Упыри.
Чуя смерть, богомольный Иван Четвертый по прозванию Грозный (более позднему, от народа) составил для поминания список загубленных им людишек — надо полагать, на тысячи имен. А пусть отмаливают его грехи и душегубство церковные иерархи, а он делал свое трупное дело и делать будет. На то они, церковники, и поставлены Богом, дабы отмаливать земные грехи.
Любопытно бы почитать подобный поминальничек от руки Владимира Ильича. Для начала поправимся: свое дело он не считал душегубством — и писать там разные списки категорически отказался бы. Но мы допустим… Тогда, наверное, он, не дрогнув, вписал бы несметное множество имен, ибо уничтожал не просто непокорных, там тысячи людишек, а часть народа — это уже не ручеек крови. И список этот не вместило бы ни одно из книгохранилищ мира, поскольку жертвы его, Ульянова-Ленина, вписываются в тот поминальник и доныне.
Тут такие Василии Грязные да Малюты Скуратовы с Федьками Басмановыми под рукой оказались, ничего, что порой очкастые, а свое убойное дело справляли лихо, не хуже головорезов-опричников, что ужас посеяли на Руси. Существовала опричнина всего-то семь годков, и минуло с того времени четыре века «с вершком», а крестятся православные до сих пор, вспоминая ее и изверга царя.
Да и такое было: водились, и немало, палачи-бессребреники, убежденные; как сказали бы сегодня — идейные. Тоже служили идее из крови и трупов — на том ставили свою власть изуверы во все времена, а оправдывали все тем же — благом или государства, или человечества, или Христа. Палачи-фанатики — это залежалый, но жутковатый товар истории.
Малюта Скуратов настолько перезалил кровью Русь — после его гибели имя этого опричника, любимца кровавого самодержца, в общем-то довольно распространенное на Руси, начисто исчезло из обращения на рубеже XVI и XVII веков. Отказались русские мужички и разный посадский люд крестить и поганить детей иродовой кличкой. Так и сгинуло на Руси это имя — Малюта.
Малют не стало, а Владлены не перевелись.
Даже в самую глухую пору реакции и, казалось бы, такого торжества большевизма, что уже не сохранились даже собственные чувства (все подмяли тотальная пропаганда, гром фанфар и оркестров, горы газет, взаимоистребление на собраниях), наш народ не утратил насмешливого здравого смысла, в глубине души сознавая, какою неестественной жизнью живет и сколь она нелепа даже в обыденных хозяйственных заботах.
Помню, в 40-х годах, в пору моего детства, ходили стихи не совсем складные и приличные, но в них были едкая насмешливость, издевка, неприятие этой жизни по планам, этих бесконечных победных реляций о выполнении различного рода заданий, планов…
Стихи эти напрочь засели в мою ребяческую память. И за их декламацию я был нещадно порот мамой…
А справился с заданием товарищ Патушев, еще вышел ему за это боевой орден Красного Знамени. И прежде, чем запонадобилась его кровь и требуха для смазки «женевского» механизма, порассказал он все это Самсону Игнатьевичу. Куролесили по молодости лет, чего не бывает. Славная была компания: Самсон Игнатьевич, Патушев, Ермаков, Чудновский… Ох, куролесили!.. Уж как посмеялись, попечалились по невозвратным денечкам. Лет-то было, а задору! Почитай, всю Россию к дощатому забору приперли. Таких персон в нужник опустили: дышите, не жаль, покудова говно держит.
Эх, Самсон Игнатьевич…
Много лет спустя, в пору, когда, по словам Андрея Дмитриевича Сахарова, в деятельности КГБ обозначилась заметная «потеря энергии» и когда люди поосмелели, дошла, докатилась до меня и молва об одной чрезвычайно любопытной исторической личности. К моему удивлению, речь шла о… Самсоне Игнатьевиче!
Историческая личность!
И прознал я тогда (по крупице добирался от факта к факту): после демобилизации из родной Пятой армии Самсон Брюхин подался на комсомольскую работу в Самару, быстро набрал там вес и силу, так что в самом губкоме без него не представляли важных дел, совещаний, конференций и тому подобного.
