— Вас, дядько Коронат, до себе Батько кличут. Дуже срочно. Прямо негайно!
И спешит Коронат. И выносит он свое темное и морщинистое, как старая скомканная для стирки рубаха, лицо к командирскому огню. Глаза его, узкие, щелочками, оттянутые к вискам вниз, еще больше щурятся на пламя плошки, совсем теряются среди складок. Но хорошо, по-кошачьи видят узкие глаза Короната и в ночи, и днем, и при плошке. И различает Коронат не только командиров, но и человека на лавке под рядном.
— Попрощайся с Миколой, Коронат. Хоть пойдешь ты с ним в дальнюю дорогу, попрощайся сейчас.
А потом, когда Коронат, который всегда готовил для Миколы, общего любимца, лучших лошадей, чтобы повернее доставить разведчика к границам партизанских владений, и лучших же лошадей, не щадя, высылал для встречи, еще более потемневший лицом, садится к столу, между ним и командирами начинается беседа, совет специалистов. В ней конечно же много непонятного, обрывочного, для постороннего человека несвязного, как и во всякой профессиональной беседе.
— Думаю, так, товарищи, что надо повезти его на таратайке, однооске. Почему? Если к седлу приторочить, привязать, сильный след от веревок будет. Могут догадаться, что привезли.
— А таратайка пройдет? Не везде дороги…
— Есть у меня такая, что дуже узкая. Для лесу.
— За сколько, Коронат, сможете до Груничей дойти?
— Если без ЧП… Да за три-четыре ночных часа осилим.
— Нам надо так, чтоб они не поняли, когда убит. Когда убит.
— Там, под Груничами, ручей. В ручей уроним. Вода холодная, за полчаса выстыть должен. И кровь уходит. Не поймут.
— А найдут?
— Так уроним, что найдут…
Через десять минут у командиров второй собеседник — автоматчик Павло Топань, боец разведвзвода, основной добытчик «языков», весь, как канат, сбитый из жил, быстрый, по-молдавски смуглый, с черным стреляющим взглядом. Павло уже знает про смерть Миколы, в угол на лавку не смотрит, глаза горят ненавистью, как у затравленного хорька. Павло — человек действия, он не умеет горевать, он хочет мстить. Пальцы его, тонкие, сильные, непрерывно играют. Пальцы Павла становятся спокойными, только если берутся за цевье автомата или рукоять ножа. Эта игра пальцев началась на второй день войны, когда очередь с «мессершмитта», прошедшего над приднестровским селом, убила красавицу Мариту, с пятнадцати лет обрученную с Павлом. Марита ждала Павла, а Павло ждал суда за лихую драку из ревности.
Топаню тяжело сидеть. Он этого не умеет, он каждую секунду готов взяться, легко подпрыгнуть на пружинистых ногах и броситься в дело. Он живет местью, он летит сквозь войну, сон его короток и пробуждения резки.
Сейчас Топань, поняв, что значит для него и других новое задание, сидит, сдерживая себя, наклонив голову и наморщив лоб; пальцы же играют по-прежнему. Он хватает пятерней вихрастый затылок, теребит будто в нерешительности. Но это не от мучительного раздумья, вовсе нет. Решения приходят к Павлу мгновенно, как удар бойка. Но, зная, что Батя не любит слишком быстрых, Топань обязательно чешет затылок, прежде чем что-либо сказать, морщит лоб и сводит брови будто бы в серьезном размышлении.
— Мы проскочим через кустарник у болотца, если нам хлопцы обеспечат путь. Удар — слева, а мы — незаметно краем болота.
— А дальше? Концентрируются егеря, и данных у нас нет.
— Попробую — «языка», если что. Они нас там не ждут.
— Самое главное — последнее. Под Груничами.
— Завяжу бой так, чтобы вывести на Миколу, когда мы его положим. Но не сразу.
— Так. Это верно.
— Я их подержу, чтоб ясно было, что он там часок пролежал, в болоте.
— Так.
— Кто со мной?
— Коронат и Доминиани.
— Шурка? — Павло морщится. — Сгодится он для таких дел?
— Он будет нужен. Там сейчас у них все перемешано — ягдгруппы, егеря, жандармы, полицаи. Друг друга не знают. И мы их не знаем. Он же в этой кутерьме быстро разберется в случае чего.
— А кто же старший?
— Ты, Павло. Только горячность прибери. А то ты, бывает часом, крутишься без толку, как телячий хвост на петровки. Знаю я, знаю, чего макушку теребишь, как лен после сушки… Артист!
— Я, Дмитро Петрович, понимаю…
— И с Доминиани советуйся. Прислушивайся. Он парень рассудительный, спокойный. Спокойный.
— Ясно, товарищ комиссар.
