— А как танцуют, видел?
— Я же говорю — по телеку показывали, — объясняет Поликарпов. — Пахомова и Горшков исполняли.
— Не, то не фонтан! — решительным жестом отвергает этот вариант Дробанюк. — Ты видел, как «Кумпарситу» танцевали Ухлюпин с мадонной? — И в ответ на недоуменное выражение на лице у Поликарпова с гордым вызовом в голосе произносит — Ты многое потерял, Иван Сергеевич! Такого даже по аргентинскому телевидению не увидишь!..
На следующий день Дробанюк просыпается с похмельно гудящей головой и долго не может встать — та при малейшем движении отдает пульсирующими болями в затылке. Лежит он, отвернувшись к стенке, стараясь лишний раз не ворочаться.
— На завтрак идешь? — легонько толкает его в бок Поликарпов.
— Ой, да какой там завтрак! — со стоном отзывается Дробанюк.
— Так ведь девять уже! Как бы не проспал.
— Завтракай без меня, — жалостливо говорит Дробанюк. — А если рассол будут давать, захвати мою порцию, ладно?..
Поднимается он часа через два, долго принимает горячий душ и только после этого немного приходит в себя. Затем, захватив пляжные принадлежности, спускается вниз, намереваясь пойти на речку. В холле у телефонного автомата толпятся жаждущие звонить. В кабине, видимо, жарко, она слегка приоткрыта, и оттуда сейчас доносится взволнованный тенор.
— Сергей Маркович, родной, надо защиту усилить! Говорю, защиту усилить. А без этого вы ничего там не сделаете! Говорю, не сделаете! Любая комиссия вас забодает…
Обладателя взволнованного тенора заменяет рокочущий «бас, однако тема остается прежней.
— Надюша, это я. А где главный?.. А будет?.. Жаль. Ты передай ему, что я еще позвоню, обязательно позвоню. Пусть без меня ничего не предпринимает, поняла? Так и передай…
„С ума посходили люди, — думает Дробанюк. — Нет, чтобы отдохнуть как полагается…“
Ухлюпин уже на пляже. Лежит как ни в чем не бывало, подставив солнцу свои рыжие бакенбарды. Дробанюк устраивается рядышком.
— Живой? — спрашивает Ухлюпин.
— Какой там!.. — жалуется Дробанюк, у которого все еще дает о себе знать голова. — Ты давно здесь?
— Да с пару часиков уже. И на работу позвонил даже.
— Когда ж ты успел? — не верит Дробанюк.
— Кто рано встает, тому знаешь кто помогает? — вопросом на вопрос отвечает Ухлюпин. Он разговаривает, не открывая глаз. — Хотя бога, как известно, нет. А для тебя, Котя, его и не будет. Ты, так сказать, безбожник поневоле, причем воинствующий, потому что рано вставать не любишь. А по-простецки — бездельник. Но — кипучий, — уточняет он.
— Да ну тебя! — сердится Дробанюк. — Все вы тут как спятили! Возле телефонного автомата целая толпа. К ним по-человечески, создали все условия, чтобы отдохнуть, а они за телефон — ценные указания давать.
— Потому что болеют за производство, — лениво выговаривает слова Ухлюпин. — А ты, Котя, болеешь по другим причинам. Ты, наверное, много пьешь, стервец. Стаканами, должно быть.
— С тобой пью! — зло бросает обиженный Дробанюк.
— Не понял ты всей диалектики своего собственного поведения, Котя, — читает ему, словно школьнику, мораль тот. — Вопрос не в том, с кем пьешь, вопрос в том, как пьешь. Это, если смотреть шире и глубже, вопрос перехода количества в качество. Философия, брат! Осмысление закономерностей.
— Спиноза! — кривится Дробанюк.
— Ладно, Котенция, сгинь куда-нибудь, — переворачивается на спину Ухлюпин. — У меня после танго ноги болят, мне подремать хочется.
Дробанюк остается наедине со своими мыслями. После разговора с Ухлюпиным они его мало радуют. „Черт, надо было и себе позвонить на работу, — думает он, — продемонстрировать, так сказать, усердие, засвидетельствовать его для публики, для общественного мнения. Узрят люди, услышат — и оценят. Скажут, прилагает товарищ усилия, старается. А там, глядишь, и до начальства дойдет. Слухами, то бишь неофициальной информацией, земля полнится“. А он, нелицеприятно размышляет Дробанюк, по-пацанячьи повел себя. Ну ладно — Ухлюпин хоть и горазд подколоть, но он-то свой человек, он по-дружески, можно сказать. А Поликарпов кто, с которым он распустил язык до пояса? Кот в мешке Поликарпов! И о нем известно только то, что многое потерял из-за того, что не видел „Кумпарситу“ в исполнении Ухлюпина с мадонной. А ведь одно то, что он не пьет, должно было насторожить! К тому же и не дремлет! Спать, видите ли, ему мешают! Хотел бы — спал. Значит, действительно себе на уме человек. Подозрительный!..
