И вознеслись к Богу души рабов его, членов комиссии. А не суйтесь в мирские дела, не сбивайте революционный шаг.
Сотрудники чека из тертых, да им хоть в штыки на комиссию! А жечь и вовсе забава. Крепко в них засела геройская решительность и сметливость левых эсеров. Сгинула распроклятая комиссия, изошла в игру света и дыма.
Даешь «завтра» без попов и библейской дури!
И без звонка Дзержинского, предвосхищая его, доносит Патушев: беда, комиссия исчезла, наладил розыск, но следов никаких.
А следов и впрямь никаких: затоптали, прирыли ребята, а уж дожди и вовсе замыли. Пусть святые отцы сами с Богом счеты сводят за его попустительства. И даже соседи искали (вся вятская чека): никаких следов. Ну дематериализовалась комиссия! И взаправду велик Бог земли русской — все покрывает, особливо коммунистов, ну все сходит им с рук.
Теперь уже служат в Москве и по убиенному Палладию (а может, Андронику), и поименно за каждого убиенного члена комиссии. Самая что ни на есть сатанинская губерния! Ну найди теперь в Пермь и Соликамск пастыря.
Из Москвы — приказ Патушеву: явиться немедленно. Прибывает Патушев на Лубянку. Везде пропускают без докладов. Стало быть, очень ждут. И приятно внимание, а холодок под сердцем. Так и распахнулась перед ним дверь самого председателя ВЧК.
— Садитесь, Патушев, — скрипуче так обращается товарищ Дзержинский. И сразу в лоб: — Кто застрелил Михаила?
— Дело эсеров, товарищ Дзержинский.
— А кто епископа застрелил?
— Так полагать надо, дело тех же рук.
— А кто уничтожил синодальную комиссию?
— Какой с меня спрос, товарищ Дзержинский? Я комиссию проводил, из подведомственной мне губернии она выехала, а за других не в ответе.
— Вот вам, Патушев, срок: явитесь завтра в двенадцать ноль-ноль и доложите всю правду. Не будет правды — расстреляем. И ошибки в том не будет.
Вышел Патушев в большой задумчивости, а его в соседнюю комнату зовут и просят в ведомости расписаться. Расписался, а ему в руки полбуханки черного, чтобы, значит, дожил до расстрела. Самый голод в стране.
И вообще, так заведено было у Мундыча: ни к кому даже крошка черного не могла прилипнуть. Стало быть, здорово воровали везде, даже в священно-партийных инстанциях, коли пошел на такую меру председатель всероссийской чека. Разворовывают революцию новые граждане, сознательность у них не та, вот лет через пятьдесят, семьдесят…
На другой день, ровно в двенадцать ноль-ноль, Патушев докладывает Дзержинскому:
— Михаила по моей личной просьбе расстреляли и сожгли наши, пермские левые эсеры. Вот список. Епископа я сам… вот из этого маузера, но следов вроде не оставил. Виноват, я с сотрудниками снял комиссию по пути в Вятку. Расстреляны как контрреволюционеры и враги трудового народа. Клянусь, следов не оставили, свидетелей нет…
Мундыч походил-походил и говорит строго:
— Расстрел вам полагается, Патушев, но предоставим возможность загладить вину. Слушайте задание…
Поставил анафемски сложную задачу.
Товарищ Патушев затылок чешет. А Мундыч напутствует:
— Справитесь — поставим крест на ваших проделках, не справитесь — расстреляем именем трудового народа.
По рассказу Патушева, неважнецки выглядел Феликс Эдмундович: глаза красные, под глазами черные мешки, от худобы ремень провис. Но сам — в великой нацеленности на уничтожение мировой буржуазии. Это вселило в Патушева бодрость и веру в свой маузер, а главное — почувствовал в председателе ВЧК классовую теплоту и одобрение. Строгость — это так, для службы. Понял, что угадал желание Москвы истребить всех тех гадов… Откуда было знать Патушеву откровения Нечаева, а за ним и мэтра российской социал-демократии Плеханова?..
Не ошибся Патушев. Принялся вскоре Мундыч аж за самого патриарха Тихона — оплот всяческого мракобесия и непокорства. И быстро подвел святейшество к роковому концу. И когда прослышал о всей этой истории (не из газет, а по своим, чекистским каналам) Патушев, не без основания подумал, не он ли придал такой аллюр Мундычу. Вроде по наезженному пути взяла ход всероссийская чека, им, Патушевым, геройски опробованному и задействованному.
И уж как возгордилась «женевская» тварь — почитай, против самого Создателя двинула, а ничего, не разверзлись хляби небесные и не покарали громом да молнией. Стонали, возносили жалобы и просьбы к Богу верующие — и не могли ничего понять: впереди всех молитв, на самых длинных ногах — большевики, и что ни задумывают — все сходится.
