Леонид Васин, по кличке Васярик, получил двенадцать лет колонии усиленного режима. Доказать, что стрелял именно он, не удалось. Был признан лишь соучастником. Жена ездит к нему на свидания и пишет письма в Верховный Суд. Димка Зимовец переехал в другой город вместе с родителями и, по слухам, женился. Петр Владимирович Лемза получил за малокалиберную винтовку полтора года условно и продолжает работать в гаражном кооперативе. Злоупотреблений и спекуляций с его стороны следствие не выявило.
Голубеву неловко перед Сергеевым, но встречаются они нечасто, так как помещение паспортного стола находится в стороне от городского управления, а сам Сергеев не очень любит появляться в уголовном розыске.
Он почти подружился с Александром Семеновичем Налыгиным и часто ходит к нему обедать. У Сергеева гастрит, а в кафе «Добрый вечер» готовят неплохо. Налыгин каждый раз пытается не взять с него денег, но Сергеев хмуро достает кошелек. Иногда они говорят о садовых делах, потому что охоту Сергеев забросил, и в свободное время занимается только дачей. Жена уговаривает его переехать в дальний райцентр, к своей матери, у которой пустует большой дом. Наверное, он согласится.
В этих краях летом ветрено и жарко. Сергеев шагает немного сутулясь, придерживая рукой фуражку. Я смотрю ему вслед. Июльский ветер, горячий, совсем не приносящий прохлады, крутит пыльные столбы на старой мостовой. Улица круто спускается к реке. Я жду, что Сергеев оглянется, но он продолжает идти и вскоре исчезает за поворотом.
Лезвие лопаты скрежетнуло о твердое. Саня Лукашин по звуку понял, что кость. Осторожно обкопал вокруг и, положив лопату, стал рыхлить почву шпателем. Показалось грязно-серое полушарие черепа с забитыми землей глазницами. Саня извлек череп и собрался копать дальше.
— Давай я, — предложил Володька.
Саня передал ему небольшую лопату с узким отточенным лезвием из нержавейки. Сам сел в стороне и достал из кармана джинсов мятую пачку «Примы». Неторопливо закурил, глядя, как Володька быстро углубляет яму. Начали попадаться кости. Володька вытер рукавом пот со лба.
— Интересно, кто тут закопан, наш или фриц?
Вместе с костью выбросил наверх подметку ботинка.
Саня повертел ее в руке.
— Наш… у фрицев другие.
Невнятно, с трудом осиливая звуки, выговаривал Саня слова. Еще в детстве, раскапывая старые блиндажи, попал под разрыв немецкой восьмидесятимиллиметровой мины. Двое его приятелей, пытавшихся отвинтить головку, были убиты наповал, а Сане крупный осколок раздробил челюсть и искромсал язык. Ему сделали несколько операций. Время немного разгладило жуткие шрамы у рта. Чтобы закрыть их, он носил усы, но речь восстанавливалась плохо.
Саня положил череп в целлофановый пакет и сменил Володьку, который устал и начал сбавлять темп. Из долгого опыта он знал, что по одному хоронили редко, поэтому продолжал расширять яму. Второй череп сохранился хуже, но Саня и его сунул в пакет — выбирать не приходилось, добыча попадалась скудная. Он несколько раз воткнул тонкий металлический прут в дно ямы. Прут входил в землю свободно, не встречая препятствий, значит здесь ничего интересного больше не оставалось.
Оттолкнувшись руками, он сноровисто выбросил свое плотное мускулистое тело и вместе с Володькой быстро заровнял яму.
Красная спортивная «Ява» с ходу набрала скорость. Они ехали по дну балки, петляя между трухлявыми ящиками, ржавыми канистрами и прочим хламом, извлеченным из разрытых блиндажей. Здесь когда-то проходила линия обороны, балка была перекопана вдоль и поперек такими же искателями, как Саня и Володька.
Конечно, чтобы найти ценную вещь, надо искать нетронутые блиндажи в глубине степи. Только сейчас много не наездишь — слишком сыро.
Они выбрались на гребень. Было начало апреля. Снег уже растаял, но степь оставалась по-зимнему неуютной с пучками свалянной прошлогодней травы и голыми шипастыми акациями в низинах. Пробуксовав на глинистом проселке, выехали к небольшому пруду.
Саня с маху, чтобы не передумать, сбросил одежду и кинулся голышом в воду. Повизгивая от холода, добрался до камышей, где еще плавали подтаявшие пластины зеленого ноздреватого льда, и подтянул вентерь, поставленный несколько дней назад.
Улов, небольшого щуренка и трех пузатых скользких линей, Саня отдал Володьке — отчитаться перед родителями. Сам он уже заработал двадцатку. Кооператоры платили ему по десять рублей за череп, из которых потом делали светильники. Если в черепе имелось пулевое отверстие, давали пятнадцать, вроде как за экзотику. Но черепа, пробитые пулями, попадались редко.
Через час, высадив Володьку, Саня Лукашин был дома. Поселок, в котором он прожил свои двадцать три года, назывался Хамовка и представлял из себя скопище домишек, беспорядочно разбросанных среди оврагов и камыша. Поселок появился перед войной, когда в городе начали строить огромный металлургический комбинат. В Хамовке, на самовольно захваченной земле, селились вербованные, раскулаченные и прочий разношерстный люд, съехавшийся на строительство комбината. В войну прибавились эвакуированные.
