— Домой уходит, — равнодушно сказал тот же голос уже из коридора.
Роман Романович поднялся и сгреб в охапку пальто и пыжиковую шапку. Еще не веря в удачу, он поплелся в сторону воли.
— За тобой теперь все присматривать будут, — прохрипел ему вслед Теплый. — Глядящего тебе дадим. Ты его не ищи — не увидишь. На голову ничего не надевай. Проиграл ты шапочку… Рома…
Вошедший в роль Карл Ильич еще что-то шептал, но Лысинский пробкой выскочил наружу, подгоняемый безотчетной паникой. Впереди его ждала неизвестность. Тюремщик мог просто пошутить над несбыточными мечтами о свободе. Вполне могло случиться и так, что в одном из подвальных переходов КГБ ему предназначалась пуля в затылок… Все это не имело значения. Лишь бы очутиться подальше от страшного уголовника и никогда в жизни не садиться с ним за «пьяницу»!
Судьба обожает нелепые шутки. Неизвестно, что произошло в прокуренных кабинетах большого серого дома на Литейном проспекте. Не то УМЫСЕЛ Романа Романовича признали не злым. Не то текст на двух клетчатых страницах оказался конспектом работы великого экономиста Ленина «Как нам реорганизовать Рабкрин»… Короче говоря, гражданина Лысинского строго предупредили и выгнали без поражения в правах. Видимо, в тот день игривая шахматистка по имени Судьба не планировала жертвовать пешкой.
В рабочий полдень неприметная боковая дверь Управления КГБ хлопнула, будто выплюнув излишек переработки людского материала. На свободу с чистой совестью вылетел полноватый мужчина. Он замер, поблескивая в лучах тусклого питерского солнца намечающейся плешью, и осторожно покрутил головой. Вокруг него буднично серела советская действительность. Человек поспешно шагнул в сторону от двери и наткнулся на урну. Его рука сама собой дернулась, и в недра маленькой уличной помойки полетела пыжиковая шапка фасона «пирожок».
Мужчина стремительно двинулся по проспекту в сторону Невы. Он ушел, гордо поблескивая непокрытой головой. Так покидают застенки настоящие текстильщики… Возвращаются они немного иначе. Не дойдя до угла, гордый и плешивый человек метнулся назад. Он коршуном пал на самое дно урны… И выдернул оттуда свою шапку. Воровато осмотревшись, мужчина отряхнул «пирожок» о колено и быстрым движением сунул за пазуху.
На барак спецзоны для политзаключенных рухнула тьма. Кто-то выключил свет. Такая шутка во время драки всегда придавала событию остроты. В том смысле, что из тайников сразу извлекались заточки и кирпичи, стилизованные умелыми руками под зубные щетки и книги. За что дрались, никто толком не знал, но диссидентам положено было за что-нибудь драться, а потому возня продолжалась. Бились молча, чтобы не делиться весельем с персоналом. Доставить удовольствие цепным псам коммунистического режима считалось признаком дурного тона. Около сорока минут все шло как обычно. Верхние нары побеждали. Бой переходил в партер. Количество телесных повреждений почти дошло до критической отметки. И в этот момент, нарушая все законы тюремного общежития, раздался голос. Он звучал откуда-то сверху, из-под потолка.
— Братья и сестры! — пронеслось над побоищем. — Остановитесь и внемлите!!!
Необычная формулировка оппонентов озадачила. Они замерли и неуверенно приподняли головы. Сквозь дыру смотрового глазка в барак ядовитой желтой змеей заползал свет. Его хватало ровно на то, чтобы разглядеть парашу и тусклый кран умывальника. Остальное помещение оставалось скрытым в зловещей тьме. И лишь под самым потолком размытым контуром виднелась странная, мистически-жутковатая тень.
В полной тишине трижды гулко и неритмично стукнули капли по жестяной мойке. Раздался дружный озадаченный вдох. Сбившись в кучу, бывшие идеологические противники робко сделали шаг назад и всмотрелись во мрак. Парящий в воздухе силуэт неуловимо надвигался на разгоряченную дракой толпу, постепенно увеличиваясь в размерах. Послышался многоголосый судорожный выдох.
Тень с разбросанными в стороны руками и тяжело упавшей на грудь головой была видна только по пояс. И тем не менее опознание «прокатило без лажи». Видимо — по контуру в виде креста. Или по голосу. Скорее всего — по голосу. Ибо противиться ему было невозможно.
— Опомнитесь! Остепенитесь! Отсюда мне видно ВСЕ! И смотреть на это противно!
Заключенные политической спецзоны атеистично потупили глаза и еще плотнее сгруппировались, пытаясь спрятаться друг за друга от всевидящего ока.
— Вы, как черви в грязи, пожираете друг друга. Без тепла и света гниют ваши души! И тела смердят нечистыми желаниями!..
Тьма пересылки колыхнулась, растекаясь зыбким туманом грехопадения. Бывалых политзеков и прожженных фарцовщиков словно засосало в кошмарное болото нереального. Там было незнакомо и страшно. А голос все падал сверху, с загаженного потолка, будто подпитывая себя сам. И чем гуще становился поток мистического поноса, тем плотнее в нем вязли заблудшие души диссидентов и врагов социализма.
