милиционерам. Точно это ее долг был — внушать бодрость другим.
Му-у… Она уткнулась в подушку, но глаза оставались сухими.
Была четверть одиннадцатого. Их а р т е л ь могла гордиться не только мастерами «золотые руки». Это была академия ж е н с к и х н а у к. Там все знали все. Как накладывать на лицо плодово-ягодные, творожно-яичные маски, как массировать поясницу, если привязался радикулит, как похудеть в три дня, чтобы в платье влезть, ставшее тесным, как бородавки сводить, как сушить, солить грибы. А уж как мужчин прельщать — тут и подавно полнейшая была ясность. И трудно объяснить, как, отчего в данном вопросе промахи все же случались. Чего, казалось бы, проще. Собраться, сосредоточиться и мгновенно все можно по полочкам разложить.
Валентина тоже могла бы. Точнейший диагноз в два счета выложила бы. Если бы ее попросили. Но ее никто не просил.
Поэтому она просто лежала на своем л о ж е и просто глядела в потолок. Что-то занудное, надоедливое в ней крутилось, кружилось, пока вдруг не выстроилось в четкий ряд одной строкой: к а к м ы о д и н о к и.
Она не удивилась. Она это знала всегда, смотрела: потолок оставался пуст. Ждала. В конце концов он должен был прийти. Лечь, приткнуться щекой к плоской подушке. Как мы одиноки. Но так ли уж страшно это понять?
Ее занимало теперь другое: почему она улыбалась? Тому, другому, встречному, любому? Реже всех Коте. Потому что привыкла — он свой. Как мы одиноки… Улыбалась от гордости, от скрытности, наработала это свойство в себе как защиту? Да если бы сейчас кто-то в дверь позвонил, она бы тут же, конечно, подхватилась — и снова улыбка до ушей: «Здравствуйте! Проходите! Как хорошо, как здорово, что зашли».
Хотя, если вникнуть, что хорошего? Забегала бы, замельтешила из кухни в комнату, глубже и глубже заталкивая боль свою, стыд, прячась за собственную улыбку как за картонный какой-то щит, грубо, поспешно размалеванный.
Нет, неправда. Она улыбкой своей никогда никому не лгала. Она лезла, сопротивлялась, выныривала, снова увязала и снова карабкалась, вопя, зовя — вы слышите? Услышьте… Разве мы одиноки?
Дверной замок щелкнул нагло, смачно. Протопал в ванную, негодяй, и не переобулся. Она затаилась в спальне, удерживая себя, чтобы не вскочить, не заорать.
Еле дышала. Он по коридору шел, остановился, приоткрыл дверь в спальню. Она боялась открыть глаза, они бы сверкнули у нее в темноте, как у кошки. Он был пьян? Или ей показалось? Ложе взвизгнуло, и тут она с воплем навалилась на него.
Она его лупцевала, пихала, щипала и чувствовала, распаляясь все больше, что удары ее будто отскакивают от него — как куль, как бревно, он лежал, и ей не удавалось, не удавалось сделать ему так больно, как бы хотелось.
И тут он захохотал. Ложе от этого хохота-грохота ходуном заходило.
— Валюшка! — задыхаясь, он выговорил. — Ты что? Ты с ума сошла? Ой, не могу! — зашелся снова. — Я тебе все объясню. Нет, погоди. Послушай. Я раз сто звонил, все было занято, занято. Может, трубка не так лежала?
— Уж лучше помолчи! — пнула она его беспощадно. — Трубка? — переспросила. И села, выпрямилась, подскочила, как на пружине, с постели.
Босиком в коридор. На низком столике — новый красненький телефонный аппарат, точно игрушечный. А трубка чуть сдвинута лежащим рядом раскрытым журналом. Сняла, послушала — короткие, отрывистые гудки.
Постояла, подумала. Задумчивая, вернулась в спальню. Легла на свое место. Тоном рассудительной, благоразумной жены произнесла:
— Ты старый дурак. Шляешься где-то, а твоя дочь выходит замуж.
— Так и прекрасно! — радостно откликнулся он. — По этому случаю мы с Борькой…
— Ты лжец и негодяй! — оборвала она его. — Ты вошел и сам сдвинул трубку. Ты жалкий трусишка.
— Валюшка… — оторопело, с восторгом он вглядывался в нее. — Как это ты додумалась?.. Как дозналась?.. Я просто-таки потрясен. Нет, ты в самом деле редкостное сокровище. Интуиция, прозорливость, ну нет слов.
Умолк. Она потолок очень пристально разглядывала.
— Но должен тебя огорчить, — со вздохом он продолжил. — На сей раз ты ошиблась. Я действительно звонил, и действительно было занято. Я мужчина. Чурбан, глупец! Мне бы просто в голову не пришло…
Она ждала, пока не услышала его посапывание, привычное, ритмичное, успокоительное, если признаться честно самой себе. И следовало тоже заснуть, как рекомендовано, на правом боку во избежание беспокойств, кошмаров. Вот только потолок мешал, она не могла отвести от него взгляда — буква к букве, строка к строке там стояло: к а к м ы…
— Разве? — вслух она произнесла таким тоном, будто желала кого-то задеть, унизить, но выйти непременно победительницей в этом споре. И тут ощутила на губах до навязчивости знакомый вкус — вкус улыбки.
