Это абстракция. Столько не бывает даже в Конго. Словарь — не лучше Эмиля. Зря заплатил 16 франков в папке. Еще раз — цифры — 391/2, 360… нет, нет, это градусы, процентов — 100. И шарики. За каждый шарик…
— Алло! Бэдлан! Устройте понижение. Скупите больше половины. Ну да! контрольный пакет.
Алло! 100 на 100! Феликс машину! Живо к Жанне! Весна, любовь и ртуть.
Утро. Склизь. Егорыч вышел. Скучно. Хотел зевнуть, раскрыл чуть рот, забыл. Потом — клеть, вниз. Глаз фонаря. Бесстыдно мерзко дышит серой из живота земли. Бьет. Отбивает. Кто-то крикнул: а-а! Но голос заблудился в длинном штреке. Темь. Маята.
Тоже утро. В газете «Эко де Пэпль» ворох новостей: в России неспокойно. Особенно на юге. Грозят уничтожить все рудники. Страна погромов и анархистов. Можно ждать всего. Дальше — в Австрии открыты необычайные по богатству залежи киновари. Приступлено к эксплоатации. Дальше — рудники «Нуэвос» в Альдемэне удвоили добычу. В Испании — порядок. Министерский кризис разрешен. Всё — телеграммы и корреспонденции. Строчил их, между прочим, Бэдлан, — ночью наспех в кабинете редактора, и даже гонорара не попросил.
Античные колонны биржи. И святая святых — «Корзина». Взволнованные купы цилиндров. Трости. Треск бумаг. Жрец вопиет:
— Мексикан Игль 208!
— Лианозовские 602!
— Лена 131!
— Египетский Сой 417!
Где-то рудники, прииски, нефть Мексики, хлопок Туркестана, сахар нильских тростников. Где-то пот, удушье, зной, холод, дым, смерть. А здесь — бумаги.
Смятение: «Меркюр де Рюсси» летят. «260!», «244!», «170!» Как камень. Паника. Цилиндры бьются. Трости — крылья. Скорей, скорей перепродать!
Вечер. Рентьер Дубо, мелкий держатель, плачет, горько, нос зарыв в жилет из верблюжьей шерсти — придется отказаться от сливок, перейти на молоко.
А он больше всего на свете, больше Бельгии, больше дочери Аннэт, больше жилета верблюжьего любит кофе со сливками.
А Вандэнмэр-отец, слюну пуская, гладит — не бедра Жанны, ведь сегодня вторник — пачку бумаг. Бэдлан принес. Теперь он обеспечен, и навеки. Шуршат. А ртуть не выдаст. Можно жить хоть до ста — благо есть Виши, грязевые ванны и электрический массаж.
И ртуть не выдает. Кривая добычи рвется к небу. Нули доходов сыплятся, как бублики торговки, выронившей из руки корзину. Халчак — почти Нью-Йорк. На пригорке — коттэдж директора. Землю для сада привезли — и дальним синим хрусталем, Ронсаром, бургундским вином, Манон Леско запахли вычурные розы «роз де Франс». Шоссе. Автомобили. Званые обеды. Представитель прессы. Статистика. Высчитывают пуды. Грузят. Вагоны скользят. В больнице наспех выписывают. Еще — хоронят. Еще в Брюссель по проводам летят — тук-туки:
«перевели… текущий счет… два миллиона…»
Егорыч харкает. К фельдшеру. Дал склянку — мазать грудь. Мазал. Потом глотнул — развеселился. Эфир. Стал пить. Чуметь. Визжать. Горше плакать. А кашель рвет. Работает в нижнем. Вода по колено. И сразу — будто лопнул нарыв земли — сноп удушья. Событья? — Раз лампу обронил. Штраф. Раз — пьяный — закурил. Сошло. Раз повздорил с десятником Васильевым. Васильев хотел убить, но пожалел — и в штреке мимо проходя — сердечно выбил зуб. Предпоследний — повыпадали. Что ж, можно жить и без зубов! А главное — скучно. Ничего. На волю выйдешь — барак, ругань, пот, вши, сон. Если, что во сне приснится, то дрянь — забойщик Хрюп с загнившим носом, тараканы, пустой орех, бабий зад.
Одно — Андрюшка. Разбитной. Сначала наверху — свозил. Теперь спускается. Белобрыс, весел.
Вчера — получка — купил колбаски. Дал отцу. Развеселил.
Еще такое скажет, что сердце дряхлое щенком пойдет возиться, прыгать, лаять. Например:
— А вот их бабушку такую, как возьмут всех этих хранцузов и запустят им в аршин, насквозь, замочатся прохвосты!..
«Хранцузами» зовут далеких владельцев, Олимп, а наместника — небесного на земле, то есть директора — Хрячем.
Андрюшка — храбрый. Хряча увидев, так и крикнул «Хряч». Андрюшка — радость.
