— Я обманул их…
Желтый высохший палец показывал куда-то вверх. Мы были в палате одни.
— Все будет нормально, Саня!
— Может я и выкарабкаюсь, но вряд ли. Они ищут самолет и деньги не там. Надо искать километров на четыреста западнее. Я перевел на час назад оба хронометра. Ты этого не мог заметить…
Саня не бредил. Он смотрел на меня тусклыми угасающими глазами и я понял, что он имел в виду. Во время посадки мы сильно ударились. Я разбил голову и потерял сознание. Смутно помнил, как искрилась и горела проводка, а Саня тащил меня из кабины. Потом он вернулся и стал тушить огонь. Оба самолетных хронометра в момент падения разбились и по их показаниям занесенным в бортовой журнал, позже определяли расстояние, которое мы пролетели. На обоих было одно и то же время — пятнадцать часов семь минут, хотя на самом деле мы приземлились в шестнадцать часов с минутами. Саня передвинул стрелки назад. Выпали шестьдесят минут, за которые мы пролетели еще четыре сотни километров.
— Меня бы все равно этим летом списали. Уезжать на материк, а там ничего нет. Я накопил двадцать тысяч; но не знаю, хватит ли их даже на квартиру… Хотел разбогатеть, чтобы дочери не считали копейки, а вышло вон как. Я ведь собирался с тобой забрать те деньги… Поделить поровну. Слышишь меня?
— Слышу.
— Осуждаешь?
Я посмотрел на мандарины и недопитую бутылку минералки. Сквозь грязное оконное стекло тускло светило заходящее солнце.
— Нет, Саня, я тебя не осуждаю.
— Спасибо… Если я умру, не отдавай эти деньги. Ты их найдешь. Поделись с моей семьей, они будут им нужны.
— Ты что-нибудь говорил жене?
— Нет, только тебе.
Это была моя предпоследняя встреча с Сане Королевым. Дня через четыре он умер, и мы похоронили его на городском кладбище, выдолбив могилу в вечной мерзлоте. Говорят, тела в ней сохраняются сотни лет, вряд ли от этого Сане было бы легче.
Конечно мысль о деньгах не покидала меня. Девятьсот тысяч — целое состояние, которое могло бы полностью изменить жизнь моей семьи. Но мысли носили скорее созерцательный характер. Я представлял себя живущим в большом доме где-нибудь на берегу теплого моря. Вот я сажусь в кремовую «Волгу» и мчусь по шоссе… У небольшого причала стоит собственная яхта. Такой вот нехитрый набор подсмотренного чужого благополучия крутился в моей голове.
Но каких-либо попыток начать поиски денег я не предпринимал. На это было несколько причин. Как и во многих людях моего поколения, родившихся в начале пятидесятых, во мне слишком крепко сидело прошлое. Идеалы служения стране, офицерская честь — эти слова мне не казались пустым звуком. Я был секретарем партбюро эскадрильи и верил во многое, что мне говорили. Конечно жизнь внесла свои коррективы, но переступить очерченную самим собой черту я не мог. Я сдержал данное Сане Королеву слово и никому не говорил про его обман, но пытаться овладеть деньгами было для меня слишком много.
Я осознавал, что это будет кражей, причем в таких размерах, что мне светят немалые годы тюрьмы. Тюрьмы я боялся. Кроме того, я отчетливо представлял, какими трудными были бы поиски. Баренцево море с его внезапными шквалами и штормами слишком опасно в любое время года, необходимо хорошее судно и опытный моряк за штурвалом. Нужны большие деньги, чтобы организовать такое плавание.
Словом, всерьез о поисках самолета и денег я не думал. Пусть все идет своим чередом. Рано или поздно с какого-нибудь судна или самолета увидят наши обломки, и пожалуй, это будет лучшим финалом всей истории.
Севером я был сыт по горло. Осенью, когда наконец закрыли дело о пропаже денег, а с меня сняли подписку о невыезде, я с семьей уехал в Астрахань, где жили родители жены. Здесь и началась вторая часть истории. Она обошлась слишком дорого всем ее участникам.