Город, наступавший на Хамовку рядами девятиэтажек, остановился, не перевалив через болотистую низину. Дальше строить высотки было нельзя.
Дом, в котором жил Саня с матерью, стоял на краю оврага, и почти весь огород приходился на сползающий овражный склон. Мать умудрялась выращивать здесь огромные тыквы и собирала неплохой урожай картошки. Дом слепил из самана и обрезков досок сразу после войны покойный Санин отец. Он умер лет восемь назад, а перед этим долго болел. По причине пьянства его лечили от печени, но умер отец от нефрита.
За прошедшие годы дом осел и стал сползать следом за огородом в овраг. Маленькие, наглухо вмазанные окошки, в полуметре от земли, выходили на засыпанную шлаком улицу. Шлак позволял передвигаться, когда дожди превращали глинистую почву в клейкое месиво. Летом ветер выдувал из шлака мелкую черную пыль, которая скрипела на зубах и делала серым свежевыстиранное белье. В овраг всей улицей скидывали мусор и выливали помои. Туда же бросали дохлых кур и кошек. Вонь никого не смущала. К ней привыкли, как привыкли к полчищам крыс, заброшенности никому не нужного поселка и вечно пустым полкам единственного магазина.
Мать налила Сане горохового супа с плавающими кусочками сала. Он поболтал ложкой и просительно глянул на мать. Та поворчала и принесла из другой комнаты кружку браги, подкрашенной смородиновым вареньем. Саня весело опрокинул содержимое и с аппетитом принялся хлебать горячий суп.
— Сережка Клевцов приходил, — сообщила мать, — к вечеру снова обещал зайти.
— Чего ему надо?
— Не сказал. Либо выпить не с кем. Родная душа.
Мать поставила на стол чай с горбушкой хлеба и стала рассказывать, что талоны на масло, видно отоварить не удастся, его и в городе нигде нет, а колбасу должны привезти завтра.
Саня, согласно кивая, допил чай с горбушкой хлеба и вышел на лавочку покурить. Он работал мотористом на насосной станции, сутки — дежурство, трое — дома, впереди еще оставался день отдыха, а Саня решил, что завтра надо будет опять съездить в степь, пока держится хорошая погода, а черепа отчистит и приготовит для продажи на дежурстве. Конечно, не самое лучшее занятие — мертвецов тревожить, но им-то теперь все равно, Сане жить надо. У матери пенсия сто пятнадцать рублей, да и сам он зарабатывает не густо. Руки у Сани хорошие, мог бы слесарем в любом кооперативе деньгу зашибать. Но уходить из мотористов он не хотел по двум причинам. Первая — увечье. Среди нормальных, здоровых мужиков Сане становилось не по себе. Не то, что говорить, а посмеяться вместе с ними над анекдотом и то не мог. Вылетало изо рта с брызгами слюны шипенье, и от такого Саниного веселья становилось другим не по себе.
Вторая причина — отвык от людей. Еще мальчишкой, когда выписался с изуродованным лицом из больницы, ловил беззастенчиво любопытные взгляды прохожих на улице, а про школу и говорить нечего — навязчивая жалость учителей да смешки придурков-малолеток, с кем пытался он по второму разу закончить восьмой класс. Из школы Саня сбежал и, немного поболтавшись, ушел в дежурные мотористы, где и работал уже шесть лет.
Серега Клевцов, носивший по причине долговязости кличку Костыль, появился через полчаса. Они когда-то учились в одной школе, потом Клевцовы получили квартиру и переехали в город. Костыль закончил техникум, но по специальности никогда не работал. Уезжал на Север, неудачно женился, подрабатывал в каких-то шарашках, а последний год болтался на толкучке, занимаясь мелкой фарцой.
Выглядел неплохо. В джинсовой куртке-варенке, в таких же брюках и белых кроссовках, которые успел вывозить в грязи, пока добрался до Саниного дома.
Они немного посидели, вспомнили общих знакомых. Вернее, говорил Серега, а Саня лишь кивал в ответ. Потом Клевцов достал из кожаной, через плечо сумки бутылку водки и складной стаканчик с зеркалом на донышке.
— Я сейчас закусить соображу, — предложил Саня, но Серега сказал, что не надо и разломил на две части кривой тепличный огурец.
Когда выпили по одной и второй, Клевцов перешел к делу.
— Продай шпалер?
— Че-ево? — удивился Саня.
— Тебе солить что ли, свои железки. Хорошие люди за пистолет с патронами семьсот рублей предлагают.
— Какие люди?
— Тебе не все равно? Надежные люди, я отвечаю.
— Нет у меня никаких пистолетов…
Ветер уныло раскачивал верхушку старого тополя возле дома Лукашиных, а здесь, в затишье, под нежарким еще апрельским солнцем, было тепло и уютно. Саню клонило в сон. Он хорошо пообедал, в голове приятно пошумливало от выпитой водки, и предложение приятеля оставило его равнодушным. Клевцов снова стал уговаривать и набавил триста рублей. Саня насвистывал мелодию из «Мужчины и женщины». Свист, в отличие от несвязной речи получался на удивление чистым и музыкальным. Серега понял, что уговаривать бесполезно. Они допили водку, и Клевцов, спрятав стаканчик, застегнул сумку на молнию. Потоптался, ожидая, что скажет Саня, но тот молчал.
— Бывай!
Саня пожал протянутую руку. Разговор о пистолетах ему не понравился.