Руки у старика были пестрые, сплошь в рыжих пятнах, и как бы горбатые, скрюченные в суставах. Он мог подолгу на них смотреть — смотреть, смотреть, ничего не делая. А еще смотреть в окно: шли люди, ехали машины, собаки пробегали улицу наискосок. Все это было интересно. Ему в последнее время многое стало интересно, чего он раньше не замечал. Смотрел и ни о чем не думал. Оказалось, что так можно — не думать ни о чем. И ничего не делать. И ничего не хотеть. Это было прямо-таки открытие. И оно отвлекло его как-то от потерь, пережитых в недавние годы: смерть брата, потом жены. Потом… Ему уже нечего было терять. Дочь жила в другом городе, и, конечно, ей придется его хоронить, так что пусть она и беспокоится.
Не получилось умереть раньше жены. Но скоро он ее догонит — сколько осталось — год, полгода?.. Ждал: бездумно, лениво, без всяких тревог — наступления своей смерти. Иной раз казалось — вот она, уже в нем. Пальцы холодели, и ноги становились тяжелыми, как бы налитыми чугуном. И тогда он оглядывался назад, на свой дом, у ворот которого сидел на лавке. Видел запыленные, как бы запотевшие изнутри окна, а дальше взгляд его сквозь стены проникал вовнутрь: там были неубранные холодные комнаты, запустение и одиночество, наступившие сразу после смерти жены.
Казалось, все это происходит вовсе не с ним. И что он это уже когда-то видел: с его ли матерью, с отцом ли — их старость и старость других людей, в которую вступаешь сразу, только родившись. Чужая старость еще в детстве, юности предупреждает тебя, но пока, до времени, ты проходишь мимо. А потом, постепенно, по каплям, жизнь высасывает силы, надежды, сопротивление в тебе — и в о т т ы у ж е г о т о в. Ни старость, ни смерть не кажутся противоестественными — живешь со стариками и сам старик.
…Его жена носила пестрый в цветочек передник, облинялый, стискивающий грудь — так он ее в этом переднике и запомнил. И все время она что-то готовила, возилась у плиты и, когда он входил на кухню, поднимала к нему раскрасневшееся лицо с обеспокоенным, нетерпеливым выражением. Как знакомо! У всех людей, вокруг на лицах читалось такое же нетерпение: все они куда-то спешили, все хотели успеть… Жена всегда была чем-то занята, важным — так он привык думать. Иногда, для виду, советовалась с ним. Но он был плохой советчик. Либо его незаинтересованность раздражала жену, либо он высказывал такое, что явно противоречило здравому смыслу. Вообще он был тяжелый, трудный человек. К примеру, упрямо не желал признать жениха дочери, хотя доводов не имел никаких. Конечно, жених таки стал дочериным мужем. Но первое, так сказать, официальное знакомство прошло для семьи мучительно. Старик — тогда он еще был пожилым, но вполне крепким мужчиной — затеял вдруг, совсем некстати, какой-то отвлеченный разговор о смысле жизни, о том, что ничем не заполняется эта страшная пустота, если живешь без цели. А как, где ее, эту цель, найти? Опьянение молодостью слетает, и понимаешь, что существование твое ничтожно. Ничему живому не дано испытать таких мук, как человеку, когда он сознает, что ничего-то истинно высокого ему не открыто. Так, может, лучше и не думать об этом, не искать? И внезапно, как на допросе, взгляд на мужа-жениха. «Вам, молодой человек, приходилось испытывать такие чувства?..»
…Был очень вкусный нежный куриный бульон, и пирожки жена испекла — фирменное свое блюдо. И вино она к столу подала, узнав, что будущий зять не пьет водку.
Старик — повторяем, тогда он еще не был стариком — вглядывался из-под мохнатых бровей в лицо улыбчивого, общительного молодого человека, сидящего напротив.
…А может, противоречие, неудовлетворенность, эта самая душевная маета — может, вовсе не всем людям такое свойственно? Может, у других — вот бы с такими познакомиться — покой и гармония в душе? Что они, секрет какой-то особый знают? Или… «Кстати, Леонид Борисович, — доброжелательная улыбка мужу-зятю, — вы энергичный человек? У Пушкина в «Сцене из Фауста» — помните — как Мефистофель мельтешится? Все время занят, занят, занят! Может, поэтому он и счастливей, чем Фауст?.. О, это большой риск, насильно себя остановить, выскочить из общей карусели. Вот тогда тоска за горло и берет…»
…На второе дали жаркое с грибами. Вкусно… Когда жена разливала на кухне кофе, а он зашел туда взять спички прикурить, она сказала, что Леонид Борисович намерен увезти Люду в Москву, там у него двухкомнатная квартира. Он молча слушал. Жена сказала: «И кстати, он в Люду влюблен». — «А! — протянул он, выпуская дым. — Тогда конечно…»
Дочь была оживлена. Но он уже не раз видел подобное оживление. И не только когда в дом приходили молодые люди, но и когда появлялась у нее обновка или предстояло какое-то увеселение — «пра-а-аздничек», как она говорила, растягивая долгое «а».