Самсон Игнатьевич увлекся вопросами оплаты труда, даже окончил курсы экономистов и оказался в ответственных служителях советских профсоюзов… Свердловск, Москва…
Но в первопрестольной не засиделся. По личной рекомендации самого Лазаря Моисеевича Кагановича был направлен в одну из областей Казахстана «хозяином» — первым секретарем обкома. Проявил выдающиеся способности (как зашагала в хлебозаготовках область!), сам Сталин принимал его и беседовал с ним, и не раз, и не два!.. Где-то даже публиковалась фотография: Брюхин возле Сталина, оба смеются…
Посему не случайно Самсон Игнатьевич оказался и наркомом легкой промышленности этой республики. Нарком!
Вот-вот должен был состояться перевод в Москву. Не мог Сталин представить руководство новым сельским хозяйством без Брюхина. И уже были выделены для охраны Брюхина два чекиста. Выпивка ли среди своих на природе, волнующее ли одиночество на глухарином току или часок-другой беседы с глазу на глаз в домашней обстановке с делопроизводителем секретной части (кажется, Клавдией Ивановной Кочкиной), а они тут как тут со своим неусыпным надзором.
И вот с этого мгновения сплошная чернота, ничего уразуметь или разглядеть в том прошлом невозможно — копайся не копайся, хотя сам Брюхин все эти вопросы способен прояснить в любой момент, ибо родители одарили его необыкновенным здоровьем. И жив он поныне, но молчит, не выступает на перестроечных дискуссиях по телевизору, упорно отказывает в каких бы то ни было интервью и не помещает в «Огоньке» грозных воспоминаний.
Впрочем, для меня Самсон Игнатьевич делает исключения и нет-нет да выдаст сверхинтересный факт или подробность, о которой в истории не осталось следа: ни свидетелей, ни документов, одни догадки… Помнит старик свое завклубовское прошлое и нашу дружбу. К собирательству открыток он так и не охладел до сего дня, и я порой угождаю ему очередными разновидностями магнолий или дам в купальниках. К слабому полу старик сохранил любопытствующую почтительность младых лет.
Во всяком случае, Самсон Игнатьевич не против принять в презент и открытку с совсем обнаженной дамой — тут я ощущаю, как он вздрагивает и весь натягивается, хотя внешне сохраняет равнодушие и даже этакую сонливость. Особливо заставляют его вздрагивать дамы рослые и буйноволосые — с этакой ведьминкой (водопад волос, на худой случай — толстенная коса), с плотными, скорее даже толстоватыми ногами и необильной, но выраженной округлости грудью. Я всякий раз улавливаю, как обретает мощность его поле — вся энергетика излучения. Это значит, он смотрит на темную мышку меж ног (что и толковать, место, достойное почитания). У старика это смотрение выходит без наружних перемен, как бы мимоходом, так… забава. Но я всякий раз ощущаю, как он весь подбирается, в ничтожные мгновения теряет рыхлость и упруго распрямляется.
И я начинаю верить, что Самсон Игнатьевич в младые лета «бил» женщин вмертвую, как коршун. Какие сомнения? Окрутит, заговорит… и помята бабья или девичья краса. А он, ветеран Пятой армии и кадровый большевик, опять в свободном полете. Нет, любовь он партии не уступал. Как говорится, все, что выше пояса, — для партии и народа, а что ниже — уже нераздельное владение Брюхина. Тут он давал себе размах, никаких программ и уставов — лавина чувств и истребление себя в этих чувствах.
А берет такую открытку (он их называет «ню») совсем обыденно, каков он есть, такой и есть. Нацепит очки и, посапывая, потирая пальцами лоб, спокойно, а то и скучновато поглядывает на нескромные сокровища. Нет, ни на мгновение дольше, чем на другие открытки, уже проверено. Полюбуется и тут же откладывает. Вот выдержка! Это уже опыт бывалого человека, битого-перебитого, исхлестанного суровыми вихрями судьбы.
Так что все мои восприятия его волнения в каждом данном случае, незримые и бездоказательные, способны сойти за безответственную болтовню. Но я-то знаю, уверен: Самсон Игнатьевич и по сию пору мужчина!!!
Это ураганная новость! Это сногсшибательная новость!
Могут ли быть у него детки, не берусь судить, но что мужчина, и ого-го-го! — это факт. Провалиться мне, если вру! Мужик.
