В ту же ночь мое открытие принесло первые плоды. Не встретив противодействия, спокойно и естественно, как бы повинуясь необходимости, я перешел из разряда подозреваемых в категорию следователей. Наши с комиссаром Аубри и доктором Монтесом конфиденциальные беседы за чашкой кофе с вишневым ликером затягивались до восхода солнца над песками. Моему коллеге хотелось говорить о женщинах. Комиссар создавал атмосферу духовности беседами о книгах. Он был поклонником «Графа Кости», признавал «Фабиолу» и не одобрял «Бен-Гура». А любимой его книгой оказался роман «Человек, который смеется». Его голубые глаза глядели на меня проникновенно и грустно.
— Вы не находите, — спросил он меня как-то раз, — что величайшие страницы мировой литературы — это те, где Гюго рассказывает об английском лорде, который любит петушиные бои и заставляет двух женщин в клубе танцевать на руках? Незамужней он дает за это приданое, а мужу другой — должность капеллана.
Признаться, я был несколько смущен столь трепетным отношением Аубри к литературе, и смущение мое переросло в неловкость, когда я вдумался в его вопрос. Слава Богу, нашлась фраза, которая помогла мне выпутаться из щекотливой ситуации. Она содержала в себе полезный совет. Я рекомендовал почитать современную литературу, например «Волшебную гору» Томаса Манна, роман весьма подходящий к нашим обстоятельствам, особенно если учесть, что ни одного экземпляра этой книги в гостинице не было.
Комиссар жадно и почтительно ловил мои рекомендации. Мне казалось, его голубые глаза буквально вбирали в себя каждое мое слово. Может, он таким образом покрепче загонял мои советы в свою память. Я еще не успел договорить «Томас Манн», когда он с трудом, как человек, блуждающий «по темным полям забвения» в поисках нужной строки, произнес:
— «Канон гласит: „суть ада — доброта“». Подобные цитаты выдают великого читателя, даже не талантливого, а гениального.
Вся моя жизнь полна такими вот несостоявшимися дружбами: пока человек говорит вообще, мы понимаем друг друга; стоит ему привести какой-нибудь конкретный пример — и обнаруживается наше полное несходство. И все же с горячей симпатией, истинность которой не подвергалась сомнению, мы продолжали беседовать о литературе, пока Монтес не нарушил свое угрюмое молчание вопросом:
— И к каким же выводам вы пришли в результате вашего расследования?
Взгляд комиссара остановился в своих блужданиях сначала на Монтесе, потом на мне; его губы, которые постоянно шевелились, как у жвачных животных, сейчас смаковали вишневый ликер. Уже готовый упрекнуть себя в излишней суровости, я подумал о том, как далеко простирается доверие этого человека ко мне. Честно говоря, я-то с подозрением относился к версии, которую Аубри собирался нам предъявить. Что ж, послушаем.
— Я с самого начала понял, кто преступник, — заявил комиссар, доверительно придвинувшись и вглядываясь в нас, как будто мы маячили где-то у линии горизонта. — Осмотр гостиницы и опрос свидетелей подтвердили мои подозрения.
Я чувствовал, что готов ему поверить. Запутанные преступления — прерогатива литературы; реальность всегда проще (вспомните Петрония с его пиратами в цепях на берегу). Кроме того, Аубри предположительно имел некоторый опыт в этих делах. В романах (возвращаясь к литературе) полицейские — вечно ошибающиеся недотепы. На самом деле они еще хуже, и если не всегда прокалываются, так только потому, что преступление, как и сумасшествие, есть продукт упрощения и несовершенства.
— Сеньоры, — не очень внятно проговорил доктор Монтес, — вы позволите тост?
— За что? — спросил комиссар.
— За чудесные откровения, которые мы сейчас услышим.
Меня втайне очень развеселил ответ доктора. А какой еще реакции ждать от наблюдателя, вынужденного выслушивать пьяные глупости?
Комиссар продолжал:
— Начнем с мотивов. Насколько нам известно, у двух человек есть мотивы для совершения этого преступления.
