«Вкусно, правда?» — Лена кивнула мужу, чувствуя, что, несмотря на твердое намерение воспринимать все со знаком плюс, она слабеет, вот-вот сдастся. И тогда — всё. Поражение, бессмыслица, зряшность предпринятых усилий да и денег потраченных. Как обидно! Но что поделать, если не хватает у нее воображения увидеть величие старины, ощутить — как это говорят? — заряд, идущий от корней, от предков, восстановить цепь от прошлого к настоящему, к будущему. Увы, ее зрение заслоняет другое: отупляющее однообразие домов, улиц провинциального города, нисколько, казалось, не думающего, не помнящего, что в сердцевине его — национальная гордость, прославленный шедевр отечественного зодчества. В витринах магазинов беспросветное уныние, на полках — изделия, как бы стыдящиеся собственного уродства. И где хотя бы сады, аллеи, деревья высаженные, которые город уж мог бы позволить себе?
Хотя ведь не из какой-то там дали прибыли, не из страны заморской. А все равно бьет в глаза, саднит. В своем городе тоже есть от чего саднить, но там привычно. Здесь же, в разбуженности самим только кличем — путешествие! — все цепляет и накапливается, подступает к горлу. Не словами. Неосознанно даже, может быть. Просто вдруг делается обидно. От всего. И Лена — она ведь женщина, жена, ищет как бы, к чему бы прицепиться в муже.
Она говорит: «Ну!.. Ты можешь наконец расплатиться?!»
Володя не удивляется. Он давно уже не удивляется ничему. Его задача сохранять в семье равновесие. Логики, справедливости он теперь не ищет. Это еще не равнодушие, но уже не восторг.
Словом, их можно назвать вполне слаженной парой. На людях они способны сдерживаться, а что происходит наедине — списывать, забывать. Тут опыт, трезвость, здравомыслие. И годы прожитые вместе, и те, что, возможно, им предстоят. А как результат: в чем-то облегчение наступило, а что-то утрачено навсегда. С таким ощущением они садятся в свои «Жигули». До дома отдыха, куда они взяли путевки, ехать недолго. Впрочем, любая дорога недолгая, если уметь с удовольствием молчать.
Молчать не тяготясь и не во вред другому. Лена, например, полагает, что Володя молчит из вредности. Хотя, скорее, из опасения. Но разве знать, что ссору спровоцирует, неосторожное ли слово или же немота?
И вот они едут. Дорога широкая, наезженная: старинный тракт, известный. По обеим сторонам ряды слепых, с заколоченными окнами домов, хозяева которых давно уже, верно, прижились в городе. Прежние дома побросали, значит, оставили землю, одичалые сады, огороды заросшие. Как правильнее было бы сказать: чем богаче, тем беднее? Или: чем беднее, тем богаче?
Дорога до дома отдыха хотя и недолгая, но удлиняется от сознания, что остановиться негде, негде отогреться, да просто в магазин какой-то по пути и то не зайти, не купить пакета молока, свежей булки. Оно не новость, успели привыкнуть, и, честно говоря, другого и не знали, не помнили. И Володя, и Лена — люди, что называется, средних лет, кафе придорожными, услугами там разными для путешествующих им негде, некогда было забаловаться. В своем родном-то городе, опять же, потребности иные. А только из дома вон, надо же, какие-то сравнения невольно вроде возникают, фантазии, претензии, будто из чужой жизни, чужого опыта.
«Ну почему, почему…» — начинает в который уже раз Лена. Володя пристально на дорогу глядит: то ли он согласен с женой, то ли считает ее восклицания бессмысленными, бесполезными.
А между тем темнеет, что, может быть, и к лучшему: смотреть-то не на что все равно. Умиление простором бескрайних, незастроенных, незаселенных, утопленных в снега равнин через час, через два, как ни странно, проходит.
…Почему они вдруг решили остановиться? Не обменявшись ни словом, точно угадав этот порыв друг в друге. Лена не успела и рта раскрыть, как Володя притормозил, и вот к их машине уже бежала та коротенькая фигурка в красном.
Ей было, верно, лет семнадцать. Плотная, широкая, но с совершенно детским лицом, без тени румянца, бело-белым. Казалось, она должна робеть, но потому, как усаживалась, располагалась на заднем сиденье со своими авоськами, ясно стало: способ такой передвижения ей привычен, опробован, она, вероятно, регулярно прибегает к нему.
Что и подтвердилось. Училась в городе, в техникуме, а на выходные ездила к родителям в деревню. «Я покажу, где поворот. Там сойду».
Не болтала и не отмалчивалась. Спокойно держалась, с некоторой даже как бы сонливостью. А во взгляде блекло-голубых в незаметных ресницах глаз, в движении маленького бледного рта — простодушие, как Лена про себя определила, абсолютно какое-то негородское. И как не боится при полном безлюдье, в сумерках, садиться в первый попавшийся автомобиль? Бесстрашие, наверно, от неискушенности, а ведь мало ли что может быть…
Лена вдруг представила трехлетнюю их Дашку, оставленную в данный момент на попечение бабушек, представила семнадцатилетней и вот так же стоящей у обочины — и резко, точно ее обожгло, обернулась назад к попутчице:
— А что, никакой автобус не ходит? Или, скажем, электричка? — произнесла невольно с тем раздражением, что родители обрушивают на своих детей из-за избытка любви. Но тут же мысленно себя ругнула: что она в самом деле разволновалась, как курица, и тоже нашла себе цыпленка… На заднем сиденье «Жигулей» сидела деваха, крупнее ее, Лены, раза в два, с широким бледно-мучнистым лицом, в чьих глазах не отражалось ничего, ни чувств, ни мыслей. Но не успела Лена это свое впечатление обдумать, как деваха, прижав короткопалую ладошку к губам, прыснула и даже пригнулась от одолевшего ее внезапно веселья:
— Ой, да что вы! Если на электричке, так это мне г о д ехать, — взвизгнула, передохнула. — И г о д пёхом идти.