Я лично имел возможность удостовериться, что под этим, так сказать, предметное обоснование. Разумеется, я видел не то, что случается между мужчиной и женщиной (избави Бог, да я и не позволил бы себе даже миг подобной низости… подглядывание…). Но то, чему я стал свидетелем совершенно непроизвольно, почти со стопроцентной вероятностью доказывает мою правоту (ну никаких сомнений!) — именно мужчина, и огнецвет пылкий!
Решайте сами. Дабы проведать кое-что о Троцком, я не столь давно добыл пачку открыток (нет, заурядные он не примет, запросто может и обидеться), одна — с нагой прелестницей как раз в его вкусе (приходится изворачиваться, коли хочешь заполучить очередной исторический брильянт. А это отличная открытка, из Дании… и волосы водопадом — сущая ведьма, но несколько «корпусная», однако соблазнительная — проверено на знакомых). Посему не буду отпираться, будто эта открытка оказалась в пачке случайно. Я всегда подсовываю одну такую, проверенную на друзьях, уж точно жахнет по нервам. Я рассуждаю так: сразу две-три открытки подобного рода — вдруг перебор, а это значит возмущение и разрыв. И я без ценнейшего источника самых редких фактов, а есть запутанные моменты истории — только он и в состоянии растолковать, единственно он! Ни в книгах, ни в исследованиях о том ни звука. Поэтому несу всегда одну «ню», как-никак ему почти… девяносто. Тут помочиться бы опрятно, есть, не роняя пищи, и вообще…
Самсон Игнатьевич зыркнул на открытку, скинул в общую пачку — ну все как обычно — и буркнул, что ему пора «звякнуть». Телефон у него в дальней комнате. Нет, походка у него не шаткая. Идет не быстро, но твердо. Не исключаю, утрами делает основательную зарядку, а что много гуляет и проводит время на свежем воздухе, это все знают. Вон, щеки румяные.
А дом у него, за плату, полагаю, прибирает пожилая величавая особа лет сорока восьми — пятидесяти, не старше — отнюдь не обрюзгшая и морщинистая. Такая плавная в движениях, мягко-улыбчивая, а формы… как бы это поаккуратней выразиться… видные, но как бы заглаженные, очень уж округло-размерные. Нет, с ней природа не намельчила. Да, и все время отводит со лба светлую густую прядь. И волосы-то копной! Чуете, куда клоню?.. А рот не вялый, а тугой, алый; губы не тонкие, не съеденные возрастом — слегка отвороченные. Нет, эта особа не скучно скоротала век. Почему скоротала? Может, только и раскрутилась… Глаза?.. Речной воды, прозрачные. И сверхопрятная, всегда в наглаженном белейшем переднике. И чувствуется, своя в комнатах. Всегда в туфлях без каблучков, с расфуфыренными помпонами. Вещи вытирает с заботой, ставит бесшумно — привыкла уже к ним, как собственные. Включает телевизор, выключает — ну своя здесь. Имя? Дай Бог памяти… Ва… Ван… Ванда?.. Васса… Васса Леонтьевна! А фамилия?.. Фамилия?.. Ордынцева! Русачка чистая. А голос грудной, большой душевной щедрости. Поневоле улыбаешься тому, что рассказывает, каждому слову киваешь…
Так вот, Самсон Игнатьевич отправился в дальнюю комнату. Он по старинке говорит о звонках по телефону «звякнуть» («пойду звякну»). А из той комнаты — усыпляющее жужжанье пылесоса. У них не наш пылесос, а «филипс». Значит, Васса Леонтьевна прибирает. Самсона Игнатьевича слышу: фальцетиком скороговорит по телефону, голос его всегда отличала зычность, тут возраст… метит, проклятый.
Я и задумался, а спохватился — тишина. Нет, пылесос знай качает, а Самсона Игнатьевича не слыхать. Я и оглянулся на дверь — пора бы. Уж очень горело спросить о Троцком — есть там один эпизод: кровь и тьма — ничего не сообразить. И глазам не верю: в зеркало, а оно в коридоре промеж обеих комнат, Васса Леонтьевна: в руке металлическая палка пылесоса, как драила ковер — так и стоит, только распрямилась… Клянусь, я остолбенел! Мой Самсон Игнатьевич уже опустил трубку и… Как бы это выразиться? Понимаете… Уж как изловчился, но, в общем, одна грудь у Вассы Леонтьевны целиком наружу — выпростал из лифчика. Грудь белая, пышная, но не длинная и не слабая — так чтобы жиделью. А белизны — ослепнуть впору! И заметны розоватые рубцы от лифчика. И сосок-то уже успел напрячься, с мизинец… Клянусь, не вру! И признаться по совести: в самом соку Васса Леонтьевна, ей-ей!
