Режиссер Максимов как вошел, так сразу откупорил бутылку и жадно выпил. Грузная дама-журналистка, немного помедлив, решилась очистить яблоко. Молодая актриса сидела, ссутулив худую спину, с грустным отрешенным лицом, еще, по-видимому, не отойдя от недавно сыгранной роли. И только новая роль могла бы ее спасти, освободить от прежнего образа: себя самое-то актриса уже успела забыть. Да, новая роль — только в этом было спасение…
Что касается верткого, считавшегося модным поэта, то он, сосредоточенно глядя перед собой, курил.
А первый секретарь тем временем, взяв указку, обвел N-й район на карте Подмосковья, сообщил краткие о нем сведения, показатели успехов, обязательства, взятые на эту пятилетку. Дама-журналист вынула блокнот и что-то записала. Актриса еще больше сгорбилась. Поэт загасил сигарету. Режиссер воду больше не пил.
— Товарищи, — обратился первый секретарь к присутствующим, — если не будете возражать, нам бы хотелось, чтобы в первую очередь вы посетили школу. Дети ждут. И для них, конечно, большая радость увидеть своими глазами вас — гордость нашего советского искусства. Согласны?..
Шум задвигаемых стульев — все поднялись, направились к дверям. Дамам галантно подали пальто. Дамы прошли вперед, мужчины за ними…
Четырехэтажное здание школы, с прекрасным спортивным залом, мастерскими, специально оборудованными кабинетами, — да, было чем гордиться.
В раздевалке на первом этаже отсутствовала традиционная нянечка — средоточие всех школьных новостей. Каждый ряд вешалок начинался с таблички: класс такой-то. Шубки, курточки, капоры, шапки-ушанки — добротная ребячья одежда, а у старшеклассников уже и модная. «Нас так не одевали», — мельком подумали гости, принадлежавшие к разным поколениям.
А когда по звонку из классов высыпали учащиеся, — глядя на них, тоже подумалось: «Мы были другими».
Другими, ну, скажем, внешне. Не было, к примеру, такого количества длинных стройных ног — а может, просто не носили таких коротких юбок? А теперь, значит, в школе так разрешают — бегут по лестнице, как балерины в пачках, а завуч как ни в чем не бывало стоит. И у всех аккуратная красивая обувь. Почему-то именно здесь, в школе, эти перемены бросились в глаза, хотя то, что люди стали гораздо лучше и со вкусом одеваться, давно известно. Но школа — совсем другое. Она осталась в памяти как нечто законсервированное, неизменное: надоевшее неудобство ученической формы, внушенный, хотя, возможно, и справедливый, приказ ничем внешне не выделяться, узаконенное, однообразие, неуют всего вокруг.
А тут стены были украшены веселыми детскими рисунками. И на одном из этажей вроде зимний сад и клетка с канарейкой. И синие, красные колготки первоклашек. Их румяные физиономии, апельсинно-мандариновый запах — оранжевые корки, брошенные в урну на ходу. Сытое, благополучное детство…
— Здрасьте, здрасьте… — детские голоса, как брызгами, обдавали стоящих посредине вестибюля гостей. И было приятно подумать, что, при всей своей независимости, дерзостной раскрепощенности, эти новые, современные дети чтят, уважают взрослых. Хотелось верить, что делают они это вполне сознательно, не просто по принуждению. Так трогательно, наивно — здрасьте, здрасьте… Ребячьи лица, ребячьи взгляды… Юная актриса не удержалась, погладила мальчишку-первоклассника по стриженой голове — и опустила глаза, застыдилась…
Школьники поглядывали на гостей, их лица выражали откровенное любопытство, но при этом они отнюдь не казались бесцеремонными, навязчивыми — нет, в меру воспитанные, живые, здоровые дети. И даже самые старшие из них все еще оставались детьми. Потому как школа, что ни говори, не только ограничивает, запрещает, но и оберегает, защищает своих питомцев — и эта опека кончится, как только они вступят во взрослую жизнь.
И вероятно, оттого, что они, эти дети, сейчас не знают, не могут знать, что их ждет впереди, — оттого что вот почти взрослые, — но все еще дети, дети! — тревожно и вместе с тем радостно глядеть на них, и хочется им что-то важное, серьезное сказать, а может, иначе: что-то от них самих услышать.
Потому что были эти дети другими.