Лена осталась сидеть полуобернувшись, справляясь с не поддающимся почему-то мгновенному усвоению впечатлением. На девахе было красное с цигейковым воротником пальто, то ли ей тесное, то ли, наоборот, чересчур просторное, но, так или иначе, громоздкое, неуклюжее, и неуклюжее, пожалуй, на любом, кто бы его ни надел. Покупалось оно скорей всего в городе, откуда деваха ехала, где только что побывали Лена с Володей, знаменитом своим древним Кремлем.
«А ей, деревенской, город этот видится каков?» — спросила самое себя Лена, увлекаемая снова другой уже мыслью: в авоське у девахи плотно, брусками, был сложен хлеб. Себе, скотине? Издалека приходится везти? Спросить не успела.
— Вот здесь, — попутчица их вперед наклонилась. — Остановитесь. Сойду я. Спасибочки.
«Здесь» — куда она показала, направо от дороги, — ни Володя, ни Лена ничего не увидели. Полная непроглядь. Если и была какая-то тропка, то сумерки, еще сгустившиеся, ее съели. Муж и жена мельком взглянули друг на друга и снова, что являлось в их жизни редкостью, один другого угадали, поняли.
— А далеко? — тихо, точно еще проверяя, спросил Володя.
— Близко! — собрав уже свои авоськи, вылезая, отозвалась деваха. Бодро и вместе с тем с какой-то вроде нетерпеливостью, словно они задерживали ее, а она спешила, рвалась к д о м у.
— Садись, — сказал Володя и включил зажигание.
Она не поняла. Первый раз опасливо на них посмотрела.
— Садись, говорю. Если близко, так на машине будет еще ближе.
Она не двигалась. Колебалась, напряженно размышляла о чем-то. Не доверяла, вычисляла что-то? Лицо у нее стало строгое, повзрослевшее разом.
— Так ведь вам не по пути, сворачивать… Да и там бездорожье.
— Садись, — вступила Лена, сообразив, что женский голос сейчас действенней. — Куда ты одна в темноту…
— Так я всегда так, — пробормотала, залезая, снова располагаясь со своими авоськами.
И вдруг повеселела, затараторила:
— Я скажу, куда сворачивать, когда… Не так уж и далеко в общем. На машине-то будет с полчаса. Тут проезжают. На легковых, правда, редко. Но снег пока плотный, вот весной…
Муж и жена лица ее не видели, но Лена подумала, что, вероятно, сейчас у девахи разгорелись глаза и, может, даже румянец выступил: она радуется, как дети, именно непредвиденному, нечаянному, что вот едет-едет! — там, где привыкла ходить пешком.
Перемена произошла в ней сразу, как только они свернули. До того шло, она полагала, верно, по-обыкновенному, как ей часто случалось: подвозили по пути. А тут — ради нее, специально — свернули. Она, прежде сидевшая в застылости, громоздким кулем, теперь вертелась, ерзала, прилипала к боковому стеклу, изводясь беспокойством: не застрянут ли? Не подведет ли она тех, кто с ней вот так, по-доброму. Беспокоилась, вообще говоря, не зря: ехать делалось все трудней.
И таки они застряли. Но, к счастью, у самой деревни. Было уже темно.
— Ой, да как же… может, хоть чаю… — девахины родственники обступили машину, вызволенную общими усилиями.
— А, может, приедете еще, — отец девахин предложил. — Мы бы баньку истопили…
— Приедем, а что, почему бы нет? — Володя пообещал. — Да хоть в это воскресенье…
Они торопились. В доме отдыха их ужин ждал.
— И что, и съездим! — вечером решили. У обоих было замечательное настроение, счастливое каким-то особым счастьем, забытым, а может быть, и не испытанным ими еще до того.
День же воскресный выдался отличный, солнечный, сверкучий. С утра они засобирались. Родственники девахи заведомо казались им симпатичными, как бывают нам симпатичны люди, узнавшие нас с хорошей стороны. И предстоящее п р и к л ю ч е н и е возбуждало. Еще его не пережив, они предвкушали, как после будут рассказывать о нем знакомым.
Лена, правда, со свойственной, как она считала, именно женщинам интуицией, улавливала наперед кое-какие ожидающие их тучки, омрачающие облачка. И весьма даже конкретные. К примеру, она сама очень болезненно реагировала на разные там запахи, и преодолеть брезгливость ей с большим трудом давалось. Разумеется, все непривычное, всякая новизна своего рода ценность, но бывает, что связана она с приятным, а бывает… Впрочем, опасениями своими она с мужем не делилась. Что-то удерживало ее.
Кстати, помимо предполагаемой н о в и з н ы, истопленной, как обещалось, к их приезду баньки, у мужа с женой намечались еще кое-какие и н т е р е с ы, но до того расплывчатые, что ц е л ь ю их было бы неправильно назвать. Эдакие неясные, смутные мотивы-влечения, способные на ходу изменяться, из одной направленности перераспределяться в противоположную сторону, и оттенок небескорыстия в них снимался их бестолковостью.
Надо еще сказать, что находились Володя с Леной в процессе устройства собственного гнезда: только-только получили квартиру, только-только обживали ее, и где бы ни находились, мысли о д о м е, конкретном, с определенным метражом, определенным рисунком обоев, настигали их постоянно, порождая массу идей, массу прожектов, как свой дом украсить.