Николай Ашухин, небольшого роста, с округлым, заметно выпирающим брюшком встретился мне на улице, недели через полторы после моего переезда с севера. В кожаной куртке и ярко-голубых американских джинсах, он выглядел вполне преуспевающе, и я сразу решил, что Ашухин занимается коммерцией. Насчет шмуток я выглядел хуже, но в отношении остального тринадцать лет авиации и северные приключения дали о себе знать. Хотя и были мы одного возраста, моя дубленая физиономия с прореженными седыми волосами смотрелась куда старше, чем у Николая.
Мы не виделись с ним много лет. Когда в молодости я набирал на погоны одну звездочку за другой, говорят, он мне завидовал. Впрочем, в ту пору мне завидовали многие. Летчик-истребитель… Голубая щегольски ушитая форма, блестящие петлицы с крылышками, красивая жена рядом и казалось, что вся жизнь будет такой же блестящей и красивой. За что ты получил вот эту медаль? А… За боевые заслуги? Было дело… За выполнение специального задания! И делал многозначительную паузу.
Я и вправду не знал, чей самолет-нарушитель мы перехватили над Гиндукушем и пытались отжать от границы, посадить на наш аэродром. Я летал тогда всего лишь вторым пилотом второго перехватчика и в основном наблюдал бой со стороны. Но все равно я в нем участвовал! Я видел желтые трассы пушечных снарядов, и любой снаряд мог стать моим. Я ловил в перекрестье прицела чужой истребитель и слышал злые возбужденные голоса в шлемофоне. Дай ему еще, Володя! Уходи ниже, мать твою!.. И кувыркающиеся обломки истребителя, медленно кружащиеся над хребтом Гиндукуша.
Тогда мне казалось, что лучшее в моей жизни только начинается. Меня поздравляли с победой, к которой я почти не имел отношения, жали руки и хлопали по спине. Из Витьки Мельникова выйдет толк, мы еще послужим под его началом! Увы, ничего из меня не получилось.
Ашухин широко, во весь рот улыбался.
— Ну здорово, Витек! Сто лет не встречались. А ты почти не изменился, только цвет волос другой стал. Говорят, женщины седых больше любят.
Комплимент звучал довольно неуклюже, но мне стало приятно, что Николай не ахает и не качает головой: «Ну тебя не узнать, совсем постарел! А Почему со службы так рано уволили — здоровье или с начальством не ужился?»
Колька Ашухин, одноклассник, старый приятель, не задавал дурацких вопросов и смотрел на меня с веселой, давно знакомой ухмылкой.
— Идем?
— Идем.
Октябрь. У нас на побережье выпал снег и задувает с моря ледяной обжигающий ветер. Началась бесконечная полярная зима — темнота, ночь и короткие сумерки в полдень. Здесь на Волге у Каспия совсем по другому. Желтое, теплое солнце, паутина бабьего лета и шуршащие листья на дорожках. Господи, до чего хорошо! Мы сидим на открытой площадке возле кафе-стекляшки, и я, жмурясь от солнечного света, бьющего в глаза, разливаю в стаканы пахучую зубровку. На столике под пластмассовым навесом запотевшие кружки с холодным пивом, толстая, икряная вобла и красные, разрезанные на четвертинки помидоры.
— За встречу!
— Будь здоров!
Мы закусываем помидорами вместе с воблой. Это очень вкусно, особенно если под рукой холодное пиво. Я вернулся в город своего детства и мне здесь хорошо. Меня не забыли друзья.
— Ну что, еще по одной?
— Конечно.
Зубровка терпко отдает травой. Я запиваю ее пивом, хотя от такой смеси можно с ног свалиться. Но я же летчик, меня так просто не свалишь! Надо пожалуй закусить горячим. Я встаю, чтобы дойти до кафе-стекляшки. Меня опережает Николай.
— Сиди, я сам.
Он приносит горячие шашлыки, залитые красным соусом. Мы пьем за дружбу и грызем жесткое мясо.
— Ты куда собираешься устраиваться?
— Не знаю…
Я чему-то смеюсь. Мне хорошо здесь, в этом южном городе, и я пока не хочу думать о работе. Мимо проходят две девчонки, мы дружно провожаем глазами тугие задки, обтянутые короткими юбками.
— А ничего, — толкает меня локтем в бок Николай.
— Ничего, — соглашаюсь я.
— Как у вас там насчет этого дела на севере?