— Говоря «насколько нам известно», — сказал пьяница, скорее просто воспользовавшись возможностью вмешаться в разговор, чем руководствуясь логикой, — вы тем самым признаёте, что может быть нечто, чего мы не знаем и что разрушит все ваши построения.
— Что до мотивов, повторяю: есть два человека, заслуживающие внимания, — продолжал комиссар, будто не слыша дерзости Монтеса, — сеньорита, сестра жертвы, и сеньор Атуэль.
Я растерялся. С этого момента, признаюсь, мне приходилось делать над собой усилие, чтобы следить за объяснениями Аубри. В моем воображении, как в кинофильме, одни сцены сменяли другие, но в обратном порядке: первая — мой недавний разговор с Эмилией, последняя — эпизод на пляже; интерпретация тоже изменилась: теперь во всех этих ссорах двух сестер хорошей выходила Эмилия. Я подумал о Мэри и о том, каким запутанным курсом часто следуют по жизни люди и какие случаются колебания и повороты даже после смерти… Потом я подумал об Эмилии и спросил себя, уж не влюбился ли я в нее.
Объяснения Аубри явно выдавали желание покрасоваться несколько преувеличенным профессионализмом. Попытаюсь передать его монолог почти дословно.
— Расклассифицируем мотивы на перманентные и окказиональные, — строго изрек он. — В данном случае первые — экономического характера, а вторые — из области страстей. Смерть эта выгодна сеньорите Эмилии Гутьеррес и сеньору Атуэлю. Сеньорита Эмилия — наследница сестры. Она получит драгоценности, которые без преувеличения можно назвать бесценными. А если я правильно информирован, жених и невеста до сих пор откладывали свадьбу из-за финансовых затруднений. Таким образом, сеньор Атуэль, вступая в этот брак, тоже выигрывает от смерти Мэри. «Чувствительные» мотивы касаются тех же двоих. Факт доказанный, что покойная крутила любовь с женихом сеньориты Эмилии. Вот вам и ревность — катализатор трагедии. Женская ревность. Тем хуже для Эмилии! Но связь между женихом и жертвой следует рассматривать как закваску для бурной страсти, что заставляет подозревать и Атуэля. Теперь перейдем к окказиональным мотивам. Последние ссоры между сеньоритами происходят без непосредственного участия жениха. Очень неудачно для сеньориты Эмилии! И наконец, перейдем от мотивов к самому происшествию. Сразу отбрасываем Атуэля. В момент смерти его не было в доме. Он проживает в отеле «Нуэво Остенде». Сестры занимают смежные комнаты в нашей гостинице. Как вы, вероятно, помните, в ту роковую ночь сеньорита Эмилия спускается к себе в комнату одна. Потом она подмешивает стрихнин в шоколад Мэри; ждет, пока яд подействует; ликвидирует чашку (возможно, выкидывает в окно; когда буря кончится, надо расчистить это место от песка). Вывод: сеньорите не отвертеться, если только ей не поможет сам дьявол.
Я заметил ряд несообразностей в этом логическом построении, но был слишком расстроен и подавлен, чтобы привести их, И все же я попытался протестовать:
— Ваше объяснение психологически неверно. Вы напоминаете мне тех романистов, которые, сосредоточась на действии, совершенно пренебрегают характерами персонажей. Не забывайте, что без учета человеческого фактора не создать нетленного произведения. Вы когда-нибудь задумывались о характере Эмилии? Я отказываюсь верить, что такая здоровая и полноценная девушка (единственная ее «ненормальность» — то, что она рыжая) способна на преступление.
Хватит с меня притворства. Пусть эмоциональная импровизация придет на смену сухой логике!
Комиссар возразил:
— Виктор Гюго ответил бы вам: «Страсти превращают пальцы женщины в клещи. Девочка от страха способна вонзить свои розовые ноготки в железо».
Доктор Монтес, по всей вероятности, очнулся от своей летаргии.