Вот с Поликарпова он и начнет, решает Дробанюк. Он сейчас же пойдет и попросит — для блезиру, конечно, у того парочку нужных монет — мол, позвонить завтра на работу. Именно завтра. С ходу в карьер нельзя начинать — переиграть можно. А с подходом, с учетом психологии…
Дробанюк решительно поднимается, но тут же чуть не падает от прилива крови в голову. Проклятое похмелье! Вон же этот распластавшийся гусар дерябнул никак не меньше, а лежит себе хоть бы хны! Везет же некоторым, причем незаслуженно.
— Ты звонить идешь, Котя? — вдруг спрашивает Ухлюпин, хотя продолжает лежать в прежней позе — лицом уткнувшись в полотенце.
— Звонить я буду завтра. Мне пороть горячку нет причины, — с подчеркнутой независимостью отвечает Дробанюк.
— Значит, опять план валишь?
— Не я валю! — отрубывает Дробанюк.
— А кто же — Пушкин?
— Тебе бы мою кадру — узнал бы.
— Я не я и кадра не моя?… Детская логика, Котя.
— А ты моего главного знаешь? — чуть ли не кричит Дробанюк. — Слава аллаху и другим святым, что он вместо меня в конце месяца и квартала остался! Пусть сядет в лужу при всем честном народе! Чтобы видели, кто есть кто!
— Я тебя, Котя, знаю, и этого достаточно, — говорит Ухлюпин. — А каков поп — таков и приход, хоть ты и воинствующий безбожник. Ты и звонить собираешься только потому, чтобы пустить пыль в глаза. А вдруг они там без тебя умудрятся сработать более-менее, а ты — не причастен?..
— Ну, это уж слишком! — бросает в сердцах Дробанюк я, подхватив разостланное на песке полотенце, чуть ли не бегом устремляется подальше от Ухлюпина. И только отойдя на довольно приличное расстояние, без лишних эмоций делает вывод, что не стоит так бурно реагировать на ухлюпинские подковырки — а то ведь и до инфаркта допрыгаться можно. Пусть себе этот жеребец изгаляется, надо делать свое дело спокойно, с трезвой головой.
Мысль о трезвой голове снова дает знать о вчерашнем возлиянии — с прежней силой начинает давить в затылке. „Нервы… — думает Дробанюк. — Не везет. Искупаться, что ли?“. Он складывает на полотенце свои спортивные брюки и майку и с опаской входит в воду. Та поначалу обжигает— такой она кажется холодной. Течение здесь, на крутом изломе реки, довольно сильное, и Дробанюк не решается заходить на глубину. Самое большее, на что он отваживается — это, приседая, несколько раз окунуться с головой. Но и это хорошо освежает, боли в голове постепенно отступают, появляется бодрость, и настроение заметно улучшается. „Чихать на тебя и на твою философию, Юрик, — заочно полемизирует он с Ухлюпиным. — Вот пойду сейчас и позвоню. И дам своим охламонам разгон при всем честном народе…“
Когда Дробанюк появляется в холле, у телефона-автомата никого нет. Недоумевая почему, он спрашивает у дежурной, работает ли автомат.
— Наверное, — отвечает та. — Недавно звонили.
Дробанюк входит в будку, опускает монету — табло, как и положено, зажигается, звучит зуммер. Срабатывает и код.
Дробанюк набирает номер приемной — длинные гудки, никто не отвечает. Это приводит его в растерянность: что за чудеса? Который час, что все замерло так? Он смотрит на часы — так и есть, четверть первого. В приличных учреждениях это уже практически обеденный перерыв. А тем более у его вертихвостки, которую он недавно взял себе в секретарши вместо воблы Татьяны Васильевны. Конечно, вобла туго знала свое дело, у нее всегда во всем был порядок, печатала она грамотно, документацию вела отменно. Но ведь — Татьяна Васильевна, а не Таня. Возраст за. сорок, физиономия всегда постная. Оно-то понятно — мужа нет, на шее двое деток, алиментов — кот наплакал. Словом, человек без алиментарной поддержки, как выразился Ухлюпин. По-человечески жалко. Однако секретарша — фигура далеко не рядовая, как некоторым кажется. Это символ фирмы, живая вывеска, товар лицом. Это, в конце концов, тонизирующий фактор, утверждает все тот же Ухлюпин… При очередном воспоминании об Ухлюпине в затылке у Дробанюка снова начинает болеть. Именно этот гусар и подбил его поменять секретаршу. А взамен подсунул вертихвостку. Правда, весьма симпатичную. Стройную, глазастую, брови разлетелись этакими полудужьями, волосы иссиня-черными волнами — ну, настоящая Кармен. Еще бы умела и хотела работать — и цены бы ей не было. А то ведь обнаружить ее можно где угодно— только не в приемной.
Дробанюк набирает номер главного инженера — молчит и тот. „Ладно, — решает он, — брякну после обеда…“