И когда я это понял, мне стало ясно, что весь свой незаурядный ум он должен употребить на то, чтобы отомстить тем, кто в детстве не получал, подобно ему, тычков в спину.
Повторяю, что думал я обо всем этом так, словно думал это внутри меня кто-то другой, ставший вдруг странно холодным и рассеянным, и не для того, чтобы в случае нужды обороняться ото всех этой холодностью и рассеянностью, а для того, чтобы за этой разыгрываемой ролью скрыть ту ужасную правду, которая уже однажды мне приоткрылась, а теперь становилась все яснее и яснее.
— Ну да, ну да, в этом все, — думал я, — все дело в насилии. Каждый хочет навязать другому мир, который он носит внутри себя, так, словно мир этот не внутри него, а снаружи, и все должны видеть его так, как видит его он, и быть такими, какими он их себе представляет.
Тут я вспомнил глупые лица своих служащих и продолжал:
— Ну да, ну да, конечно. Какой может быть картина реальности, которую каждый из нас носит в себе? Смутной, бледной, неопределенной. А насильник, он тут как тут и пользуется этим! Вернее, нет, не так: ему только кажется, будто он пользуется, будто он навязывает окружающим свои представления о ценности и значении его самого, других людей и вообще обо всем вокруг, так что все начинают видеть, слышать, говорить и думать, как он.
Почувствовав огромное облегчение, я встал и подошел к окну. Потом обернулся к Кванторцо, вытаращившему на меня глаза от удивления, что его прервали посреди фразы, и, развивая мучившую меня мысль, сказал:
— Ну конечно, ему это только кажется! Только кажется!
— Кому кажется?
— Да тому, кто хочет насильничать. Господину Фирбо, например. Им всем это только кажется, потому что, в сущности-то, им не удается навязать другим ничего, кроме слов. Ничего, кроме слов, понимаешь? Слов, которые каждый толкует по-своему. Правда, таким образом формируются так называемые расхожие мнения. И горе тому, кто в один прекрасный день окажется вдруг заклеймен одним из тех слов, которые повторяют все. Например: «Ростовщик!» Например: «Сумасшедший!» Но скажи, можно ли жить спокойно, зная, что есть человек, который старается убедить других, что ты такой, каким ты кажешься ему, и навязывает это мнение всем, никому не давая судить о тебе самостоятельно?
Тут я заметил растерянность на лице Кванторцо, и передо мной вырос Стефано Фирбо. По его глазам я понял, что за эти несколько мгновений он стал моим врагом. В таком случае я тоже стал его врагом, да, да, врагом, раз уж он не понимал, что при всей жестокости моих слов, чувство, их вызвавшее, не было направлено против него лично, тем более что за сами эти слова я готов был попросить у него прощения.
И, словно пьяный, я сделал даже больше.
Когда он приблизился ко мне вплотную и грозно сказал: «Я требую, чтобы ты сейчас же объяснил мне свои слова насчет моей жены», я встал на колени.
— Ну конечно же! — воскликнул я. — Вот так!
И коснулся лбом пола.
Фирбо был в ужасе от этого моего жеста, или, вернее, оттого, что вместе с Кванторцо, конечно, подумал, что это я ему поклонился. Я посмотрел на него, засмеялся и — шлеп, шлеп! — еще два раза стукнулся лбом об пол.
— Это ты, не я, а ты — понимаешь? — ты, ты должен — вот так! — перед женой! И я, и он, и все перед так называемыми сумасшедшими — вот так!
Весь горя, я вскочил на ноги. Они испуганно переглянулись. Потом один спросил другого:
— Что он такое говорит?
— Новые слова! — воскликнул я. — Хотите послушать? Подите, подите туда, где вы держите их взаперти, и послушайте, что они говорят! Вы держите их взаперти, потому что вам так удобно!
Я схватил Фирбо за воротник и, смеясь, встряхнул:
— Понимаешь, Стефано! Я ведь не против тебя лично. А ты обиделся. Да нет же, дорогой, нет. Но что говорила о тебе твоя жена? Что ты развратник, вор, фальшивомонетчик, мошенник, что ты лжешь на каждом шагу. Это неправда!! Этому никто не поверит! Но ведь пока ты не посадил ее под замок, все мы — а, разве не правда? — все мы ужасались, но слушали ее. И вот я тебя спрашиваю: почему?
Едва на меня взглянув, Фирбо повернулся к Кванторцо, с какой-то притворной старательностью ища у него совета:
— Вот так вопрос! Да именно потому, что никто не мог этому поверить!
— О нет, дорогой! — воскликнул я. — Посмотри-ка мне в глаза!
— Что ты хочешь сказать?
— Посмотри мне в глаза! — повторил я. — Я вовсе не хочу сказать, что все это правда! Можешь быть спокоен!
Он побледнел и с трудом заставил себя на меня взглянуть.
— Вот видишь! — воскликнул я. — Видишь! Ведь у тебя у самого в глазах страх!
— Да это просто потому, что ты мне кажешься сумасшедшим! — яростно закричал он мне в лицо.
Я засмеялся, и смеялся долго-долго, не в силах остановиться и замечая, какой страх и смятение вызывает в них обоих этот смех.
Остановился я внезапно, испугавшись, в свою очередь, устремленных на меня глаз. Ведь во всем, что я делал, во всем, что говорил, для этих двоих не было ни причины, ни смысла. Опомнившись, я резко сказал:
— Короче. Я пришел сюда, чтобы взглянуть на счет некоего Марко ди Дио. Я хочу узнать, как это он может столько лет не платить за квартиру и никто ничего не предпринимает для того, чтобы его выселить?
Я не ожидал, что мой вопрос вызовет у них такое изумление. Они смотрели друг на друга так, словно ждали, чтобы каждый из них подтвердил впечатление, которое у другого сложилось обо мне, а точнее, даже не обо мне, а о том неожиданном существе, которое вдруг во мне обнаружилось.
— Да что ты говоришь? Что ты такое несешь? — спросил Кванторцо.
— Вы что, еще не поняли? Я говорю о Марко ди Дио. Платит он за квартиру или нет?
Они продолжали, раскрыв рты, смотреть друг на друга.
Я снова расхохотался, потом внезапно сделался серьезным и сказал, обращаясь к кому-то, кто стоял как бы между мной и ими:
— С каких это пор ты интересуешься подобными вещами?
Пораженные еще больше, прямо-таки в ужасе, они уставились на меня, пытаясь понять, кто произнес фразу, которую они только что собирались мне сказать. Как же так? Это я сам ее сказал, я сам?
— Да-да, — продолжал я серьезно, — ты ведь прекрасно знаешь, что твой отец столько лет позволял ему жить в этом доме, этому Марко ди Дио, и ни разу его не потревожил. Так чего же это тебе вдруг взбрело в голову?
Я положил руку на плечо Кванторцо и уже с другим выражением лица, столь же серьезным, но с оттенком усталого нетерпения, добавил:
— Предупреждаю тебя, дорогой мой, что я тебе не мой отец!
Потом повернулся к Фирбо и положил другую руку на его плечо.
— Я желаю сию минуту получить от тебя все бумаги. И немедленно принудительное выселение. Хозяин здесь я, я здесь распоряжаюсь. Кроме того, мне нужен список всех моих домов с соответствующими бумагами на каждый. Где все это?