А Самсон Игнатьевич привычно, ловко эту самую грудь ловит, оглаживает, наминает — да как проворно! А Васса Леонтьевна (я почему-то в этот острый момент назвал ее про себя Вандой, вот же чертовщина!) не уворачивается, только прижимает палец к губам и отчаянно округляет глаза на дверь: мол, посторонний там, окстись, бес, куда нам при постороннем?!
И ведь вот от одной открытки так взыграло! И старик ведь! Да разве старик — старец, но не ветхий — это свидетельствую. Я моргаю и себе не верю. А он, окаянный, ее грудь губами, губами! И уж тут Васса Леонтьевна не устояла: часто задышала, бедрами заюлила. Там чем юлить — есть, и даже очень, но все это в форме, линиях. Я взял и отвернулся (смотрения-то было на секунду-две, пока я чухался).
Вот так. Это он ее походя обмял, не больше. Порыв в чистом виде. Молодец и есть.
И тут как молнией меня озарило, я вспомнил и понял, отчего Лев Николаевич Толстой так сердился на природу продолжения рода. Так меня шарахнула эта сцена! Посудите, и за 70 лет эта природа сохраняет у мужчин и вожделение, и охоту до этого, и, разумеется, похоть… думаю — и влюбленность. Нет, не исключаю, что именно и влюбленность!.. А ежели еще и энергия чувств, как у юноши и даже забористей? Ведь энергия чувств у всех разная, поэтому нельзя одного судить за «то» и «это»: разный накал страстей. У одного, как огонек от спички, а у другого — вулкан, Ключевская сопка! Бушует, клокочет страсть. И тогда-то… прикиньте-ка… как сие состыковать с возрастом, отношением окружающих к возрасту (мол, дед, старик) и вообще… А достоинство, сознание срамности данного переживания в такие-то лета и вообще стыдность подобного влечения, эта позорная зависимость от детородного органа? Только в петлю и остается… Плешь, морщины, старческие пятна по коже, вставные челюсти — и любовь?.. Да, стрелы Амура…
Это в 20–30 годков необременительно о любви и женщинах в мыслях раскидывать и соответствующе чувствовать себя, вести: в башке еще ветер, и сам вроде только для этого определен и назначен. А вот в 70, 80 и старше?! Ну куда деваться? А страсть-то невыдуманная, существует предметно и мучает, терзает… Да на мир стыдно смотреть, вроде прокаженный. Ну топай куда подальше со своим устройством, не погань себя и родных…
Тут меня на сей счет крепко просветило…
Слыхал я, что у Самсона Игнатьевича есть дочь и сын, но сам он о них никогда не заговаривал. И мне лишь остается гадать, кто их мамаша. Не исключено, что делопроизводительница Клавдия Ивановна. О ней мне рассказывал Геннадий Алексеевич Кубряков. С Кочкиной они оказались однодельцами — так говорил Кубряков, ибо имел еще срок в царские времена. А тогда они с Кочкиной получили по 12 лет.
Клавдия Ивановна любила Брюхина истово, подвижнически, но в лагере потеряла здоровье и умерла на шестом году заключения.
Однажды, «втерев» внеочередные 200 граммов, Самсон Игнатьевич уж очень расчувствовался и впал в хвастовство, показав вдруг (я онемел от этого зрелища!) письма Демьяна Бедного, Александра Богданова, даже короткую и беглую записочку Троцкого на форменном бланке РВС республики, да еще с приписочкой Эфроима Склянского! Отдельными пачками лежали письма Покровского, Александра Фадеева и от женщин — их почерк спутать нельзя.
Самсон Игнатьевич даже позволил пробежать записочку Троцкого с шутливым добавлением Склянского — все в каких же уважительных тонах!
Что-то совсем немаловажное сподобился сделать для них безвестный красноармеец Пятой армии Самсон Брюхин — в те годы удалой молодец. Увидел я его однажды на фотографии тех лет. Просто глаз не отвести.