Выпал. Егорыч знал, но обомлел, и ноги разлезлись вилой. А ночью впервые приснился сон чудной: сидит «Хранцуз», на голове не шапка, а целая машина, вроде как копер, ест рака, рак огромный, с барашка, глотает целиком, с клешнями. Клешня выперла из пуза, прямо через пуп, и зацепила, а кого не знает, не доснилось — разбудили на работу. Побрел шатаясь.
Вот кого — Андрюшку, сынка, надежу! Вышли, Десятник считает — нет. Пропал. Обшарили все штреки, перемычки. Шахту запечатали: закон. Но, впрочем, два дня спустя — дав куш — открыли. Андрюшки ж нет. Работа, кубы, эфир. Потом нашли: свалился в бут, разбился. Егорыч — на месте. Утром — фонарь и вниз. Но в голове одно: «Хранцуз»! Съел окаянный. И встает: огромный, копер, клешня, невиданный, чужой. Схватить, убить и бросить в бут, где сера, смерть и мерзость!
Кабинет m-r Вандэнмэра. Утренняя почта. Собрание акционеров? — созвать! Не страшно — у него 2/3 акций. Из Халчака отчет. Баланс. Главное — ноли. И перевод. Теперь — культура. Борьба с клерикализмом. Свобода мнений выше всего. Светское образование. Надо поддержать министра либерала. Социалистов пригласить на просветительное утро. Устал от дел. «Лиловый Сон» — выставка. Импрессионисты. Очень приятно. Точки. А зажмуришь глаз и сразу ясно — девушка средь васильков. Купить три штуки — две в гостиную, одну, где девушка, себе в спальню. К ювелиру. Что-нибудь такое… Брошка стиль модерн — змея из бриллиантов, в виде лилии. Жанне — за вчерашний вечер. Она теперь на высоте — сначала испуганная девочка, потом тигрица, а в конце заботливо: «ну отдохни» и кофе с кюрасо и больше — одеколоном растирает, чтоб отдыхали даже поры, то есть, нет, не поры, но тело Вандэнмэра. Обед. Концерт. Средь пудренных плеч и манишек сердце Вандэнмэра сладко бьется в такт грустному Шопену — вот был он молод, теперь старость, жена умерла, жизнь — осень, и бурному Вагнеру — поживем еще, у Жанны ножка — шмыг — восторг. Венец дня — ужин. Стол — алтарь, от всех земель — приношения. Устрицы из Атлантики. Астраханская икра. Бургундское вино. Апельсины из Яффы. Цейлонские бананы. Яванский кофе. Испанский херес. M-r Вандэнмэр не ест, но молится — приемля дары земли, искусство поваров, развитие транспорта, величие культуры. Потом — в снега простынь. В последний миг — великий ноль — добыча растет — ртуть подымается, как в градуснике. Вся спальня — ртуть и Вандэнмэр, счастливый, плавает в прохладном жидком серебре.
Егорыч к фельдшеру ходил, долго клянчил — болит, нет сил, сгибает будто камень. Смилостивился, дал. Всю банку выпил. Прояснило. Должен кому нибудь открыть, сказать — выпирает. Пошел в Горбовку, к Арине вдовой.
— Ты чаво? Я не могу — лежу больная.
— Да разве я!.. да разве ты!.. Да ведь Андрюшка в буте. А Хранцуз — копер ей-ей. И с клешней. На то и сказано — придет враг рода человеческого. Для истребления. Землю растревожил. Ртуть? И кому она нужна эта ртуть? Что это — уголь, что ли? или железо! Пакость! Чтоб золото толкать. А золото кому? Андрюшку слопал. Ртутная кишка — не подавился. Ты меня послушай — вот, вот, придет… Все пойдем к нему и за клешню. Близко время. Молись, Арина, час бы не проспать. Я — ему! Гад серный! Господи, помилуй!
И вон. И — бег. И прямо наземь. Халчакская мертвая земля.
Халчаку — лет тьма, халчакским рудникам четыре года. Где-то война. Здесь клеть, штрек и сера. Кой-кого угнали. Привезли китайцев. В Горбовке бабий вой и пленные мадьяры. Ну разве это мужики? Пашет в очках. Ест голубей. До баб падок, но тощ и слаб. Чуть что, на бок, и храп. Впрочем, китайцы еще вздорней — жрут крыс с хвостом, воняют желтой кожей, вроде серы, говорить — не говорят, а только попискивают. Цыплячий дух. Егорыч совсем очумел. Во всём — знаки. На войне сидит Хранцуз, пускает газы, клешней порет, живьем жрет людей, мечет железную икру — изводит весь крещенный мир. Егорыч готов: последний час принять. Пьет и самогонку, и эфир, и дрянь, что наливают в фонари, пьет, отбивает кубы. И вечно день и ночь — высоко в грязном небе копер Хранцуза, а внизу на тридцать саженей в буте — родной Андрюшка. Ходит в деревню — к Арине, к Васильевой-старухе, к Сизовым:
— Готовьтесь, или всех сожрет Хранцуз, иль мы его крестом, штыком, мотыгой! Зачем нам воевать — всё он — и ртуть и набор и урядник. Ядром плюется чёртов кот!