А не ропщут миряне. Видно, таков умысел Божий: ткнуть их в самый навоз и кровь, дабы уразумели, в чем царствие Божие. Через великие бедствия познается истинность Господа. И таким бедствием определил Он большевизм — в запустение придет земля, изболеются, озвереют люди — и тогда опомнятся! Ежели опомнятся…
Весьма любопытны характеристики глав ВЧК-ОГПУ, данные Троцким в его воспоминаниях.
«Самостоятельной мысли у Дзержинского не было. Он сам не считал себя политиком, по крайней мере при жизни Ленина… В этом была не только скромность. Самооценка была верна по существу. Политически Дзержинский всегда нуждался в чьем-нибудь непосредственном руководстве. В течение долгих лет он шел за Розой Люксембург и проделал ее борьбу не только с польским патриотизмом, но и с большевизмом. В 1917 году он примкнул к большевикам… В течение двух-трех лет Дзержинский особенно тяготел ко мне. В последние годы поддерживал Сталина…
Ленин Дзержинского очень ценил. Охлаждение между ними началось тогда, когда Дзержинский понял, что Ленин не считает его способным на руководящую хозяйственную работу. Это, собственно, и толкнуло Дзержинского на сторону Сталина. Тут уж Ленин счел нужным ударить по Дзержинскому как по опоре Сталина…»
Впору представить и Вячеслава Рудольфовича Менжинского (1874–1934) (Троцкий пишет: Меньжинский).
«Тут я познакомился с Меньжинским, прибывшим из Парижа. Впечатление, какое он на меня произвел, будет точнее всего выражено, если я скажу, что он не произвел никакого впечатления. Он казался больше тенью какого-то другого человека, неосуществившегося, или неудачным эскизом ненаписанного портрета. Есть такие люди. Иногда только вкрадчивая улыбка и потаенная игра глаз свидетельствовали о том, что этого человека снедает стремление выйти из своей незначительности… Сталин вообще поддерживал людей, которые способны политически существовать только милостью аппарата. И Меньжинский стал верной тенью Сталина в ГПУ. После смерти Дзержинского Меньжинский оказался не только начальником ГПУ, но и членом ЦК. Так на бюрократическом экране тень несостоявшегося человека может сойти за человека».
Преданные идее люди…
Один, сообразив, что не сделает карьеры выше той, что имеется, то есть палача, решительно предает своего вождя. И когда! Вождь затихает, сраженный мозговым ударом, ответить уже не может — он, Дзержинский, это знает точно. И расчет безошибочный.
Со всех портретов в тысячах кабинетов этот знакомый прищур… предателя. Не сделал карьеру — и предал. И это — совесть партии, ее карающий меч…
Второй меч тоже в ножнах не залеживался. Поработал на славу. Зато член ЦК и вообще фигура!
И это они определяли судьбы людей, с которыми даже близко не могли сравниться по уму, культуре, широте души…
Вожди террора!..
Одно время анархисты предполагали уничтожить Дзержинского с его окружением, но потом рассудили, что и ВЧК, и сам Мундыч — только «орудие, слуги партии». Следовательно, ответственной за политику и беды является не кровавая ВЧК, а партия — РКП(б), а ежели быть точнее — ее руководство (более чем трезвый анализ — прямо из сегодняшнего дня). Поэтому террористическая часть анархистского движения задумала убийство вождей большевизма. К этому относится и взрыв 25 сентября 1919 г. в Москве, в Леонтьевском переулке, в доме Московского комитета РКП(б), где проходило большое совещание. Должны были приехать Ленин, Дзержинский и другие видные деятели партии и государства.
Марк Алданов, рассказывая о гибели анархистов, ответственных за взрыв в Леонтьевском переулке, отпускает характерное, вроде бы неприметное замечание:
«…Анархисты (6 человек) встретили прибывших (чекистов. — Ю. В.) залпами из револьверов и ручными гранатами… Перестрелка продолжалась два с половиной часа. Затем анархисты зажгли адскую машину и взорвали дачу (то есть себя. — Ю. В.). Сила взрыва была громадна…
Дача взлетела на воздух… Конец анархистов подполья, среди которых были две женщины… выигрывает от сравнения с низменными бойнями в подвалах ГПУ…»
Издевательские допросы, воздействие на организм препаратами, уколы, яд в пище, облучение, снова допросы, расправы, избиения — и всё в тиши подвалов и за толстыми стенами спецзон. Какие тут адвокаты, свидания с родственниками? Да этих тоже и облучат, и притравят, надо — смертно изобьют под видом шпаны.
Чекисты даже свои дома отдыха возводили на костях жертв — так, очевидно, надежнее, не станут копать. Вспомните дачи госбезопасности под Харьковом, Катынью и в других местах. И спят, и загорают, и водочку попивают, и бильярд гоняют…