И неизвестно, чье любопытство сильней: детское — к неведомой пока жизни взрослых или взрослое — к тому, что сами вроде прошли, но забыли, и вот это снова возобновилось уже в другом поколении, похоже и в то же время иначе, и как эти перемены угадать!
Но их чувствуешь…
…Школьники рассаживались в актовом зале, а гости за поставленный перед сценой стол, без зеленого сукна, гладкий, полированный, с вазочкой цветов и змеиной головкой микрофона. Стоявшая в углу, уже наряженная елка пахла, напоминала — скоро Новый год.
Присутствовали только средние и старшие классы. По юным оживленным лицам можно было догадаться, что приезд гостей избавил их от контрольных, особенно опасных в конце первого полугодия, и такая оттяжка явно радовала всех.
Зал был полон. Интересно, если бы встречу эту организовали по окончании уроков, кто бы из них пришел? А впрочем, к чему такие вопросы?..
Директор и завуч, средних лет женщины, с округлыми домашними лицами, в сапожках на полных ногах и в пухлявеньких джемперочках, с привычной обеспокоенностью оглядывали зал. Сравнить их лица о лицами ребят, сидящих в зале, — и взаимоотношения между ними открывались с полной наглядностью.
Школьное начальство, которое в данном случае представляли две эти женщины, на опыте уже, видно, осознало, что когда-то непоколебимая их власть в нынешних условиях вынуждена идти на некоторые уступки. Да, современные дети достаточно информированы о новых методах воспитания и ждут индивидуального подхода к себе, спокойно и даже слегка иронично наблюдая, как же этот подход будет осуществляться. Впрочем, они вполне доброжелательны, ведь новое, им объясняли, не сразу находит верный путь. И потому они готовы указать своим воспитателям на ошибки, помочь им их исправить, то есть вовсе не держать в тайне свое личное мнение.
Ожидая встречи с живыми писателями, режиссерами, артистами, они тоже были настроены в целом благожелательно — тем более во время уроков, — но не восторженно, без слепого восхищения: ждали, что им могут предложить. Смотрели на гостей, и те на них смотрели.
В первом ряду, решившись усесться среди пустующих стульев, шептались две подружки. Лет, наверно, по пятнадцати. Юбки чуть прикрывали бедра, и ноги в тонких чулках были выставлены на всеобщее обозрение. Было странное несоответствие этих женских ног, женского уже, осознанного кокетства, некоторой даже развязности с ребячьими, наивными, казалось, ни о чем дурном, грубом, взрослом не ведающими лицами.
А чуть подальше, обхватив себя руками за плечи, сидела о д н а, хотя и в соседстве, некрасивая девочка с суженным к подбородку, нервным, напряженным и в то же время рассеянным, отстраненным от всего вокруг происходящего лицом, — и в ней уже сейчас угадывался непростой характер и непростая ее, вероятно, в дальнейшем судьба.
Бывает, что такой вот мимолетный взгляд на человека точнее определяет его внутреннюю суть, чем ежедневное небрежное общение. И доверяешь чутью, пророчеству, потому что эти дети смутно напоминают кого-то из знакомых, уже сложившихся взрослых людей — и вот такой зародыш характера, эмбрион будущего собственная память, воображение дополняют уже известными чертами, и видишь полный образ того, что осуществится, вероятно, через много-много лет. Хотя, конечно, возможны ошибки.
…В зале мальчики заняли последние ряды. И среди них, рослых, широкоплечих — как же, акселерация! — выделялся, ломая ряд, узкоплечий, горбатый мальчик.
Какими бы ни были смышлеными, и почти как у взрослых, лица сверстников, его лицо останавливало на себе внимание особенным выражением печального превосходства, трагедии, может быть пока до конца им и не пережитой, но о которой у ж е з н а л о, говорило его лицо. И глаза — прозрачно-светлые, огромные. У всех горбунов почему-то такие глаза, такой взгляд, углубленно-недоумевающий…
Но вот кто-то из приятелей наклонился к горбатому мальчику, и тот, живо обернувшись, выхватил у соседа журнал — и началась между ними возня, и ясно, что чувствовали они себя друг перед другом совершенно на равных, — и эта детская забывчивость к недугу, к несчастью оказывается важнее, гуманнее подчас сознательной, продуманной деликатности взрослых.
— …Дети! — произнесла директор. Но они будто не поняли, что это к ним обращаются. — Товарищи, друзья, — директор возвысила голос.
Она передала микрофон режиссеру Максимову, показавшемуся ей, вероятно, по виду самым маститым.