— Не будь я так пьян, я бы сказал, что все ваши умозаключения основаны на догадках, — задиристо заявил он комиссару. — У вас нет ни одного доказательства.
— Это меня не тревожит, — ответил Аубри. — У меня будут все доказательства, какие надо, когда мы допросим сеньориту Эмилию в комиссариате.
Я ошарашенно посмотрел на этого человека. Его высказывания были грубыми и вульгарными, но дельными. Он горячо любил литературу, восхищался Гюго и при этом готов был мучить девушку в тюрьме и осудить ее, быть может безвинно.
Я снова с симпатией взглянул на Монтеса. Многое в нем раздражало, но, возможно, именно мы с ним, двое врачей, могли бы встать на защиту невиновных.
Что за таинственной властью обладала Эмилия? Я — по природе своей человек злопамятный — готов был из-за нее чуть ли не побрататься с человеком, который меня оскорбил. В тот самый момент я нашел ответ на вопрос, который задал себе недавно: чувство мое не было любовью — то было смутное чувство вины. Я в замкнутом мирке Приморского Леса олицетворял собою интеллектуальное начало, и мои высказывания сильно влияли на ход следствия. Повторять себе, будто я сделал все, что мог, было недостаточным утешением.
— Самое элементарное, — предложил Монтес, — выяснить все насчет яда. Например, справиться в аптеке, кто покупал стрихнин…
— Я подумал об этом, — с достоинством ответил Аубри. — Послал одного из своих людей и точно его проинструктировал: спросить у фармацевта, кому он продавал стрихнин за последние два месяца. Ответ был однозначный: никому.
С притворным любопытством я поинтересовался:
— Что вы думаете делать, комиссар?
— Что делать? Ни словом не обмолвиться девушке, пока не утихнет буря. Потом я ее задерживаю и увожу. И не беспокойтесь: она не сбежит. И не опровергнет мои доказательства. Мои доказательства, как вам известно, появляются в ходе допроса. Теперь наша задача — сохранять спокойствие и ждать, когда кончится буря.
Я нетерпеливо поднялся. Посмотрел в окно. Бледная, будто припудренная песком, заря робко проглядывала на небе. Весь мир казался пепелищем. Над поваленными темными столбами клубился песок, будто вихри едкого дыма. Я с надеждой подумал: может, ярость бури еще не утихла. Страх сжимал мне сердце, пока я искал признаки скорого успокоения стихии.
Я приложил руку, потом другую к стеклу, потом прижался к нему лбом. Его холодок освежил меня, как горячечного больного.
Сон — это наши привычные упражнения в сумасшествии. В тот момент, когда мы наконец сойдем с ума, мы скажем себе: «Этот мир мне знаком: я бывал тут почти каждую ночь своей жизни». Поэтому, когда мы думаем, что спим, а на самом деле бодрствуем, это и есть сон разума.
Во сне я слышал исполняемый на фортепиано «Забытый вальс» Листа, тот самый, который Эмилия играла вчера вечером. Мы все еще заперты в гостинице, посреди песчаной бури, и в одной из комнат лежит мертвая девушка? Или я непостижимым образом заблудился во времени и вернулся в прошлое? Утром я проснулся, задыхаясь от преследующего как наваждение желания выйти, которое больные иногда испытывают в состоянии наркоза. Окно открыть я не мог и с безумной надеждой рвался прочь из комнаты. Я открыл дверь: никакого облегчения. Та же тяжесть на сердце. Все мое существо было поглощено «Забытым вальсом».
Я медленно поднялся по лестнице. Как это бывает сразу после пробуждения, реальные предметы удивляли меня. Но музыка продолжала звучать, оставаясь единственным свидетельством моего сумасшествия. Я шел ей навстречу, я уже жаждал чуда и безумно боялся потерять эти звуки.
В столовой, около радиоприемника, который передавал «Забытый вальс», Маннинг раскладывал пасьянс.
— Вам не кажется, что музыка сейчас не очень ко времени? — спросил я его.