— Страшна будет плата за мерзость вашу! Абы не поганили своим дыханием атмосферу рты, жрущие помои и извергающие скверну!..
Аудитория дрогнула и поплыла в пучину ада. Последние очаги разума потонули в изобличительной мути. Руки нависшего над нарами силуэта вдруг взметнулись вверх. Словно и не были разведены по перекладинам невидимого креста.
Хрипловатый бас превратился в Глас и придавил трепещущие несознательные массы:
— Покайтесь, грешники!!! Спасите хоть что-нибудь! На колени!!!
Тридцать пар коленных чашек с хрустом обрушились на бетонный пол.
— Кто вы? Зачем живете? Чтобы болтать и гадить? Чтобы пожирать слабых, лежащих на нижних нарах? Кланяйтесь и кайтесь!!!
Тридцать лбов, не рассчитав в темноте, ухнули об бетон так, что вода в кране закапала быстрее.
— Повторяйте за мной, убогие! — Голос становился все громче, вода колокольным звоном усугубляла эффект. — Я никогда в этой жизни не отниму у слабого хлеб его!!! Потому что это гадко…
— Не буду экспроприатором… — с явной неохотой промычали внизу не в меру образованные политзеки, не в силах противиться воле неизвестно откуда взявшегося Главного Диссидента.
— Я не буду унижать слабого!!! Потому что это мерзко…
Ярые противники социалистического строя покорно ткнулись лбами в пол:
— Откажусь от диктатуры…
— Я буду честно делить передачи, чтобы всем доставалось поровну!!! Потому что это хорошо… — Глас достиг высшей точки проникновенности. Казалось, слова летят с самого неба, пытаясь достучаться до заблудшей души каждого.
— Введу уравниловку… — послушно затянули заключенные спецзоны, и в это время снаружи послышались шаги.
Топот нескольких пар сапог грубо прервал покаяние. Брякнули засовы, лязгнули замки, заскрипели дверные петли, и в бараке зажегся свет…
Карл Ильич Теплов сидел на верхних нарах, скрестив ноги по-турецки. Руками он держался за спинки. Нары принадлежали человеку, которого на зоне почему-то называли Поршень. Причем называли преимущественно шепотом, стараясь спрятать глаза, чтобы случайно не встретиться с ним взглядом. И не повернуться к нему спиной. Потому что весь последний год он держал политзону в неустанном страхе и напряжении…
Неизвестно, каким путем Поршень, он же Андрей Адольфович Худяков, попал в рассадник гнилой интеллигенции. Потому как был гражданин Худяков настоящим стопроцентным уголовником. Наглым, нахрапистым и абсолютно беспринципным. А еще Поршень умел ругаться и бить людей по лицу, что закономерно сделало его грозой политической зоны. Ко всему прочему, Андрей Адольфович был далеко не идиотом. В друзьях у него ходил валютный спекулянт Петров. Рыжий, ушастый и умный, как всякий коренной иудей, Иван Израилевич исполнял при Поршне обязанности бухгалтера. Вдвоем они жестко правили местным контингентом. Ибо сочетание кулака и кошелька на деле куда жизнеспособнее, чем кнут и пряник.
Сам Поршень в момент нежданного визита вертухаев стоял на коленях рядом с Петровым. В порыве немыслимой оторопи они собирались пообещать гражданину Теплову раздать свой собственный «подогрев» каким-то левым чмошникам. Когда глаза обитателей барака привыкли к свету, Поршень очнулся. Он несколько раз потряс своей почти квадратной головой и потер красное лицо такими же красными ладонями. Со лба посыпалась бетонная крошка. Соображал Поршень не быстро.
— Это чё? — требовательно спросил он, встав с колен, и посмотрел по сторонам.
Иван Израилевич оценил ситуацию и услужливо подсказал:
— Это таки форменное издевательство!
— Ты чё, подонок? — снова попытался сформулировать назревший вопрос Поршень. — Ты, что ли?..
Гражданин Петров быстро поддакнул:
— Мы этой наглости таки не потерпим!
В воздухе запахло плохо. В прямом и переносном смысле. Но в это время в дверях наконец очнулись охранники. Они придирчиво осмотрели замерших на полу зеков. Разбитые физиономии, лужи кровищи на бетоне и изодранные в драке робы навевали подозрения. Здесь явно не все было в порядке. Старший караула заглянул под ближние нары. Слава КПСС, трупов там не обнаружилось. Тогда он поднял взгляд.
Над суетой по-прежнему парил Карл Ильич Теплов. В целехонькой чистой робе из английской шерсти. Без единого синяка на лице. Зато с абсолютно невинной улыбкой на губах.
Виновника массового избиения матерый вертухай вычислил сразу. Без помощи логики, на голой интуиции. Он мгновенно понял, от кого тридцать покалеченных политзаключенных уползают по грязному полу в слезах и соплях. Ему стало страшно. Происходящее давило на психику абсурдом беспредела. Он вскинул автомат и сдавленным голосом прохрипел:
— Гражданин Теплов!!! Мы понимаем, что вам скучно! Но и вы нас поймите. Вы к нам по этапу всего на один день… А нам после вас кровь замывать! Будьте добры, пройдите в канцелярию! Хорошо хоть все живы…