Пальцы у Топаня играют быстрее, а в глазах все ярче горит антрацитовый огонек ненависти и жажды действия. Он готов, Павло, он всегда готов ко всему, и если скажут ему: «Павло, доберись до Гитлера, вцепись извергу в горло!» — то не раздумывая помчится этот смуглолицый поджарый хлопец и, еще за тысячу верст до цели простреленный насквозь, изрешеченный, как шумовка, будет бежать, а упав, будет ползти, а вконец потеряв силу, будет землю хватать, чтоб хоть на пядь приблизиться. Таков уж он, Топань.
Это-то и смущает Парфеника, оттого и меряет он хату от стены до стены, дымя самокруткой и стараясь не глядеть в сторону, на лавку. Горяч Павло, плавится он в войне, как в горне, а память все раздувает и раздувает мехи. Но кого послать, кого? Такого, как Микола, больше не найти: и дерзкого, и осмотрительного, умевшего на бегу думать, а думой бежать, не оплывать свечкой на месте. Микола хотел огня, но умел и дым терпеть. Много, много еще хлопцев под рукой у Бати, да Павло после Миколы, при всех своих изъянах, приметливее прочих. Для задания, какое задумал Батя, нужны отчаянность, стремительность, бесстрашие и умение хоть на карачках, но добраться куда скажут. В таких качествах Топаню не откажешь, нет. И недаром с ним рядом пойдут бывалый, хитроглазый ездовой Коронат и рассудительный книжник Шурка Домок. Шурке Парфеник верит. Но задание-то уж больно необычное, нервы могут подкачать. И медлителен излишне Шурка, терпелив — хоть дрова на нем руби. А вот рядом с Топанем Шурка потянет неплохо. Чтоб не поссорились, не погрызлись, ведь рядом они — как шило с камнем, — приглядит Коронат, которому даны на этот счет особые указания. Как-никак «дядько» старше их обоих вкупе. Можно было бы и Короната в коренники запрячь, но тут нужен кто поретивее и порезче, чтоб давать ход пристяжным.
Да, нелегкое это командирское дело.
И еще не собрались хлопцы, а Батя уже вышел с ними в поход. Уже идет он и будет идти всю ночь, пока не вернутся.
— Ну, добре, посылай за Доминиани, — говорит Сычужному Батя. — А ты, Павло, готовь оружие, пока Коронат ладит таратайку. И гляди, никому ни слова. Обычный дозор, мол, и все.
Шурка, как вошел, хотел было доложиться, но заметил убитого на лавке. И хотя лицо Миколы было накрыто рядном, а плошка светила слабо, выбрасывая дизельную копоть в потолок, Шурка сразу догадался, кто лежит под темной стенкой.
— Попрощайся, — сказал Сычужный. — Больше времени для этого не будет.
Шурка приподнял рядно, увидел белый, высокий и гладкий лоб, впалые щеки… Холодно, холодно. Шурку ударило под колени, ноги стали гнучими, солохменными, а горло сжало удавкой, подкатило к глазам. Как же так, Микола?
Он вогнал ногти в ладони, чтобы не поддаться, не выказать слабость на глазах у Сычужного, который, Шурка это спиной чувствовал, внимательно наблюдает за ним.
Нагнулся и прикоснулся губами ко лбу, и холод проник в него мгновенно, от губ до пяток, как в промокашку. Эх, Микола, отчаянная душа, пальцы на переборе, свист латаных мехов в гармонике, веселый бессмертный глаз. «А ну, Шурок Домок, давай сюда, хочу ихние слова выучить. Вот эти: «Лили Марлен», потом, значит, «Розамунда» и эта, как ее, «Энгельхен», «ангелочек», что ль? Дуже они любят, когда по-ихнему, да и мне для общего культурного развития сгодится».
Он не понимал чувства страха, как птица не понимает высоты. И, как все истинно бесстрашные люди, был добр, просто, без размышлений, всем существом добр. «Черт возьми, да ведь он, Микола, по-настоящему талантлив!» — вдруг подумал Шурка, не в силах разогнуться и немея от застрявшей где-то в низу живота ледышки. Был талантлив. Этого же никто не успел заметить. Ну хороший хлопец — и все. А сейчас, когда он ушел, пусто. И никогда уже не заполнится эта пустота никем, потому что второго такого не будет. И не в том дело, что он был хорошим актером, хорошим гармонистом, хорошим разведчиком, нет. Тут особый талант, особый. Тот, что выявляется лишь в самую опасную, самую тяжкую для народа пору, а до того дремлет или находит выход в чудачествах и всяких странных для людей неожиданностях. Шурка еще не успел понять, что унес с собой разведчик, только ощущение образовавшейся незаполнимой пустоты подсказывало ему величину потери.