А он маститым не был, был просто старым. Хотя одно время его считали… Но не стоит об этом, зачем?.. Он успел уже привыкнуть к скрытому в подчеркнутой вежливости пренебрежению своих коллег и даже на них не обижался: свою ставку он проиграл. Проиграл по всем, так сказать, правилам, справедливо, потому что мал оказался его талант, сгодился лишь на короткую вспышку. Но она озарила всю его жизнь. Он помнил, он любил вспоминать то время…
А сейчас у него были дети, внуки, семья, и, признаться, он нашел себе там утешение. Он вовсе не относился к тем желчным, снедаемым постоянным неудовлетворением неудачникам, которые не способны уже ничему радоваться, ничем увлекаться, раз их покинул успех. Он знал, как непрочна, недолговечна слава, если ее не поддерживать все новыми и новыми доказательствами, и как нелегко человеку, когда-то ею обласканному, смириться с ее отсутствием. Но надо найти в себе все же силы, мужество достойно продолжать жизнь.
Продолжать ее в детях, внуках — продолжать тем, что все еще чувствуешь, радуешься весне, что сам горд своей дисциплиной — никогда никуда не опаздываешь — и что тебе многое-многое еще интересно, ты до сих пор остался любопытен и доверчив, — возможно, это награда за то, что в другом тебе не очень-то повезло.
Максимов всматривался в детские лица. Ему казалось, они подтверждают сейчас его мысли, его правоту. Он чувствовал к ним близость, как человек заинтересованный, как отец и дед, как тот, кто сердцем вобрал эти кровные родственные человеческие узы.
И когда он поднялся и как бы приблизился к залу, то почувствовал, что взволнован…
…Оказалось, что тот его единственно удачный фильм ребята видели: может, по телевидению в передаче «Киноленты прошлых лет» — неважно. Они помнили, знали сюжет, героев, и это ему показалось чудом. Он уже привык, что память у людей слаба и напоминать им о себе надо постоянно, иначе забудут. А тут будто очнулся он по прошествии многих веков, и потомки его встречают: знаем, видели…
А кто, собственно, может сейчас угадать, какие из современных творений удержатся в тысячелетиях? Только ли те, что, с нашей сегодняшней точки зрения, более всего достойны, или, по неожиданной игре случайностей, отзовется в будущем то, что современники сочли весьма поверхностным, второсортным, а это как раз и удостоится вечности, — что, если так, а?.. Ведь в самом деле, как мелки, как приблизительны бывают оценки, мнения, высказываемые отнюдь не всегда беспристрастными людьми! И что, если с точки зрения вечности взглянуть на себя, — дух захватывает! Нет, какая тут мания величия — вы не так поняли…
Что, если, а?.. Максимов, прищурившись, глядел в зал. Волнение ушло, и появилась радость, называемая у артистов вдохновением, когда чувствуешь благодарное внимание слушателей и всего себя готов им отдать. Но, пожалуй, состояние Максимова следовало бы определить словами попроще, как бы он сам себе сказал: «Я доволен». Да, и этого вполне достаточно.
…Он сел, пытаясь скрыть свою счастливую улыбку, постепенно успокаиваясь от пережитого, в то время как начал говорить поэт.
С его стихами, как выяснилось, школьники тоже были знакомы и даже знали некоторые наизусть. А когда оказалось, что они и фильм с участием молодой актрисы, совсем недавно вышедший на экран, посмотреть успели, у Максимова зародилось подозрение.
Настал черед дамы-журналистки. С ее творчеством школьники тоже были знакомы, чему она явно обрадовалась.
Максимов сидел нахохлившись; ему трудно было так сразу расстаться со своими надеждами, с радостью, которую только что пережил. Но вот он взглянул случайно на директора и завуча, на их лица, сияющие гордостью, торжеством, и грезы его окончательно рассеялись.
Да, эта встреча была отлично организована. Школьники не подвели: выучили сведения о каждом из гостей и блеснули своей осведомленностью. Нельзя, конечно, не отдать должное их артистизму, свободе, естественности, с которой они провели свою роль, а также и педагогической режиссуре.
Директор и завуч выглядели именинниками. Гости, довольные, улыбались. Максимов — тоже. Но что-то давило в груди — обида, в которой стыдно, невозможно было никому признаться. Обида на самого себя, на свою наивность, доверчивость, иными словами, глупость — а уж пора бы было стать построже, поосторожнее, пора…