И слушают старухи, слушают солдатки, воют, готовятся ко дню.
А где то война. — В ставках изучают паутины хитрые траншей. Министры, задыхаясь, примеряют экспорт колоний. Топорщатся карманы поставщиков. За пять шагов земли умирают десятки тысяч Петров, Петеров и Пьеров. Война. Халчак же пьет, буянит, ртуть добывает, ждет.
Где-то война. Где-то Халчак. Здесь запах мандаринов, мимоз, духов, бензина Фордов. Монте-Карло. Резиденция принца Монакского, русских князей, шпионов, интендантов, дезертиров великосветских шлюх и Вандэнмэра. Что делать? В Брюсселе — почти война. И здесь было б не скверно — пальмы, море, казино, фаршированный лангуст — да было б, если б… Много неприятностей. Оружейный завод у немцев, газета также, негров ловят и гонят на войну — им теперь не до божков плодородья. Вместо англичанок в школе живописи — военный штаб и прочие метаморфозы. Надо было б, взяться за поставки, но Вандэнмэр ослабел, подагра, несварение и меланхолия. Жанна уехала с кубанским плантатором. И место её — вернее время — среды и субботы — пустует. Эмиль остался в Брюсселе. Помогает германцам вывозить уголь и — патриот — ждет трепетно въезда Альберта, на белом в яблоках, коне. А Франц был призван, но остроумным сочетанием чеков, болезней (по-латыни) и пламенных интервью в газетах — «мы их возьмем» — отделался. Вместо Ипра предпочел поехать в отвоеванное Того, поставить торговлю с неграми и выработку гуттаперча. Отец один. И мрак. Утеха только «Меркюр». Добыча не пала. Каре (он же по халчаковски, «Хряч») сообщает: «Благополучно. Выписали китайцев. Дешевый труд. Большие заказы для уральских приисков. Шлем 320 000». Мешок с почтой несется среди шхер, вдоль фиордов, ускользая от хитрых субмарин — в Монте-Карло. Ртуть течет. Подставив руку — может еще Вандэнмэр и жить — средь олеандр вилла «Ле Мюэтт», — есть маринад из грудок китайских уточек, иногда, когда хорошая погода, и организм в порядке — грудку целовать ниццской Весты m-lle Кирэль, и в казино поставить тысячу-другую на «красное» или на «четные» (на номера боится — времена не те). Так не скудеет Господь-Бог, и дальняя неведомая халчакская земля.
Идет война. Сводки, лазареты, интенданты, экспорт. Вдруг на севере (60°) первый, нестройный разрозненный залп: «Довольно!» Легкое колыхание акций, портфелей, фронтов, котелков, сердец.
В Халчаке еще спокойно. Матрос приезжал, говорил, хорошо говорил, и сам веселый, рослый. Грудь под сеткой ветром спалена. Под ней огонь — балтийских штормов, боев, резни. Не поняли. Напились. Только Егорыч знал, вопил:
— Конец ему, снимай копер, собака полосатая! Христос Воскресе!
Тревожней в Монте-Карло. То есть, не в отелях, не в казино, а только в вилле «Ля-Мюэтт». Жарко. А Вандэнмэр не любит жары — припадок астмы. И потом эта революция ему совсем не нравится. Акции пали на восемь пунктов. Конечно, обойдется. Как у нас 1830-ый.
В общем, республика ничуть не мешает. Социалисты тоже симпатичные люди — помнит, как Вандэрмэйс тряс руку и шептал «прогресс». Пока что — скверно. Не везет в «трант э карант». К m-lle Кирэль без кольца, или по меньшей мере шляпки — время зря терять — все знают — Веста. А жара растет. Мистраль. Во рту, в носу, и где то в черепе мельчайший песок, раскаленный дар Сахары. Побрызгал голову лавандовой водой. Взглянул на барометр — любил всё, где только ртуть, от зеркала у m-lle Кирэль до ртутных медикаментов, хоть самому не приходилось пользоваться, осторожность соблюдал заранее — взглянул, блаженно улыбнулся: ртуть сжалась, отяжелела, стрелка падая легла на маленькое слово: «гроза».
Грянула. Далеко. Под 60°. Трах! С «Авроры» палили. Неслись, ругались, кудахтали, и умиленные вещали «мир». Одни: Европа, Россия, проливы, идеал, купоны, красота, ресторан «Донон», балет в Мариинском, держава, кюрассо. Другие: миру мир, и трах, и трах, веселым роем! Тенькают, грохочут, рвутся. Еще кто-то за Донона, за Империю, за сейф, за Вандэнмэра, слабея мечется, нюхает кокаин, в проходной двор, в море, прочь! Трах! И над всеми человек в каскетке, низкий, коренастый, голова — шар. Усмешка. Поют, слова вскипают: «разроем до основанья, а затем»…
И кипень подымает шар в кастрюле.
А затем?..